Котелок по кругу

С попутчиком коротенько черкну о себе. Живу без изменений, здоровье хорошее. Хочется с тобой повидаться, что, вероятно, скоро будет.

То было их единственное лето. И единственная зима. Они жили вместе меньше года.

Александр Ильич проводил жену в Петухово, рожать меня, 23 марта 1941 года. А уже через два дня пишет вдогонку письмо:

Тронулся 43-й, на ходу пришлось соскочить из вагона, остановился и долго смотрел на скрывавшийся во мгле забайкальской ночи красный огонёк заднего вагона состава. А вот его уже не видно, всё осталось в моём незабываемом воображении. Я теперь только мысленно слежу за твоим путём.

Я ещё застал то время, когда не существовало факсимильной, сотовой и космической связи, электронной почты, а в другой город звонили по чрезвычайным случаям. Родственники и знакомые постоянно обменивались подробными письмами и посылали друг другу к праздникам многочисленные художественные открытки с разнообразными пожеланиями, написанными собственноручно, а не напечатанными, как сейчас, типографским способом. Письма были обстоятельными, подробными – в них описывались большие и малые события семейной жизни и жизни соседей, цены на рынках, явления погоды, состояние здоровья, успехи детей в школе, перемены на работе, удачные приобретения, прирост и убытки в огороде и даже высказывались эмоциональные суждения о международной и внутренней политике. Другим распространённым средством коммуникации были телеграммы, которые, наоборот, отличались, лапидарностью, достойной слога древних римлян. Без сомнения, известное донесение Юлия Цезаря «Пришёл, увидел, победил» стоит в том же стилистическом ряду, что и телеграмма-молния, посланная отцом жене с 79-го разъезда: «Поздравляю праздником получил». Как видно, оба сообщения предполагают знание адресатом того, что стоит за этими словами.

Это воспоминание мне навеяли письма, написанные отцом после проводов жены в Петухово. Вот письмо от 11 апреля 1941 года, которое я воспроизвожу почти полностью:

Здравствуй, моя дорогая!

Письмо твоё получил, после чего только успокоился о том, что ты доехала благополучно, и здоровье твоё не пошатнулось. За два дня до получения письма от тебя я выслал тебе второе письмо. От тебя получил только одну телеграмму, которую ты давала последней и тоже вместе с письмом, а первую, значит, не получил. Интересно, намного ли позднее пришёл багаж? Дошёл, значит, благополучно – не разбился. Ну, я живу по-прежнему, одно только изменилось, что завтракать я уже стал в 7 часов, только, как назло, чем меньше денег в кармане, тем больше хочу есть. Иногда завтракаю и ужинаю дома с Лозовицким. Раньше я уже тебе писал, что он теперь живёт со мной. Здоровье пока хорошее. Позавчера из Борзи махнул, и ноги ничуть не болят. По работе объём увеличился в связи с отъездом Шумкова [непосредственный начальник отца] раза в полтора. Сейчас работает ревизионная комиссия. Дела в этой части обстоят пока в порядке.

Новости по корпусу. Чистяковы теперь живут там, где жил Бочаров. Бочаровы уехали в Читу. К нам в соседи пришли двое молодых, недавно поженившихся. Вчера я пришёл домой, а Лозовицкий мне и говорит: «Ну и жена у нашего соседа» и рассказывает, как она его пилит: «Какой ты командир, нигде ничего не выпросишь, нигде ничего не достанешь, ничего не принесёшь. Хоть бы мне узнать, что у вас за полковник, я бы на его месте давно из полка тебя выгнала». Лозовицкий говорит: «Я бы не мог жить с такой». А я говорю: «Попилит-попилит, да и затупится». А он: «Ну, это такая пила, что чем дальше, тем она острее». Вот, значит, дела такие. Нина Мусальникова пока ещё цела ходит. Я Мусальникову говорю: «Теперь ведь родильный-то рядом». А он: «Да, теперь я не горюю, если что, так на загорбке её отнесу». Приветы, тобой заказанные, я передал всем, Клаве только вчера. Малость покалякал с ней. Она тебе также передавала привет, Зина и Н.И. тоже.

[…]

Нина Ивановна тут меня спрашивает: «Наверное, скучаете, Александр Ильич?», а я ей: «Даже не знаю, как сказать, вроде того».

Пиши, как ты живёшь. В голову не допускай мысли, что ты там, в Петухово, а я на 79-м и подчас могу забыть о тебе. По сторонам не смотрю – ни к чему это, тебе, конечно, понятно, какая это мысль. В общем, Сашка каким был, таким будет, таким и останется. Вывихов у меня не будет.

Пиши, как вы там живёте. Как мыслишь с сапогами и пальто? Напиши о своих намерениях в этом вопросе, чтоб мог помочь, чем могу.

