Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина

Впоследствии я узнал, что уроженцем города Елабуги был наш выдающийся художник И. И. Шишкин, а в сосновом бору, мимо которого мы тогда ехали, он находил материал для своих картин, в том числе и для «Корабельной рощи».

Мы пробыли в Елабуге дня два или три и отправились домой той же дорогой. Уютный, небольшой дом дяди Петра Ивановича мне долго потом вспоминался, как образец культурного жилища. Почему-то дядя Петр Иванович не бывал у нас в Нижнем Тимергане, да и отец ездил к нему как к старшему брату (он был старше отца на десять лет) чрезвычайно редко. По-видимому, большой близости между братьями не было, и Петр Иванович не разделял сельскохозяйственных увлечений моего отца. Сам он начал свою жизнь торговым мальчиком, как и отец, и до старости лет занимался торговым делом, служа в крупных фирмах того времени, занимая в них ответственные посты. При встрече дядя показался мне глубоким седым стариком, очень похожим на отца. У него была замечательная библиотека. Он выписывал газету, был влиятельным общественным деятелем города и любил садоводство. Его яблоневый сад был одним из первых садов города. До того времени и тех мест хороший плодовый сад был, конечно, большим достижением. У нас в Нижнем Тимергане ничего этого не было, а дикие черемухи являлись единственными плодовыми деревьями.

Возвратившись из поездки в Елабугу, я бредил сосновым лесом и рекой Камой. В Мензелинске в садах встречались деревья: сосны и ели и на них были шишки с семенами, но не было питомника. Никто не подсказал мне, как вырастить сеянцы сосны или ели из семян. Поэтому мое детское желание иметь около себя хотя бы несколько хвойных деревьев так и осталось неудовлетворенным. Так мало было в то время в том краю уменья разводить деревья! Удивительно и то, что я умел уже в то время разводить лимонные деревца из семян лимона, но сам не догадался разыскать семена сосны и ели и посеять их в цветочных горшках, как сеял семена лимона!

Несравненная Кама заполнила мое воображение своим величием и мощью. Несколько лет спустя мне пришлось ездить по Каме на пароходе и каждый раз я восхищался ею. Я видел потом много рек Волгу, Днепр, Дон, Северную Двину, Неву, Западную Двину, но ни одна из этих рек не могла сравниться с Камой. В последний раз я видел Каму в 1933 году. Что сделалось с нею за два десятка лет, в течение которых я ее не видел?

«Что сделалось с Камой? – спросил я у соседей пассажиров, ехавших со мною на пароходе, и, по-видимому, местных людей. – Леса все вверху повырубили, вот и пересохла наша Кама!» – был горестный ответ. Глубокой правдой звучали эти печальные слова. Через три года после этой поездки был принят закон о водоохранных лесах (1936 год). Он коснулся Камы и ее притоков. Я не был на Каме после проведения этого закона в жизнь и не знаю, помог ли он восстановить Каме ее прежнюю мощь.

Расставание с Тимерганом

Двойственное чувство охватывает меня, когда я вспоминаю о Нижнем Тимергане. Любил я его? И да, и нет. Мне были близки и дом, и усадьба, и речка, и окрестности, и в тоже время все это было чужое. Близким оно было потому, что там жили отец, мать, братья. Чужим же потому, что ни дом, ни усадьба не принадлежали нам. Все это было не наше, и когда хозяйство на арендованной земле пришло в упадок, когда отец состарился и одряхлел, а дети были еще малы, – оказалось, что у нас нет своего угла. Мы были чужими пришельцами, вынужденными уходить куда угодно, и никто не подумал о том, куда мы уйдем. Наша мать была права, когда думала, что нам надо было уходить из Нижнего Тимергана значительно раньше, когда еще можно было завести хозяйство на своем, хотя бы небольшом участке земли. В то время только небольшое хозяйство на собственном земельном участке могло дать нам относительно независимое существование. Но этого вовремя не было сделано, а когда разразилась над нами хозяйственная катастрофа, об этом уже поздно было думать. Под действием этих сложных ощущений, в конце концов, родилось чувство отчуждения от Тимергана, как от места, где было пережито больше горя и тягостей, чем радости. Но корни увлечения природой, страсть к разведению леса, предпочтение уединенной жизни среди природы, – все это родилось в Тимергане и определило мое последующее призвание.

