Воспоминания ученого-лесовода Александра Владимировича Тюрина

Я отчетливо помню, что северней нашей усадьбы находился осинник, в котором были крупные строевые деревья. Самовольные порубки в этом осиннике, которые нельзя было прекратить, вынудили отца вырубить осинник. Это было сделано однажды зимой, когда мне было очень немного лет. Я еще не ходил в школу и научился только считать. Но я был уже настолько восприимчив, что не мог спокойно отнестись к вырубке осинника. Я любил эти деревья, потому ли что часто гулял здесь, или потому, что здесь водилась клубника, и я плакал, когда стали вырубать деревья. К тому же однажды срубленным деревом зашибло неосторожно бежавшего зайца. Этого зайца принесли ко мне, и он умер у меня на руках. Детские впечатления были настолько сильны, что и потом, когда я был уже лесничим, я не мог спокойно видеть сплошную вырубку леса.

Арендованная отцом земля тянулась длинной полосой километра на четыре. Ее дальний конец приближался к селению Сосновый Брод на реке Мензеля. Около этого селения оканчивалось колено Мензеля, и она вновь принимала свое старое направление к северо-востоку. С высот правого берега Мензеля у Соснового Брода открывалась великолепная картина левобережья реки Мензеля и узкая долина реки Игини, впадающей в Мензеля слева у Соснового Брода. Вдали, на горизонте, у реки Игини виднелась белая церковь села Останково. С детских лет она была окружена для меня таинственностью, вызванной тем, что там, в этой церкви, как мне передавала моя мать, она венчалась с моим отцом в 1878 году. Впоследствии я получил огромное удовлетворение, когда смог проездом посетить это село и осмотреть церковь.

Край, в котором я провел детство, был разноплеменный. Вокруг нас жили русские, кряшен, татары, башкиры и чуваши. Нашим общим языком был русский, но мы немного говорили и по-татарски. Еще и теперь в моей памяти сохранились татарские слова и отдельные фразы, хотя прошло больше сорока лет с тех пор, как я уехал из родных мест.

Отец

Отец мой, Владимир Иванович Тюрин, родился в 1832 году в селе Рыбная Слобода на реке Каме. Он происходил из семьи ювелиров, крестьян Рыбной слободы, находившихся в крепостной зависимости. Ювелирный промысел для них был средством к жизни и давал им возможность платить оброк своему помещику. В качестве ювелирных изделий делались серебряные модные женские украшения (браслеты, серьги и прочее), преимущественно, для татарок, чувашек и женщин прочих народностей, населяющих Прикамье и среднее Поволжье. Однако мой отец не стал ювелиром. Десяти лет он был взят в услужение в качестве «мальчика» к одному разъезжему торговцу и вместе с ним исколесил все Прикамье. C течением времени, по мере накопления опыта, он превратился из «мальчика» в приказчика и доверенного, все также разъезжая по обширному Прикамскому краю.

Выйдя в 1861 году из крепостного состояния, отец приписался к мещанскому обществу ближайшего к Рыбной слободе города Елабуги и в таком звании состоял до самой смерти. К тридцати годам он располагал небольшими оборотными средствами и вздумал переменить торговое дело на сельское хозяйство. Отцу приглянулся Мензелинский уезд, и здесь в середине 60-х годов он арендовал понравившееся ему небольшое имение на речке Вязовке близ Нижнего Тимергана. Арендная плата на землю в двести семнадцать десятин составляла вначале около четырехсот золотых рублей в год. Впоследствии она была повышена до шестисот рублей в год. Середина 60-х и 70-е годы характеризовались подъемом сельского хозяйства. Запашки в Прикамском районе увеличивались, распахивались старые залежи, усиленно вырубались и раскорчевывались леса. Успех сопровождал предприятие отца. В течение первых двух десятилетий его хозяйство на арендованной земле крепло и расширялось. Ежегодно сеялось около ста пятидесяти десятин, то есть две трети всей земли, одна треть находилась под паром. В хозяйстве было большое количество скота, около тридцати лошадей, двадцать коров, пятьдесят овец и прочая живность.

Рыбная слобода. Пристань на реке Кама

Однако удачные годы двух десятилетий не дали денежных сбережений. Оборотных средств в запасе было немного. В середине 80-х годов урожаи стали заметно падать, как следствие истощения земли, не удобрявшейся навозом, несмотря на его избыток, так и из-за засух, примитивной обработки почвы, не способствовавшей накоплению влаги за осень и зиму. К тому же в конце 80-х годов обнаружилось сильное падение цен на зерновые хлеба, как следствие невыгодного для нас торгового договора с Германией. При уменьшившихся урожаях и при низких ценах на хлеб трудно было выплачивать ежегодную аренду в шестьсот рублей, стали накапливаться недоимки. Сейчас трудно поверить, насколько низки были тогда цены на хлеб и прочие продукты сельского хозяйства. Так, например, один пуд ржи стоил не больше сорока копеек, один пуд овса не больше тридцати пяти копеек, один пуд свинины стоил около одного рубля, а битых гусей я сам по поручению отца продавал зимой в Мензелинске на ярмарке в начале 90-х годов по пятьдесят копеек за штуку. И, несмотря на такую дешевизну, к моему великому горю, этих гусей у меня никто не покупал. В тоже время наемный труд был дорог. Так, например, уборка хлеба серпом (сжать, связать снопы и сложить их в копны) стоило в эти годы от пяти до семи рублей за десятину. Достаточно принять во внимание, что урожай зерновых в среднем был не больше пятидесяти пудов, из них десять пудов на семена, оставалось же сорок пудов. При цене сорок копеек за пуд это составляло шестнадцать рублей. Отсюда следует, что одно жнитво (сжать, связать снопы и сложить в копны) требовало от одной трети до половины всего урожая.

Не одно только наше хозяйство испытывало в этот момент болезненный надлом. Кругом нас беднели и разорялись средние владельцы, а также и крестьяне. В этот момент нужно было искать новые пути ведения хозяйства. Его нужно было индустриализировать, машинизировать, но для этого нужны были свободные средства. Таких средств не было, а искать их отец не имел ни сил, ни здоровья, так как был уже стар.

Мои первые сознательные детские впечатления (конец 80-х и начало 90-х годов) связаны с ощущением признаков начинающегося разорения. Постепенно и незаметно чувствовался упадок нашего обширного хозяйства.

Мне было не более десяти лет, но я чувствовал, как старший из детей, что на мне лежит ответственность за благополучие семьи. Со мной советовался отец, а чаще мать, по поводу различных хозяйственных неурядиц в ведении дела. В качестве хозяйского глаза я ездил в поле смотреть за работами, на соседнюю мельницу молоть зерно, на местные базары, чтобы продать муку или пшено. С детской хлопотливостью я принимал посильное участие в поддержании хоть какого-нибудь порядка во дворе, в конюшне, в поле, но не мог не понять своим детским умом, что процесс разрушения хозяйства идет неудержимо, и, что сил отца, матери, старшей сестры и моих недостаточно, чтобы удержать падение. Больше всех нас видел это отец. Окрестное население, особенно татары, в селение Ямяково, жили плохо. Большинство недоедало, а зимой буквально голодало. Я был свидетелем многих сцен, когда люди приходили к отцу с просьбой выручить их и дать им хлеба. Я не помню ни одного случая, чтобы отец отказал в просьбе. Но за то и в самом нашем хозяйстве бывало так, что в июле месяце незадолго за нового урожая у нас у самих не оказывалось хлеба. Я помню случай, когда однажды в июле месяце отец попросил меня съездить на соседнюю мельницу, в селение Ямяково попросить взаймы несколько пудов ржаной муки. Муки я привез, но мне было стыдно от сознания упадка нашего хозяйства.