С именем от меня возражений не будет. Если она – твоё дело, если он – за меня Федя скажет, а в общем, чтобы мама и папа не возражали. Хай так будет.

Пока всё, моя дорогушка. Желаю тебе всего наилучшего от всего сердца. Крепко любящий тебя Сашка.

Так возникла в их переписке тема имени будущего первенца. Потом она будет звучать ещё не раз. Несмотря на демонстративную уступку инициативы жене и её семье, отец всё же не остаётся в стороне. Видимо, и будущая мать не хочет, чтобы он устранился от столь важной проблемы, поэтому в следующем письме отец повторяет:

Ты меня, наверное, будешь пробирать за то, что тебе не сказал своего мнения об имени. Ну, поверь, ей-богу не знаю. На твоё усмотрение, у тебя для этого больше прав.

Напрасно он хотя бы намёком не высказал своего мнения, не предложил варианты, напрасно перепоручил такое ответственное дело брату жены. Дядя Федя был, безусловно, хороший человек, но, взявшись за дело, по молодости лет (ему не исполнилось ещё и 23-х) и по принадлежности к так называемой провинциальной интеллигенции (он работал учителем математики) решил, что мальчика надо назвать как-нибудь необычно, чтобы он выделялся среди сверстников.

Надо сказать, что в те годы в нашей стране было поветрие на иностранные имена. Сколько раз я встречал мужчин довоенной выделки, которые представлялись: Эрнст, Альберт, Генрих, Феликс, Артур, Роберт, Эдуард, Герман и т. п. Причём, подобного рода имена не обязательно давались в честь какого-нибудь выдающегося человека, а просто потому что – «красиво».

Итак, однажды дядя Федя возвращался откуда-то в поезде домой. В вагоне оказалась шумная компания студентов. Девушки то и дело тормошили добродушного увальня: «Адик, хочешь яблоко? Адик, куда ты поедешь на практику?» Дядя был сражён. «Если родится мальчик, назовём его Адиком, – решил он. – И девушки будут так же виться вокруг него».

Родился действительно мальчик, и все согласились с предложением дяди Феди. Но когда пришло время регистрировать ребёнка, понадобилось полное имя. По этому вопросу были сомнения: Аркадий, Вадим, Эдуард, Адольф? Конечно, выбрали самый неудачный вариант и накануне нападения Германии на Советский Союз меня назвали Адольфом.

Из-за этого ненавистного миллионам имени, нагло пробравшегося в нашу зауральскую глушь, я претерпел немало насмешек и унижений. Закон разрешал менять имя с 18 лет, и я, конечно, этим воспользовался, выбрав «Александра» в память об отце.

Однако прежнее имя нет-нет да и напомнит о себе то записью в документе, то школьной почётной грамотой, а то друг детства по старой памяти окликнет Адиком…

Последний отзвук этой истории остался в протоколе допроса отца в лагере №283. Не знаю, действительно ли отцу побоялись сообщить из дома об «Адольфе» или он «зашифровал» моё полное имя на всякий случай, но, перечисляя своих родственников, он указал: «Сын – Адилен». Не припомню, чтобы мне встречалось когда-нибудь это странное, хотя и вполне благозвучное имя, но нетрудно предположить, какое направление мысли мог задать лейтенанту контрразведки «Смерш» Ткачёву бывший военнопленный, если бы сообщил, что назвал сына Адольфом.

Похоже, даже у «приближённых» к штабам не было ощущения надвигающейся войны. Или они, по простительной человеческой слабости, надеялись, что как-нибудь всё обойдётся, что никто не посмеет напасть на страну, у которой «Красная Армия всех сильней», а если враг и посмеет напасть, то будет бит на его же территории, причём малой кровью…

Я не военный историк и не собираюсь высказывать свои соображения о причинах и масштабах жестоких поражений, понесённых нашей армией, особенно в первые военные годы. Охотников порассуждать на эту тему сейчас предостаточно, при этом далеко не все они участники войны или военные историки, или вообще какие-нибудь исследователи, обладающие знанием предмета, методикой архивного поиска и обыкновенной человеческой и научной добросовестностью. Хотелось бы заметить только следующее. Если лужи на дворе подёрнулись льдом, мы можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что замерзание воды вызвано понижением температуры воздуха ниже нуля градусов по шкале Цельсия. События же, случающиеся в человеческом сообществе – от семейных «разборок» до мировых войн, – вызываются, как правило, многими причинами и обстоятельствами, иногда недоступными нашему разуму, по крайней мере, на определённом этапе его эволюции.

Ещё Лев Толстой издевался над историками, которые по поводу нашествия французов на Россию в 1812 году «с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события была обида, нанесённая герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твёрдость Александра, ошибки дипломатов и т.п.». Вот что он по этому поводу писал:

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима.