Бытие и возраст. Монография в диалогах

Историческое развитие во времени предстаёт как чередование кайросов и дремоты. Это и есть в самых общих чертах ритм истории. Жизнь человека – драма проживания им своего возраста – так же ритмична, как и проживание общностью своей истории: некоторые чрезвычайные напряжения, когда человек «всецело присутствует», сменяются спокойными, созерцательными периодами. Ритм биографии необходим, поэтому мы сталкиваемся также с некоторой внешней ритмизированностью человеческого бытия, скажем, ежегодное празднование дней рождения, памятных дат, юбилеев. Этот ритм, привносимый культурой, обычаем, традицией в непрерывное течение человеческого возраста, позволяет выстроить особую композицию движения по возрастам – организовать время человеческой жизни как своего рода драматургическое произведение.

Проживание человеком своего возраста зависит от того, попадает ли его время на момент чрезвычайного напряжения в истории, кайроса, или, напротив, ему выпало жить в эпоху исторической дремоты. Не случайно в современном кинематографе сформировался специфический жанр – фильмы-катастрофы, которые показывают поведение людей в чрезвычайных обстоятельствах конца света, стихийного бедствия, техногенной катастрофы.

Связь человеческого возраста с историческими событиями создает, как известно, поколения. Скажем, в русском XIX веке мы знаем поколение декабристов, поколение «шестидесятников». В советском XX веке отчетливо выделяется поколение тех, кто так или иначе участвовал в Великой Отечественной войне, а также своё поколение «шестидесятников», то есть тех, кто был воспитан на идеях «оттепели» и XX съезда КПСС. Каждый без труда укажет и на другие поколения, которые сыграли ту или иную роль в российской, советской или постсоветской истории.

Однако для понимания возраста необходимо указать и более общие установки, которые бытийствуют в человеческом сознании. Существует по крайней мере две концепции возраста человека, которые связаны с базовыми представлениями об историческом времени. Эти две концепции комплементарны, отражают разные стороны возрастного измерения человеческой жизни.

Первая концепция понимания истории состоит в том, что мир вечен и время бесконечно. Конкретным воплощением этой концепции времени предстаёт так называемое вечное возвращение. Индуистская традиция, например, выделяет четыре века (юги), которые сменяют друг друга, причем после четвертой юги, кали-юги, где мы сейчас живем, должна снова наступить первая юга. Гесиод также выделяет четыре века: золотой, серебряный, бронзовый, железный

. Затем – вселенская катастрофа, и… всё начинается сначала. Демиург, бог не первого ряда богов, творец с оттенком «халтурщик», преобразует хаос в космос, потом забывает о созданной им космической упорядоченности. Между тем божественный порядок «вытекает», «выветривается» из мира, который снова превращается в хаос. Тогда демиург спохватывается, вновь вдыхает в мир божественное начало, и он снова становится космосом. И так происходит бесконечно. «С той же необходимостью, с какой природа когда-нибудь устранит мыслящий дух на Земле, она его породит где-то во Вселенной снова», говорил Ф. Энгельс

, также бессознательно принимая концепцию вечного возвращения. Такой концепции исторического времени в философии возраста соответствует идея метемпсихоза: душа человека снова и снова возрождается после смерти, проживая всё новые и новые жизни, и так без конца, если не предпринять особые усилия для того, чтобы выйти из колеса Сансары, вечной череды новых рождений.

Вторая концепция понимания истории может быть названа библейской, поскольку она последовательно проведена в Библии. В ней постулируются абсолютное начало мира, связанное с «творением мира из ничего», и неизбежность его абсолютного конца

. Причем последнее событие однократно и непоправимо. Не мыслится возможности никакого нового порождения. Мир закончится абсолютно. Из этой второй концепции следует постоянное и напряженное ожидание человеком своего конца, т. е. непоправимой смерти. Соответственно, и возраст человека понимается таким образом, что если после смерти и возможна иная жизнь человеческой бессмертной души (скажем, «блаженство» в раю или «вечные муки» в аду), то это будут качественно иные формы существования, которые никак не могут быть даже сопоставлены с земной жизнью и к которым никак нельзя отнести понятие возраста

. Загробная жизнь, попросту говоря, принципиально «не имеет возраста», как, скажем, электроны и протоны принципиально не могут иметь вкуса и запаха.