Упадок хозяйства, задолженность по плате за аренду земли привели, в конце концов, к судебному процессу, описи имущества и продажи его с молотка (с публичных торгов) для покрытия платежей по арендной плате. Распродажа произошла в 1897 году. Нужно было покрыть сумму несколько больше тысячи золотых рублей. На торги съехалось много народу. Тут были и хищники, готовые поживиться, но оказалось, что среди приезжих были знакомые отца из татар и башкир. Они организовали дело так, что нужная сумма была собрана фиктивной продажей нашего имущества с последующим возвращением этого имущества нам же. Это была помощь со стороны хорошо относившихся к отцу местных людей. После судебного процесса аренда была прекращена, и отец с семьей переселился в город Мензелинск, приписавшись к мещанскому обществу этого города. От ликвидации хозяйства в Нижнем Тимергане после выплаты всех платежей остались небольшие средства. На них был куплен в Мензелинске маленький старый домик с садом и скромными службами за четыреста рублей.

Отец не мог пережить катастрофы с хозяйством. Он чувствовал, как мне казалось, вину на себе за эту катастрофу, за то, что не смог ее предотвратить и тем самым поставил маленьких детей (он женился поздно) и свою жену (нашу мать) в тяжелое положение. Вскоре после переезда в Мензелинск в 1901 году отец умер.

Мать

Моя мать, Анастасия Васильевна Тюрина, (в девичестве Колесникова) родилась в 1855 году. Она происходила из крестьян города Мензелинска. Для многих читателей покажется странным, что в Мензелинске жили крестьяне. Да, это действительно так. Город Мензелинск, один из древнейших городов Прикамья (он был основан в 1584 году) представлял в то время чрезвычайную оригинальность в отношении состава населения. Главную массу жителей города составляли крестьяне. Они имели огромные земельные владения в виде пахотных земель, лугов в пойме рек Мензеля и Ика, лесов и выгонов для скота[1 - В настоящее время большая часть сельскохозяйственных угодий Мензелинска затоплена водами Нижне-Камского водохранилища.]. По величине земельного надела мензелинские крестьяне стояли на первом месте среди крестьянского населения Прикамья. Будучи горожанами, они в тоже время, как крестьяне имели общинное устройство, а в городе Мензелинске для них было создано особое волостное правление.

Анастасия Васильевна Тюрина (Колесникова). Мензелинск, 1912 год

Вторая значительная группа населения города состояла из мещан. Мещане города Мензелинска также имели земельные наделы, но небольшие. Будучи горожанами, они в тоже время имели в свое мещанское управление в виде мещанской управы. Земля, находившаяся в пользовании мещан, распределялась, как и у крестьян на общинных началах. Кроме этих двух крупных групп населения, в городе была так называемая шляхта. Это были потомки польских дворян, выселенных из Смоленской области в ХУII веке, после удачных для Москвы войн с Польским государством при царе Алексее Михайловиче. Шляхта имела свои земли на праве частной собственности. Эти земли были достаточно обширны. Наконец, была еще одна небольшая группа населения, занимавшаяся земледелием и несколько отличная от крестьян, мещан и шляхты. Она называлась «мурзой» и представляла из себя потомков татарских и башкирских мурз, живших до завоевания Прикамья при Иоанне Грозном.

Родители моей матери были старожилами Мензелинска. Отец ее, мой дедушка, Василий Филиппович Колесников, занимался сельским хозяйством попутно. Основной его работой была служба в общественных учреждениях города. В его лице эпоха 60-х – 70-х годов воспитала убежденного и страстного общественного деятеля. Сельское хозяйство в его семье лежало на жене, моей бабушке, Варваре Павловне и на ее дочери, моей матери. В 1878 году моя мать вышла замуж за вдовца, моего отца и переселилась в Нижний Тимерган. Отцу, когда он на ней женился, было уже за сорок. Моя мать с детства занималась сельским хозяйством, но, тем не менее, она была типичная горожанка и любила свой город. Нелегко ей дался переезд из города в деревню, хотя и отстоявшую от города на расстоянии на более двадцати километров. Большое хозяйство в Нижнем Тимергане требовало разносторонних усилий, и мать сильно уставала, занимаясь хозяйством целый день. С первых сознательных лет я помню ее напряженный непрерывный труд. Зимою она вставала не позже шести часов, а летом – не позже трех часов утра. Ложилась она всегда позже всех. Редко ей удавалось отдохнуть днем на четверть часа или полчаса. Для нас, детей, она казалась вечно бодрствовавшей. Сферой ее деятельности было все, кроме полеводства, находившегося в ведении отца. Когда стали подрастать старшие дети, сестра и я, она взяла заботу о нашем обучении, так как отцу этим некогда было заняться.