Отрочество (1890—1898)

Местом нашего учения был город Мензелинск. Меня отвезли из Нижнего Тимергана учиться в августе 1890 года, и с той поры до 1898 года большую часть времени я проводил в городе, учась в его школах и живя в доме дедушки Василия Ивановича Колесникова. Нижний Тимерган сделался для меня с 1890 года лишь местом отдыха от учения. Туда я ездил на зимние и летние каникулы, в общей сложности на два, пять месяцев в году.

Город, как я уже упоминал, был расположен на ровной возвышенной покатости к реке Мензеля. По южной окраине города протекала река Мензеля, еще дальше к северу покатость переходила, постепенно повышаясь, в высокий водораздел между Мензеля и Иком, защищающий город от северных ветров. В те времена на возвышенности имелись сплошные дубовые леса. С центральной части этого водораздела стекали в Мензеля и Ик небольшие речки. Среди них находилась уже известная нам речка Вязовка. На юге на равнине, за рекой Мензеля шли пашни.

Вид на город с высот южного водораздела в солнечный день был очень красив. Правильно расположенные улицы были видны, как на ладони. Среди деревянных домов резко обрисовывались: красивые формы белого здания городского училища (теперь сельскохозяйственной техникум), собор с голубыми главами, женский монастырь с оригинальной колокольней, напоминавшей башню Сююмбике в Казани, и пятиглавая зеленая Троицкая церковь.

Деревья и насаждения не украшали город. Можно сказать, что они отсутствовали. Лишь на краю города возле места бывшей когда-то крепости был создан в 70-х годах ХIХ века городской сад на площади свыше десяти гектар. Я застал его уже хорошо разросшимся и прекрасно содержимым. Он служил местом приятного отдыха для горожан. Сохранившись до сих пор, он является одним из украшений города.

Мензелинск. Вид на город со стороны городского сада

Улицы в городе в мое время не были мощены. Суглинисто-черноземная почва создавала непролазную грязь. В центре города на некоторых улицах существовали деревянные тротуары, но они обычно плохо содержались, и ходить по ним опасно было не только ночью, но и днем. Город был не велик, около шести тысяч жителей. Его горожане занимались земледелием на обширных полях, принадлежащих городу. Торговля была весьма значительна, так как город был центром большой территории. Его торговая деятельность приобретала даже краевой характер, благодаря знаменитой ярмарке, занимавшей третье место в стране (первое принадлежало Нижегородской, второе Ирбитской). Ярмарка была около нового года и собирала товары из европейской и азиатской части страны. Она давала городу много шума, дохода и даже блеску. Маленький город имел городских доходов около сорока – пятидесяти тысяч золотых рублей, чего не имели в то время и более значительные города страны. Город имел хорошо оборудованное городское училище, женскую прогимназию и, кроме того, несколько приходских школ. Хотя Мензелинский уезд был наполовину населен татарами и башкирами, школы были только на русском языке. Культурным украшением города была общественная библиотека, созданная в средине 90-х годов IХХ века учителем городского училища Д. Е. Пушковым.

Такой библиотеки, по богатству книг, я не встречал потом даже в таких значительных городах, как Тула, Уфа, не говоря уже об уездных городах. Лишь библиотека Омска, созданная Казачьим Сибирским войском, с которой я познакомился в 1905 году, напомнила мне по разнообразию и богатству книг Мензелинскую общественную библиотеку конца 90-х годов.

Вблизи города, в семи километрах от него, в обширном дубовом лесу, на упомянутом выше водоразделе между Мензеля и Иком, около деревни Старое Мазино и верховьев речки Вязовки находилась низшая сельскохозяйственная школа министерства земледелия. Ее директором в то время был известный агроном М. П. Зубрилов, впоследствии организатор средней сельскохозяйственной школы в городе Богородицке Тульской губернии, а затем основатель такой же школы в Персиановке близ города Новочеркасска на Дону.