Соответственно, и возраст человека после смерти теряет смысл. Жизнь человеческая заканчивается абсолютно так же, как она абсолютно не была до рождения. Для человека новоевропейской цивилизации остается слабое утешение, что человек оставит какие-то положительные, «нетленные» следы в культуре, но и они, увы, не вечны:

Река времён в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдёт судьбы.

    Г. Р. Державин
Неизбежность смерти не принимается сознанием человека. Поэтому нам хотелось бы мыслить время как время циклическое, где бессмертная душа предстает как счастливое исключение. Причем вовсе не обязательно здесь апелляция к сакральному. Материалист вполне может выстроить свою концепцию бессмертия. Да, пусть мы умрем, но наши дети, внуки снова и снова повторят тот цикл, который проделали в своё время мы, а до нас – наши отцы и деды. Циклы поколений складываются в линейное время истории социума, цивилизации, – линейное время, которое в другом масштабе само оказывается циклическим, включенным в другое, на первый взгляд, линейное, но также циклическое время.

Линейное время задает горизонт смысла жизни, выходящий за границы индивидуального принципиально циклического бытия. Даже если Бога нет, то бессмертие культуры задает нам надежду на бессмертие (разумеется, иллюзорную). Вопреки вышеприведенным трагическим словам умирающего Г.Р. Державина А.С. Пушкин с надеждой восклицает:

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья избежит…

Таким образом, возраст человека задан в разломе между циклическим и линейным временем, аналогично тому как возраст существует в разломе между биологическим и социокультурным временем. В преодолении, «снятии» возраста нами руководит безумная надежда выйти из циклического времени в линейное – в надежде на так или иначе интерпретированную «жизнь вечную».

А. С.: Я воспринимаю возраст как большую синхронизацию, обобщение и слияние хронотопов. Подобно всем обобщениям, возраст кажется чем-то искусственным, не учитывающим нюансы, чем-то не вполне достоверно предъявленным к проживанию. Но таковым он может казаться лишь до тех пор, пока человек не сталкивается с куда более безжалостной принудительностью времени графиков и расписаний, то есть возраст есть некая симметричная композиция времен, в чем-то аналогичная другим группам симметрии; если у каждого возраста есть свое «ребро жесткости», удерживающее размерность в неких рамках или пределах, то линейное время вообще есть конструкция, состоящая из сплошных «ребер жесткости». Это важнейшая, сверхгерметичная, упаковка времени после его предварительной нарезки. Вторичная разметка тоже попутно определяет возраст, но без учета внутренней размерности и на свой произвольный лад. Тем самым, как сказал бы Г. Гегель, возраст выступает в качестве средней посылки, противостоя, с одной стороны, метрике, а с другой – разворачиваемым конвертам малой хроники, многочисленным актуальным состояниям, в качестве которых предстает любое время, взятое в минимальном промежутке. Возраст есть реальная целостность, управляющая по способу обратной связи малой метрикой, даваемой извне. Управление такого рода не является ассимиляцией или диктатурой, оно скорее является гравитацией, которая способна меняться под влиянием вторжения или формирования новых масс времени.

В природе возраст носит строго дискретный характер, образуя всякий раз новую телесность; мы как-то даже забываем, что стадия imago (взрослая стадия) и прочие стадии суть метаморфозы, прежде всего разные возрасты индивида как бы хронологические рамки, набранные слишком «жирным шрифтом» и потому сразу бросающиеся в глаза.

Можно сказать, что виды, пошедшие путем столь резкой возрастной дифференциации, не стареют, а просто меняют возраст и умирают. Случаи совмещёния многих возрастных определенностей в одной телесной упаковке представляются более интересными, им даны темпоральности взросления и старения. При этом психофизиологические упаковки возраста у человеческого индивида меняются не менее радикально, просто радикальность эта замаскирована единством телесности и демаскируется как раз сменой имманентных единиц измерения, внутренней калибровки.

К. П.: Возраст интересен не только сам по себе, но и как знак, как символ человеческой самореализации. Возрасту могут быть приписаны различные смыслы. Каждый, вероятно, наблюдал явление, так сказать, «возрастной озабоченности», к примеру, восклицания типа: «Мне уже двадцать лет, а я ещё ничего не совершил!» или «Мне уже двадцать пять, а я ещё не замужем!». Молодящийся старец, как, скажем, у Т. Манна в «Смерти в Венеции»; зрелая дама, желающая выглядеть юной, или, напротив, двенадцатилетняя девочка, которая использует все возможности косметики, чтобы смотреться на восемнадцать…

В приведенных примерах возраст выступает как основание для связи себя с той или иной общностью.

