Литературный оверлок. Выпуск №3/2019 (избранное)

Вдалеке послышался хрустальный перезвон. Костров сначала решил, что это Лара засмеялась, но звон нарастал, и Костров, подняв голову, встретил серьёзный и немного печальный взгляд прозрачных глаз.

– Это гости, – она встала и исчезла в темноте. Два щелчка и веселье плеснулось в квартиру.

Костров допил коньяк, остававшийся в бокале, тяжкой прикончил сигарету, положил пачку и купюру в карман и двинулся к выходу. В коридоре его руку поймала Лара, он видел только её молочные плечи и блеск глаз.

– Пойдём…

– Нет. Не надо, – оказавшись у вешалки, он нащупал своё пальто, заметив колышущиеся тени влево по коридору, они то увеличивались, то уменьшались, ни на секунду не замирая. Костров с нескольких попыток попал в рукав, черканул по шее шарфом. Лара белела в темноте. Он уже собирался поцеловать её и как-то красиво проститься, но входная дверь распахнулась, и затолкались какие-то женщины и мужчины, слепя улыбками, оглушая смехом, окутывая волнами ароматов. Кострова оттеснили к стене, потом к двери, и он сам не заметил, как оказался на лестничной клетке. Мелькнули белые плечи, долгий взгляд, выбившийся локон рассёк надвое улыбку, и чёрная сталь двери скрыла Лару. Настала тишина.

Костров пришёл домой пришибленным, кургузым и несчастным. Надя решила, что он заболел, засуетилась, уложила его в постель, натянула на холодные ноги шерстяные носки, принесла ароматный малиновый чай. Кострову была невыносимо приятна её забота, вспомнилось, как болел школьником, как ухаживала за ним мать, и как сладко было проснуться и понять, что начался уже второй урок, а ты дома, под тёплым одеялом, на подушке с уютной вмятиной, и никуда не надо идти.

Снег снова растаял, потеплело, целыми днями сияло солнце. Как и договаривались, в воскресенье поехали на кладбище. Было грязно, тихо и пронзительно светло. Надя очищала от листьев гранитные границы могил, Костров паковал мусор в мешки, носил к краю кладбища. То и дело гортанно кричала ворона, и хищно поблёскивал на солнце её острый клюв. Костров отнёс последний мешок, присел на него, закурил. Неприятно покалывало сердце. «Скоро сорок восемь. И что потом? Пятьдесят, шестьдесят, смерть. Отец ушёл – шестидесяти не было. Смерть. Зачем она? Кто-то говорил, чтобы не было перенаселения, а то еды всем не хватит и места. Как это понять, когда дышишь, ходишь, любишь. Перенаселение. Статистика какая-то. Ромка уедет. Надо было двоих завести. Поздно. Всё поздно. Пойти что ли экскурсоводом? Или с Ромкой в Москву? А Надя? Надя. Надежда, мой компас…». Надя плакала, тихонько всхлипывая, шептала что-то ласковое, протирая портрет строгой некрасивой женщины с косой вокруг головы. Костров, как все мужчины терялся при женских слезах, поэтому он остановился у ограды, ждал. Он стеснялся разговаривать с фотографиями на могилах, про себя здоровался и прощался, рассказывать о жизни невидимому собеседнику, пусть и родителям, не умел, считал, что оттуда и так всё видно. Надя скоро встала, отёрла лицо. Побрели к машине. Вечером не включали даже телевизор, рано легли спасть, по-стариковски закутались каждый в свою половину одеяла.

Настала последняя неделя октября. Город готовился ко Дню всех святых. Для услады туристов наряжались лошади, обклеивались кареты, превращаясь в адовы колесницы, в гостиный двор завозили костюмы, уличные торговцы меняли нарочито русский стиль на декорации вечеров на хуторе близ Диканьки. Костров тосковал. Нудно, беспричинно и безысходно. Пробовал найти Жорку, таксисты-соратники сказали, что он как недели три укатил куда-то далеко, то ли машину перегонять, то ли ещё зачем. Пробовал пить, становилось гадко. Пробовал думать об отпуске в Турции, куда так рвалась Надя, собирались в феврале, но желания не возникало.

В пятницу в три часа дня в лавке звякнули сувенирные трубочки над дверью – кто-то вошёл. Послышались голоса, продавец что-то расхваливал, покупатель, видимо, не сдавался. И вдруг до Кострова долетело:

– Вы зря так считаете, это прекрасная вещь, девятнадцатый век, настоящее серебро и настоящие рубины.

– Нет, это не то, что я ищу, – ответил голос, и голос тот был голосом Лары.

Костров выскочил из подсобки, на выход шла крупная высокая женщина, дорогой мех её шубы отливал синевой, высокая причёска жгуче-чёрных волос мерно покачивалась. Костров вернулся в подсобку, запер инструмент, оделся и вышел, ни слова говоря. Он плутал несколько часов, несколько раз ему казалось, что он нашёл тот дом, он поднимался во все подъезды, разглядывал все двери. В голове роились цифры, из которых никак не складывался номер лариной квартиры. Его раздражала прямота чисел на дверях. Уставая, он садился на подоконник и курил, прислушиваясь. Кто-то выходил, входил, прошёл спортивного вида дедок, осуждающе качнув головой, проскакала девочка, вертя в воздухе плюшевого слона, спеша спустилась молодая деваха, на ходу запахивая на обширной груди пуховик.

Опустились голубые сумерки, всё стало призрачным, и Костров решил, что он где-то близко. Услышав шаги, он рванулся навстречу, хватанул фигуру за рукав. Мужчина в очках недоумённо на него посмотрел.

– Простите, а вы давно здесь живёте?

– Почти полвека, – ответил тот, усмехнувшись.

– Здесь где-то живёт женщина. Лара. У неё большая квартира. Может, знаете?

– В моём подъезде точно нет женщин с таким именем, – и снова усмехнулся.

Блуждая по дворам, Костров останавливал всех кого встречал, всем задавал одни и те же вопросы, но тщетно.

Наверное, настала ночь. Костров перестал следить за временем. Улицы опустели. Тогда он решил обойти каждый дом и каждый подъезд по порядку. Не веря глазам, он остановился уже, пожалуй, в сотом доме на четвёртом этаже. Перед ним на чёрной двери сияли наклеенные лесенкой один, два, три. Дрожащим пальцем Костров еле попал на маленькую кнопку звонка. Отчётливо зазвенела трель. По ту сторону двери что-то упало. Костров давил изо всех сил. Наконец раздались два заветных щелчка, дверь тяжело приоткрылась и из дверного проёма на Кострова со злостью и опаской глянули два заспанных красных глаза.

– Здрасьте, – сказал Костров.

– Ты кто? – обладатель глаз выпрямился, стал на голову выше Кострова, чесанул волосатую грудь, потом колючую мятую бородку.

– Мне Лару. Лара здесь живёт? – Костров спрашивал, а сам понимал: муж. У неё есть муж. И он вернулся. Как в анекдоте.