Коллектив преподавателей сельскохозяйственной школы был тесно связан с интеллигенцией города. И культурные начинания в городе были всегда тесно связаны с преподавательским коллективом школы. В уездном городке, конечно, не было театра. Однако в те времена в городе была хорошая любительская труппа, и спектакли по праздникам были обычным делом. Почти всегда ставились пьесы Островского. Среди актеров любителей были бесспорные таланты. Конечно, они были любимцами публики. Из таких талантов нужно назвать В. Ф. Куреньщикова, преподавателя сельскохозяйственной школы и Д. Е. Пушкова, учителя городского училища. С исполнением женских ролей всегда было хуже, и в моей памяти от тех времен не осталось имен.

Город был удален от губернского города Уфы на двести восемьдесят километров, от Казани – примерно на столько же. Ближайшим городом (в семидесяти километрах) был уездный город Елабуга Вятской губернии. Почта приходила зимою два раза в неделю, а летом каждый день. Связь города с другими городами зимою была крайне затруднена. Можно было ехать только на лошадях. Летом связь улучшалась, так как севернее в двадцати километров от города находилась пароходная пристань на Каме – Пьяный Бор (теперь Красный Бор). Путь к ней лежал через пойму реки Ика и Камы. В половодье ходили на больших лодках. Так как пароходные линии и в то время были хорошо организованы, то доехав на лошадях до пристани, можно было сесть на пароход и с удобством ехать в любом направлении до Уфы (по Каме и Белой) или до Казани (по Каме и Волге). Пароходные поездки были в то время в городе распространенным видом отдыха, особенно для учителей и учительниц городских и сельских школ. Река Ик, несмотря на свою значительность (длина ее около пятисот километров), не была судоходной. Мешали этому, как говорилось тогда, мельницы и запруды. Не сделался Ик пароходной рекой, к сожалению, и теперь, вследствие чего обширный край по реке Ик до сих пор остается без удобной и дешевой водной связи.

Из трех ближайших к Мензелинску крупных городов: Казани, Уфы и Перми, наибольшее значение имел во всех отношениях город Казань. Из Казани поступали промышленные изделия, она была и культурным центром для обширного Прикамского края. Университет тогда был лишь в Казани, там же был и ветеринарный институт, среднее земледельческое училище и ряд технических средних школ. Ни в Уфе, ни в Перми не было тогда ни одного высшего учебного заведения. В Казани выходили наиболее влиятельные для Прикамского края местные газеты, имевшие распространение и в Мензелинске. Общее тяготение к Казани было бесспорным, а связь с Уфой, поскольку Мензелинск входил тогда в Уфимскую губернию, ограничивалась официальными сношениями.

Своей промышленности в Мензелинске тогда не было. Существовали лишь небольшие мастерские по изготовлению разного рода изделий из кожи, шерсти и овчин. Был также небольшой пивоваренный завод. Город носил облик селения, занятого по преимуществу сельским хозяйством. На восточной окраине города были сосредоточены гумна, занимавшие огромную площадь. Они придавали городу осенью, когда на гумнах бывали сложены скирды хлеба, оригинальный и живописный вид.

Жизнь города шла размеренным шагом. В будние дни все были на работе. В воскресенье и праздничные дни однообразие прерывалось хождением в церковь. По вечерам в воскресенье и праздничные дни ходили друг к другу в гости. Немногие посещали любительские спектакли, устраивавшиеся по праздникам. Субботние дни были обыкновенно банными днями. Почти в каждом доме была своя маленькая баня. И обычай мыться в бане каждую неделю соблюдался строго. Тот жизненный порядок, который я видел в городе, несомненно, без больших изменений также протекал и раньше в течение столетий. Город был старый, существовал четвертое столетие и, конечно, приобрел, за время своего существования устойчивые формы жизни.

Когда-то, на заре своего бытия, он был окраинной крепостью, пережил много осад, пожаров и моровых поветрий. В мое время это было в прошлом. Никто не предполагал, что военные бедствия когда-нибудь снова надвинутся на этот город: так далек был он от всяких границ. Но оказалось, что дальность государственной границы не помешала возникнуть военным действиям и в этом городке. В 1918—1919 годах город Мензелинск оказался местом неоднократных ожесточенных боев между Красной и Белой армиями. Тогда горожане вспомнили, что когда-то, очевидно, не даром Мензелинск слыл сильнейшим укрепленным районом, что неспроста его построили на перекрестке важных путей, в таком месте, в котором по естественным условиям он легко превращался в грозную крепость. Но от старой крепости не осталось никаких следов. Только известно, что она была в нынешней верхней части города, близ современного городского сада, на обрывистом узком полуострове, образованном двумя ручьями, впадающими в Мензелу и образующими очень глубокие овраги. Жившие в этой части жители уже не помнили о старой крепости, существовавшей когда-то на месте их современных усадеб. Не осталось от тех времен ни пушек, ни пищалей. По крайней мере я их не видел, а музея в городе не было. Из рассказов старых людей сохранились лишь воспоминания об осаде города Пугачевым. По-видимому, крепость в то время еще существовала. Хорошо сохранился крепостной ров и вал, шедший полукругом на расстоянии семи километров от Мензелинска, на западе и юго-западе, около Старой Мазины, и соединявший северо-восточную излучину Ика таким образом, что около Мензелинска создавался обширный укрепленный район, защищенный на севере, северо-востоке, востоке и юго-востоке рекой Иком, а на западе, юго-западе и юге – крепостным валом. Этот вал пересекал реку Мензелу, хорошо сохранился и имел протяжение в несколько десятков километров. По его размерам и величине укрепленного района, радиусом около семи километров можно было судить, какое значение придавалось в прежние века Мензелинску, как опорной крепости. Летописи теперь не ведутся, а события, происходящие в небольших селениях и городках, остаются лишь в памяти людей. Не велись летописи и в Мензелинске. Поэтому так мало осталось сведений о нем о тех далеких временах. Однако, крупные события последних десятилетий помнились и ярко передавались с живой подробностью. таким событием был пожар в 1877 году. Почти весь город сгорел в течение нескольких часов при сухом жарком ветре. Сгорели не только дома и имущество жителей, сгорела соборная каменная церковь, а колокола упали и пробили ряд перекрытий колокольни. Это было такое страшное событие для города, что и в мое время можно было слышать обычные выражения: «Это было за год до пожара! Или: «Это произошло уже спустя два года после пожара!». Моровые поветрия, столь ужасные в прошлые века, посещали город и в IХХ веке. Это были нашествия холеры в 1848 и 1891 году. Холера 1891 года прошла на моих глазах. Я видел результаты ее в городе. Страх и ужас напали на всех, люди боялись друг друга. Уже спустя много лет, когда я читал пушкинскую пьесу «Пир во время чумы», я ясно представлял себе, что происходило в те дальние времена, так как картины холерных смертей стояли перед моими глазами, а забыть их было нельзя.

В этом маленьком Прикамском городке и протекли годы моего первоначального обучения.

Дом дедушки

Годы моего обучения в Мензелинске прошли в доме моего дедушки Василия Филипповича Колесникова, отца моей матери. В то время, когда я жил в его доме, у него была небольшая семья, состоявшая из его жены, моей бабушки Варвары Павловны (в девичестве Ащеуловой), сыновей – моих дядей: Алексея Васильевича, Владимира Васильевича и дочери – моей тетки Анны Васильевны. Она скончалась в 1891 году, через год после моего поступления в школу. Дом был не в центре города, а ближе к окраине, на углу двух улиц, возле большой площади. Усадьба имела небольшой передний двор, сад, огород и задний двор для скота. На усадьбе было два дома, новый и старый. Оба дома были невелики, в каждом было по одной квартире. В старом доме жил Алексей Васильевич, в начале 90-х годов еще холостой. Он служил секретарем уездного съезда судей и был хорошо обеспечен, так как получал тысячу рублей золотом в год, цифра весьма большая для Мензелинска при дешевизне жизни в то время. В новом доме жили дедушка с бабушкой, дядя Владимир Васильевич и тетя Анна Васильевна. Здесь жили в учебное время моя сестра и я.

Дедушка Василий Филиппович Колесников родился в 1836 году. Он был моложе моего отца на четыре года. Отец моего дедушки был солдатом Кутузовской армии, проведший всю кампанию 1812—1815 годов. Он участвовал в Бородинской битве, проделал весь поход в Пруссию, Францию и был в Париже. Прослужив в армии двадцать пять лет, он вернулся в Мензелинск в начале 30-х годов искалеченным ветераном. Здесь он женился и имел единственного сына, моего дедушку. Умер он в 1848 году от холеры, когда его сыну было около 12 лет.

По законам того времени, мой дедушка, как сын солдата, должен был идти в солдаты на правах кантониста, но, очевидно, как единственный сын матери-вдовы был, в конце концов, оставлен при матери. Он окончил уездное училище в Мензелинске. До глубокой старости дедушка занимался самообразованием, читал газеты и журналы, знал хорошо русскую литературу, обладал громадной и четкой памятью, широким и проницательным умом. С ним можно было беседовать на разнообразные темы и чувствовать приятность от общения с умным и образованным собеседником. Свою жизнь Василий Филиппович организовал целиком сам за счет настойчивого непрерывного труда. По окончании уездного училища он начал службу помощником волостного писаря. Потом служил в должности волостного писаря, а на склоне лет перешел на службу в городскую управу Мензелинска. В начале 90-х годов ему пришлось бросить службу из-за болезни глаз (катаракты). Хозяйство на надельной земле (он принадлежал к сословию крестьян города Мензелинска) вел его сын, мой дядя, Владимир Васильевич. Чтобы не было скучно, дедушка завел при доме небольшую бакалейную лавочку, где торговал разными товарами, от сахара до керосина включительно. Это давало ему небольшой заработок, около пятнадцати рублей в месяц. Живя у дедушки, в свободное от учения время я помогал ему в его несложной работе. Цены на основные товары, существовавшие в то время, мне памятны до сих пор.

Дедушка был высокого роста, довольно строен; голову носил прямо и имел открытое простое русское лицо. Он всегда был деятелен, аккуратен, дисциплинирован в труде и отдыхе. Его настроение всегда было жизнерадостным, а печали он развеивал в систематическом труде. На меня, внука, дисциплинированность дедушки имела огромное воспитательное значение. И сейчас, размышляя над тем, где я мог получить основные черты своего характера, должен сказать, что получил их от дедушки. Я в полной мере его воспитанник, ученик, затем друг и близкий товарищ.

Хозяйство уже не лежало на дедушке, его заменил сын, мой дядя Владимир Васильевич. Плохое зрение способствовало размышлениям о душевной жизни, продумывать то, что было пережито, и в этот момент рядом с ним появился восьмилетний внук. Естественно, что дедушка и внучек, проводя вместе большую часть времени, сблизились, а потом сдружились. Занятия по торговле в лавочке были нашим совместным трудом, прерываемым моим пребыванием в школе. Часы отдыха мы проводили вместе. Иногда в зимние вечера я читал ему вслух, иногда мы с хохотом играли в карты (в мельники и в свои козыри), а по субботам вместе ходили в монастырскую церковь ко всенощной. Дедушка любил эту церковь потому, что там, у монахинь, было чисто, культурно, кроме того монашки замечательно хорошо пели церковные песнопения. Я также любил монастырскую церковь, но по другим причинам: там на полу лежали толстые кошмы. Если я уставал стоять на ногах, то опускался на колени; от кошмы было мягко и тепло моим коленям. Мне также нравилась опрятность во всем монастыре, чистота, порядок, обилие цветов и зелени. Ничего этого не было ни в соборе, ни в Троицкой церкви. Наши путешествия к всенощной почти всегда сопровождались приключениями. Случалось почему-то так, что мы часто приходили с мокрыми ногами, хотя большинство луж уже просохло, а ручьи перестали течь. По-видимому, здесь не обходилось без моих шалостей, или же я искал новых путей, по которым еще никто не ходил. Дедушка относился к таким приключениям добродушно. Иногда перед сном дедушка рассказывал мне о разных вещах из своей жизни, а также из виденного им и прочитанного. Очень часто я расспрашивал его о войне 1812 года, в которой его отец участвовал. Дедушка любил Кутузова, а еще более Суворова. Из его рассказов, еще до того, как я начал читать исторические книги, я узнал много подробностей из жизни этих двух великих полководцев. Дедушка сообщил мне также, что обоим полководцам дали княжеский титул.

– А что такое князь? – спросил я.

– Это почетное, самое почетное звание. Его дают только великим полководцам, – ответил дедушка.

Его слова я запомнил и однажды поставил дедушку в неловкое положение. Были гости. Я присутствовал тут же, сидя в уголке на стуле, около своего столика. Во время беседы была произнесена фамилия Кугушев с прибавлением слова «князь». Когда на минуту установилось молчание, я спросил дедушку: «Князь Кугушев – это тоже великий полководец?» Взрыв общего хохота был ответом на мой вопрос. Но после дедушка объяснил мне, что, к сожалению, есть князья не по заслугам, а по рождению. Этого, однако, тогда я не понял, пока не подрос и не узнал жизнь побольше. Князь же Кугушев был потомок прежних татарских мурз, обрусевших после покорения Прикамского края. Никаких заслуг за ним не числилось.

Когда я уехал учиться в далекие края, то постоянно переписывался с дедушкой и иногда приезжал в Мензелинск повидаться с ним и другими близкими и родными мне людьми. Он был крепкий старик, но осенью 1911 года на семьдесят пятом году жизни опасно заболел. Я заехал в Мензелинск и навестил его. Он лежал в земской больнице.

Как теперь, вижу его на постели. Он лежал в коридоре, так как коридор не был проходным, его место не было плохим. Он был спокоен, сознавая свое положение, но находил силы шутить. В то время я уже кончил Лесной институт и был оставлен при институте для подготовки к профессорскому званию. Дедушка был горд за своего старшего внука, самого близкого к нему из внуков. Он давно уже думал о том, чтобы найти невесту внуку и женить его при своей жизни. На эту тему мы не раз шутили, и это доставляло нам обоим много удовольствия. Мы представляли себе разные комбинации по поводу моей предполагаемой женитьбы. Так и в этот раз последнего нашего свидания после приветствий и расспросов он полушепотом сказал мне, шутливо улыбаясь: «А я тебе, Саша, невесту приглядел! Ох, хороша…", – а потом добавил. – Говорят, у тебя своя невеста завелась?» Я ответил, что своей невесты у меня нет, и что я охотно познакомлюсь с той, о которой он говорит.

Эта была наша последняя встреча и последняя беседа. Через несколько дней я уехал в Петербург, и скоро ко мне пришло печальное известие, что дедушка умер. Чувство глубокой горечи и сейчас западает мне в сердце, когда я думаю о величавом старике. Он был моим учителем в жизни, воспитателем моего характера и лучшим моим другом.

Моя бабушка Варвара Павловна была на два года моложе дедушки. Они поженились, когда дедушке было восемнадцать, а бабушке шестнадцать лет. Дедушка рассказывал мне, как он встретил бабушку первый раз. Было воскресенье, шли к обедне. Дедушка был со своим приятелем, когда их обогнала группа молоденьких девушек. Среди них была и Варвара Павловна. Дедушка впервые встретился с нею; она так сильно и сразу понравилась ему, что когда его приятель в шутку спросил его:

– Какую из девушек посватать за тебя?

– Он серьезно ответил.

– Посватай вон ту!

И указал на Варвару Павловну. Все это произошло, как говорил дедушка, почти мгновенно. Варвара Павловна Ащеулова (такова была ее девическая фамилия) действительно была вскоре высватана за дедушку, и свадьба их состоялась.

Моя мать была их первым ребенком. Бабушка была очень красива и сохранила следы прежней красоты до старых лет. Когда она одевалась в свои лучшие платья, я всегда ею любовался. В те далекие времена женщины не получали образования, не получила его и моя бабушка, но свою первую дочь, мою мать, она настояла научить грамоте. Это был значительный шаг вперед, тем более интересный, что женских школ тогда не было, и девочек приходилось учить грамоте на дому.