Перед человеком, живущем в новоевропейской цивилизации, такой символизм возраста предстаёт как определенный синдром современности. Для него весьма существенно понимание исторического времени как современности, что тесно связано со специфическим видением возраста человека на нынешнем этапе цивилизации.

Что такое современность? Это понятие не было столь актуальным в традиционных и в древних обществах. Оно появилось в условиях господства идеи прогресса. Современность – это становящееся, происходящее, момент изменения, движения в историческом бытии. Последнее обнаруживает себя в современности через социальную действительность, созидаемую людьми. Или, иными словами, современность – это момент бытия, который поддается сознательному изменению. Современность – это то, что «поправимо», то, что «можно сделать лучше». Именно момент поступательного прогрессивного развития общества существенен для понимания современности как ценности. Соответственно, «современен» тот человек, который своей свободной волей воздействует на историю. Единение индивидуального возраста и возраста прогрессирующей общности, скажем, страны или всех «промышленно развитых стран» отвечает на вопрос, что значит «быть современным», идти в ногу со временем, или отставать от времени, «быть несовременным».

Человек, который «является современным», понимает современность. Ему нравится всё новое, отвечающее настоящему моменту. Он сегодня, к примеру, в постсоветской России осваивает компьютер, мобильный телефон, английский язык, интернет, и это наполняет его гордостью за себя, за то, что он «идёт в ногу со временем». Такой человек, как ему кажется, способен вмешаться в реальность и изменить её.

Если говорить более конкретно, то современность зависит от «длины воли» (Lange Wille)

, связывающей поколения. «Длинная воля» той или иной общности (скажем, нации, класса, властвующей или интеллектуальной элиты) предполагает, к примеру, что ценности и цели дедов воплощаются не только самими дедами и отцами, но и внуками. «Короткая воля» обнаруживается, например, тогда, когда внук с не меньшим энтузиазмом разрушает то, что так деятельно строил дед. Чем воля «длинней», тем больше, протяжённей, «просторней» современность, тем больше свобода. «Размер» современности – это мера социальной свободы, в том числе и свободы человеческой жизни. Причастность человека к современности («быть современным»), таким образом, – это господство социокультурного времени над биологическим временем. В этом господстве человек переживает свою свободу.

Что же такое возраст? Это прежде всего количественное измерение человеческой жизни числом прожитых лет. Возраст постоянно напоминает нам о смерти, а потому с переживанием своего возраста явно или скрыто связан экзистенциальный страх. Человек живет одновременно в двух возрастах: социокультурном и биологическом. Социокультурный возраст человека связывает его с временем жизни общностей, в которых он существует, а биологический возраст определяет привязанность человека к циклу его биологического проживания. Связь возраста человека с временем жизни той или иной общности даёт нам понятие поколения. Переживая себя как принадлежащие к поколениям, мы утверждаемся в своём единстве с обществом и создаём условия возможности преодоления («снятия») своего биологического возраста.

Лучшее время человеческой жизни…

Бессмертно всё, что невозвратно,
И в этой вечности обратной
Блаженство гордое души.

    В. Набоков

К.П.: Наш курс «Философия возраста» в университете мы традиционно начинаем с сюжета о старости. И это порой вызывает недоумение. Предполагается, что надо начинать с детства и двигаться по возрастам вверх. Но мы представляем старость как некоторый итог человеческой жизни, и поэтому она заслуживает особого метафизического внимания.

Необратимость времени никому не дана так, как старику, для которого нет никакой возвратности, невозможно никакое исправление ошибок. И поэтому старость особенно интересна, причем этот интерес имеет двоякий характер. Если мы просматриваем историю человеческой культуры от архаики до современности, мы везде встречаем две линии в оценке старости, которые сложным образом переплетаются.

Во-первых, низкая оценка старости. Старость презирается, отодвигается на второй план. Заниженная оценка старости в архаических культурах выражалась прежде всего в сюжете геронтоцида или умерщвления стариков. Восходя к архаике, подобная практика в превращенных и замаскированных формах сохранилась и до сего дня. На меня произвела впечатление американская черная комедия Фрэнка Капры «Мышьяк и старое кружево» 1944 года. Сюжет фильма следующий. Две благопристойные на первый взгляд дамы среднего возраста вывешивают объявление, что они готовы сдать комнату пожилому джентльмену, и на первой же встрече они убивают своих жильцов и закапывают их трупы в погребе с соблюдением трогательных траурных церемоний. Их молодой племянник, узнав об этом, приходит в ужас: зачем убивать стариков в современном обществе?! Тем не менее, нельзя сказать, что такие «странные» действия не находят глубинного понимания у зрителей. Не прослеживаются ли здесь остатки архаического ритуала геронтоцида?

Отрицательная оценка старости проявляется в ее негативной мифологии, которая ярче всего выражена в фаблио – жанре французской городской литературы. Например, Мольер рисует нам старого «рогатого» мужа, который нещадно бит, но при этом доволен жизнью. У него молодая жена, которая ему изменяет с бродячим клириком, любвеобильным и удачливым, и это противопоставление глупого немощного старика и молодого пройдохи осуществляется в контексте борьбы за женщину. Тут возникают мифологические и даже календарные (метеорологические) ассоциации. Старость в календарном смысле – это уходящий год. А молодой человек – это наступающее новое время.

Но, во-вторых, в то же самое время в культуре постоянно присутствует и высокая оценка старости. Старость воспринимается как некий итог, даже как лучшее время человеческой жизни. Старик вызывает «априорное» почтение, хотя «плохо выглядит». Посмотрите на изображения Сократа! Тема особого уважения к старикам была развита в античной цивилизации, в частности, потому что старость ассоциировалась с мудростью, с формированием культуры философии. Социальный институт философии возникает на базе особого положительного внимания к старикам. Такая почтительность есть результат долгого развития традиционной цивилизации.

Но новоевропейская цивилизация «сбивает» однозначность таких высоких оценок, продолжая сохранять амбивалентность отношения к старости.

А. С.: Феномен старости необходимо рассматривать с разных позиций, исходя из параметров биологического и социального. С биологической точки зрения существование организма после репродуктивного акта теряет всякий смысл, а старость предстаёт как некая странная остаточная инерция существования. Современные биологи, включая Р. Доукинса и Р. Триверса

, пишут, что после репродуктивного акта существование организмов становится необъяснимым. Действительно, общество основано на скрытых и явных формах геронтоцида. Удивления заслуживает другое. Как раз механизм поедания самкой паука своего партнера после и отчасти уже во время спаривания биологически объясним – устройство для копирования запущено, а тут ещё остается полезная биомасса. Паук-самец свою миссию выполнил. После того как обеспечена защита своих копий, своих распечаток, биологический смысл существования организма некоторым образом исчезает.

Но здесь обнаруживается одна особенность. Если у низших животных мы не отмечаем старости вообще – не бывает старой амёбы или старого клопа, – то, когда мы приближается к кромке высших животных, особенно животных домашних (домашние животные – великая биологическая иллюстрация старости), у нас возникает вопрос: а человек, человеческий мир после антропогенной революции или катастрофы антропогенеза как поступает со старостью?

Идея сохранения старости находит своё оправдание прежде всего в следующем: коль скоро социум должен буквально отыскать себе формы самопричинения на ровном месте, то есть учредить диктатуру символического вопреки естественному ходу веще?й (в противном случае у него не хватит мерности для собственного бытия), то среди такого рода странностей возникает долгое детство, имеющее рациональный смысл (пусть даже смысл невероятной роскоши), и столь же долгая старость, которая некоторым образом признается самоценной. Поддержание старости, ветхости, недееспособности важно, благодаря тому что появляется дополнительное измерение деятельности, заботы, которая не имеет биологического смысла и в силу этого может поддерживать своды иной вселенной – вселенной символического.

Кроме того, существуют и прямые социально-адаптивные формы использования старости. Прежде всего это тот самый механизм мудрых старцев, или старейшин, которые выполняют функцию редактуры инноваций, и именно в этом качестве они оказываются незаменимыми. Это некий образец целесообразно используемой старости. Многие геронтологи и социологи полагают, что наш образ мудрого старца, относящийся к архаике, и образ той жалкой, болезненной старости, которую мы сегодня видим на каждом углу, кардинально расходятся, но расходятся потому, что, собственно говоря, в ситуации архаики и выживали те старики, которые идеально соответствовали эйдосу мудрого старца, сохранившего интеллект и подобающую благообразность. Ты воистину достоин уважения, если ты аксакал, у тебя белая седая борода и ты можешь неспешно произносить некоторые слова, не лишенные смысла. Такие старцы выполняют важнейшую функцию отсеивания всякой ерунды, пустых инноваций и неоправданных мутаций, выполняя тем самым целесообразную задачу для общества – роль живого цензурного щита, и одновременно символизируя или очерчивая дополнительные измерения «разворачивания» человеческого. Если ты такого рода старости не достигаешь, то болезни естественным путем прекращают твою жизнь задолго до достижения маразма. То есть социум не оставлял шанса для выживания маразматикам и тем старикам, которых надо кормить с ложечки.

Современная цивилизация устроена иначе, именно поэтому чрезвычайно изменился количественный и качественный состав старости, и сегодня представление о мудрых старцах ничему эмпирически не соответствует, разве что в отдельных случаях мы с удивлением обнаруживаем, что они ещё есть.

Но этот архаический институт – не самая важная характеристика феномена. Нас, конечно, интересует София – мудрость и возникшая из неё философия. Что касается философии, она имеет свои причины и свои резоны к существованию и может рассматриваться как функция работающего сознания, как результат стойкого любопытства и пр. Но одновременно социологически она может также расцениваться, например, как функция (и как следствие) наличия старцев. Есть старые люди, которые не могут с прежней интенсивностью участвовать в деятельности, их нужно чем-то занять, и они должны чем-то занять друг друга. Так пусть это будет философия. Вполне возможно, что с внешней точки зрения взаимное потчевание старцами друг друга различными изречениями или некими сентенциями может носить характер герметичной системы символических обменов, априорно представленной как философия – как тот странный, ни на чём полезном не основанный обмен, который санкционирован к существованию и достоин его, просто в силу того что сама старость санкционирована и допущена быть. Раз она допущена быть и раз старики живут и произносят слова, то произносимые ими слова в конце концов образуют поле философии. Далеко не сразу оно начинает выглядеть так, как сейчас. Даже история греческой философии показывает, что сначала были пресловутые семь мудрецов, которые как раз такие сентенции произносили, потом философия подошла к объяснению природы веще?й, и всякий раз в это поле происходит скандальное вторжение молодых, и выясняется, что юные в философии, как и в любой сфере деятельности, оказываются намного способнее старцев.

Но тем не менее сама изначальная санкция этих непритязательных занятий обменом неактуальными словами (а философия – это и есть обмен неактуальными словами и предложениями) дана, именно в силу того что жизнь старцев сохранена и они могут поучать. Социально-психологические механизмы слушания ориентированы на то, чтобы поддаваться гипнозу определенного рассказа, если возраст рассказчика соответствует праву на этот рассказ. Так и получается: философия возникает на основе своего простейшего социального гарантирования как дозволенное занятие старцев, к которому, может быть, как-нибудь потом действительно стоит присмотреться. Из этого поля извлекаются ценные объективации, и путем вторичной редакции философия конституирует себя уже иначе через школы и механизмы передачи знания. Но всегда сохраняется теневой минимум гарантии её существования. Это тоже функция старцев – философствовать, не гарантируя ни результата, ни качества, и за это мы должны быть им благодарны. Речь ведь идет о таких странных вещах, которые post factum могут оказаться важными и могут быть перепричинены, но изначально они просто и бесконтрольно допущены.

К.П.: Вопрос о соотношении старости и философии я бы расширил на всю сферу, которую Гегель называет «абсолютным духом». Философия есть обмен неактуальными словами (в философском рассмотрении неактуальные проблемы порой оказываются актуальнее актуальных). Вообще философия в этом плане близка религии. Религия тоже по большому счету неактуальна, поскольку дистанция между небом и землей слишком велика, чтобы быть актуальной. Также неактуально искусство. Но в конечном счете выясняется, что именно всё самое неактуальное наиболее актуально как внутренний стержень любого человека, необязательно старого. Это «абсолютный дух». И с этой точки зрения старцам позволено этим заниматься – выходя на пенсию, человек начинает философствовать (философствовать по-разному – иногда умно, иногда не очень). Но в этом состоит оправдание существования старости.