Она первая в семье почувствовала надвигавшийся кризис хозяйства и необеспеченность семьи. Аренда чужой земли всегда внутренне ее раздражала. Она желала иметь небольшое владение, но свое. Я не сомневаюсь в том, что жизнь в деревне ее не удовлетворяла. Она предпочла бы иметь небольшую усадьбу и дом в городе, чтобы вести полеводческое хозяйство на своем земельном участке вблизи города. В этом отношении между нею и отцом не было единства взглядов. Отец был человек большого размаха, с значительными организаторскими способностями. Маленькое хозяйство, хотя бы на собственной земле его никогда не удовлетворило бы. Из-за этого различия во взглядах между отцом и матерью мы продержались на арендованной чужой земле дольше, чем следовало бы, и в итоге дошли до разорения. Прозорливость матери в этом отношении была бесспорна. Аренду нужно было бросить добровольно, в начале 90-х или в конце 80-х годов. Тогда можно было бы избежать пережитой впоследствии катастрофы.

Семья Василия Филипповича Колесникова (в центре). В заднем ряду Александр Владимирович и Иван Владимирович Тюрины (третий и четвертый слева). Мензелинск, 1909 год

Переселение в город Мензелинск, в небольшой собственный домик и приписка к мещанскому обществу с получением мещанского земельного надела, а также последующая смерть отца, поставили перед матерью задачи исключительной трудности. С большим напряжением, но при помощи своих близких, она преодолела эти трудности. Подраставшие дети как могли помогали ей в хозяйстве. Я уехал из дома еще до переселения в Мензелинск, когда мне было только пятнадцать лет, и больше в семью уже не возвращался, лишь изредка заезжал как гость, сначала через два-три года, а потом значительно реже. Бывая у матери в такие приезды на короткое время, я чувствовал, что она, после переселения в Мензелинск, душевно успокоилась. Ее утешало сознание, что при всех трудностях жизни она и ее дети имеют свой угол, хотя и очень скромный, что она живет среди близких ей людей в своем городе, где она всех и ее все знают. Я никогда не видел ее веселой в Нижнем Тимергане, но в Мензелинске при встрече с нею мне приходилось наблюдать ее просветленное лицо с тихой улыбкой. Она прожила в Мензелинске в своем домике до самой кончины в 1933 году. На ее долю выпало много горя и страданий. В конце жизни она была измучена тяжелой болезнью, но перед смертью могла быть утешена тем, что близкие ей люди живы и здоровы. Мать и отец похоронены вместе на городском кладбище города Мензелинска рядом с другими близкими им людьми.

Сестра и братья

В нашей семье было шестеро детей. Они по годам естественно разделялись на три пары: старших, младших и средних. Сестра моя Пелагея Владимировна и я были старшими из детей. Следующая пара составлялась из братьев Пантелеймона и Леонида Владимировичей. Младшими из детей были Иван Владимирович, впоследствии, академик АН СССР, и Петр Владимирович, впоследствии доктор биологических наук, профессор. Пантелеймон и Леонид Владимировичи получили лишь начальное образование. На них в тяжкой форме сказался пережитый нашей семьей хозяйственный кризис. Сестра и я до момента кризиса успели пройти курс имевшихся в Мензелинске учебных заведений: сестра в прогимназии, а я в городском училище. Даже такое образование давало уже нам возможность идти дальше без поддержки семьи. Образование младших братьев могло осуществиться лишь потому, что к тому времени семья стала оправляться от пережитого кризиса. Дети в семье дружили парами, чему содействовала близость лет. Мое детство и юность были тесно увязаны с жизнью сестры. Дружба, начавшаяся, между нами, в раннем детстве, прошла затем через всю нашу жизнь. Сестра кончила прогимназию в 1896 году, и работала учительницей начальной школы в селении Тимерган. Для нее и для всех нас это событие было светлым лучом в жизни. Нам казалось, что найдена отдушина в какой-то другой мир. И этот мир стал понемногу раскрываться.