На плечах у бабушки было значительное домашнее хозяйство. У них было несколько коров, овец; были куры, гуси, индюшки; было три или четыре лошади. Для полевых работ приглашался постоянный рабочий. К полевому хозяйству бабушка не касалась. Оно целиком лежало на ее сыне, моем дяде, Владимире Васильевиче. Не мало забот доставляли и мы с сестрой, живя в доме дедушке. Ласковая, внимательная бабушка окружала нас тем уютом и душевным теплом, которые так необходимы детям. Мы учились в спокойной обстановке, лишенной суеты, шума и нервозности, обычно тяжело отражающихся на развитии детей. Не знаю, кто больше любил меня, мать или бабушка. Но я был привязан к бабушке необычайно. В последний раз я виделся с нею в 1901 году при кратковременном приезде в Мензелинск. Встреча была такой радостной, что старушка едва удерживалась на ногах от волнения, так как мы давно не виделись с нею. Она уже прихварывала, но казалась довольно крепкой, хотя ей было тогда за шестьдесят. Скоро я снова уехал и более ее уже не встретил. Она умерла в 1903 году. Вспоминая ее, я всегда думаю о ней, как о типичной русской героической женщине, которая спокойно, приветливо смотрит на жизнь, скромно несет свою долю обязанностей и непрерывным трудом, мягким любовным отношением к людям создает здоровую основу общего благополучия, совершенно не сознавая своей великой роли в жизни.

В начале 1894 года мой дядя Владимир Васильевич Колесников женился. В дом дедушки вошла молодая женщина, жена дяди, моя новая тетя Анна Трофимовна (Колесникова). Ее девическая фамилия была такая же, как и у ее мужа. Они оба находились в очень далеком родстве. Я внимательно стал изучать свою новую тетю и полюбил ее. Она имела характер спокойный, выдержанный, тактичный, и была очень доброй. С ее приходом в доме дедушки появился юмор, которого раньше в доме не было. По вечерам мы с сестрой любили слушать ее рассказы, полные добродушной веселости. Самые простые вещи в ее передаче делались интересными. Она умела подмечать смешные стороны у людей и передавала их с необычайной для нас, детей, выпуклостью. Я сохранил с ней и моим дядей Владимиром Васильевичем дружескую переписку до сих пор. Письма тети и теперь полны добродушного юмора, заражающего весельем. Мой дядя Владимир Васильевич унаследовал от своего отца, моего дедушки, его дарования и склонность к общественной работе. В начале этого столетия он выдвинулся как общественный деятель, был членом выездной земской управы и приобрел авторитет не только в городе, но и в уезде. Гражданская война 1919—1920 годов заставила его однако оставить Мензелинск и переселиться в Уфу.

В доме дедушки я прожил годы моего первоначального обучения, с 1890 по 1898 год, в течение восьми лет. Через сорок с лишним лет, оглядываясь на этот период, я оцениваю его как исключительно благотворный, способствовавший раскрытию во мне природных дарований, и я с глубокой благодарностью вспоминаю дедушкин дом и его семью. Дом сохранился, как мне передавали, но в нем живут уже чужие люди.

Начало учения

В августе 1890 года дедушка повел меня в приходскую школу. Мне не было полных восьми лет, я хорошо считал, но читать не умел. Меня приняли в школу. Моей учительницей была Анна Ивановна Будрина. Почему-то мне трудно давалось соединение слогов в слова, и я отчетливо помню, что очень долго не мог прочитать слово «тарелка», хотя рисунок под этим словом в «Азбуке Бунакова», как будто бы, должен был способствовать моей догадке и помочь чтению. Эти трудности испытывали и другие ученики. Не помню сейчас, почему это происходило. Наблюдая обучение грамоте своих детей, я мог видеть, что этот раздел грамоты, наоборот, давался им легко. У Анны Ивановны я проучился недолго. Вскоре после того, как я научился читать трудные слова, меня перевели во вновь открытую школу на той площади, где был дом дедушки. Это было близко и так удобно, что в большую перемену я бегал к бабушке выпить чашку молока и съесть кусок хлеба. Нашей новой учительницей была молодая учительница Софья Алексеевна Касаткина, только что кончившая прогимназию в Мензелинске. Она была на редкость одаренная и обаятельная девушка, с несомненными педагогическими способностями. Дело обучения у нас с ней пошло очень быстро. К новому году я уже читал и писал. Нашими учебниками были «Родное слово» Ушинского, арифметика Евтушевского и книги для чтения Л. Н. Толстого. Эти учебники нас увлекали, особенно глубокое впечатление оставили у меня книги для чтения Л. Н. Толстого. Один из рассказов, напечатанный там, «Мильтон и Булька» я и теперь вспоминаю с самым теплым чувством, а с тех пор прошло более пятидесяти лет. Уже на первом году обучения мне выпало счастье прикоснуться к творчеству огромного таланта. Сила его обаяния благотворно коснулась детской души и привлекла к себе на всю жизнь. Многие из его рассказиков, помещенных в книжках для чтения, я читал вслух дедушке, и он, знавший главнейшие произведения Л. Н. Толстого, был в восторге от них.

В те времена не было, как теперь, готовых тетрадок с различными графами. Тетрадки мы делали сами из писчей бумаги и графили тоже сами при помощи особых квадратных линеек (квадратиков). Каждый школьник имел при себе тетради по письму и арифметике, квадратик для графления, карандаш, ручку с пером и чернильницу. Лист бумаги (полный развернутый) стоил полкопейки, лучший сорт – копейку. Карандаш стоил от трех до пяти копеек, перо полкопейки. Книги для чтения Л. Н. Толстого стоили, кажется, пятнадцать или двадцать копеек каждая. Всего их было четыре книжки. Теперь эти книжки сделались редкостью и, вероятно, мало кто их знает даже из преподавателей. А жаль, эти книги заслуживают большего внимания. В начальной школе у С. А. Касаткиной я проучился один год. Об этом годе у меня сохранились лучшие воспоминания. Впоследствии С. А. Касаткина вышла замуж за моего дядю Алексея Васильевича Колесникова и сделалась моей теткой. Их брак не был счастливым. Обаятельная Софья Алексеевна Касаткина, к сожалению, очень походила по своему характеру на Варвару Павловну Лаврецкую из романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо». Она и сама происходила из угасавшего и разлагавшегося дворянского рода. Но дядя мой Алексей Васильевич Колесников не походил на Федора Ивановича Лаврецкого. Уже после моего отъезда из Прикамского края дядя получил назначение крестьянским начальником в Керенск Иркутской губернии. С ним поехала туда и жена его Софья Алексеевна. Через несколько лет дядя умер в Керенске, а Софья Алексеевна продолжала жить там до февральской революции, после чего, как мне передавали, перебралась с детьми в Москву. Потом след ее потерялся. Что стало с моей обаятельной учительницей, я не знаю, даже не знаю, жива ли она.

Городское училище

Городское училище в Мензелинске обслуживало не только город, но и огромный уезд. В нем давалось некоторое неполное образование в размере нынешней неполной средней школы. Училище состояло в то время из четырех классов: первые два класса имели по два отделения. В первое отделение первого класса принимали мальчиков, прошедших первый класс приходского училища. Таким образом, чтобы нормально кончить городское училище нужно было проучиться семь лет. В училище преподавались: русский язык (грамматика, синтаксис, история литературы), арифметика в полном объеме, геометрия, физика, естествоведение, история общая и русская, география, рисование и закон божий. Преподавателями были воспитанники Оренбургского учительского института. Этот институт был образцово поставлен и имел хорошую славу. Городское училище в Мензелинске было обеспечено специальным, просторным, светлым каменным зданием, имело хорошие кабинеты по физике, естествоведению и располагало значительной фундаментальной библиотекой классиков литературы. Преподавательский состав городского училища пользовался авторитетом среди жителей города.

Осенью 1891 года меня зачислили в городское училище, где я и пробыл шесть лет до его окончания в 1897 году. Вначале мне не понравилось на новом месте: было слишком шумно, а малышей затирали, иногда даже били старшие ученики. Вдобавок, ходить из дома было далеко (больше одного километра). Осенью и весною, когда кругом была непролазная грязь, хождение в училище было истинной мукой. Но постепенно я привык к училищу и полюбил его. В то время заведовал училищем (был его инспектором) Никольский; учителями были: Пушков, Козлов, Пшеничников и Коробко. Все они были питомцами Оренбургского учительского института. Закон божий преподавал священник Троицкой церкви Лавр Фенелонов. Первые годы моего обучения в городском училище преподаватели специализировались по отдельным предметам. Так Пушков преподавал русский язык, Пшеничников арифметику.