В 1897 году с нашей семьей познакомился неизвестный для нас до тех пор человек. Это был молодой преподаватель ремесел в сельскохозяйственной школе, находившейся в десяти километрах от нашей усадьбы. Молодого преподавателя звали Дометий Васильевич Астапов. Через Астапова мы познакомились и с другими преподавателями школы. В конце 1897 года Д. В. Астапов сделался женихом моей сестры. Ей было в то время восемнадцать лет, а ему около двадцати пяти лет. В начале 1898 года состоялась свадьба сестры, и она переехала на усадьбу сельскохозяйственной школы, где Д. В. Астапов имел небольшую уютную квартиру. Осенью 1898 года Д. В. Астапов получил служебное назначение в Тульскую губернию, куда он и уехал с сестрой. Через десять лет Д. В. Астапов и сестра снова вернулись в Мензелинск. Уроженец юга Украины, украинец по национальности, Д. В. Астапов полюбил Прикамский край за его ширь и просторы и решил здесь провести остаток своей жизни. Небольшие сбережения, которые они имели, позволили им осуществить давнишнюю мечту – купить землю и построить собственный хутор. Когда-то А. П. Чехов в письмах к брату писал «денно и нощно думаю о хуторе». Такая мечта была свойственна интеллигентным людям того времени. Своя земля и свой хутор рассматривались тогда, как единственная возможность устроить для себя независимую жизнь. Естественно, что сестра и зять были охвачены таким же желанием создать себе независимое существование. Они купили близ Мензелинска (в трех километрах от города) небольшой участок плодородной, черноземной земли на берегах речки Лакомки недалеко от ее впадения в Мензеля. Здесь был построен небольшой домик с необходимыми надворными постройками и разведен большой плодово-ягодный сад. На этой земле выросли их дети, и сами они обрели, по-видимому, искомый покой и независимость.

Национализация земель в 1917 году заставила сестру и зятя переселиться в город Мензелинск, куда был перевезен и их домик с реки Лакомки. Здесь они прожили вместе до смерти Д. В. Астапова в 1930 году, после чего домик был продан, а сестра переселилась к своим взрослым детям в город Пермь.

Наше хозяйство

Жизнь нашей семьи в Тимергане всецело определялась ходом сельскохозяйственного производства. Времена года: весна, лето, осень и зима давали задание по проведению тех или иных работ, и эти работы выполнялись как обязательные. Когда впоследствии я познакомился с сочинениями Г. И. Успенского и прочитал его «Власть земли», я не был поражен выводами автора, так как я сам испытал власть земли, живя в Тимергане и наблюдая работу нашей семьи. В деревне существовал хорошо разработанный и всеми усвоенный календарь природы, наблюдались и записывались самые тонкие приметы в явлениях природы, все для того, чтобы предугадать характер погоды не только на ближайшие дни, но и далеко вперед. Все эти приметы выражались звучными словами. Несколько лет спустя, когда я познакомился с книгой тогдашнего министра земледелия А. С. Ермолова о приметах и пословицах применительно к потребностям сельского хозяйства, я увидел в этой книге знакомые мне с детства формулировки. Отец и мать придавали большое значение народным приметам и по ним строили календарь сельскохозяйственных работ.

Мы, дети с ранних лет принимали участие в общей работе и потому были хорошо знакомы с ней. Даваемые нам поручения были сначала очень просты, но с годами они усложнялись. Наиболее сложная и предусмотрительная подготовка работ была в конце зимы перед началом весны. Полевые работы открывались на весеннего Георгия (23-го апреля по старому стилю).

Первыми сеяли овес. Пред началом сева говорили: «Сей меня в грязь и будешь ты князь». Зяблевой вспашки не производили, и овес сеяли после озимых на голую землю, освободившуюся от снега и чуть обсохшую. Запахивали сохами и довольно мелко. После чего боронили деревянными боронами с железными зубьями. Кроме овса, весною сеяли яровую пшеницу, полбу, гречиху, горох. Просо сеяли лишь по вспаханной залежи, где оно не страдало от сорных трав. По залежам сеяли и лен, хотя в небольшом количестве для собственных потребностей. Сеяли рукой из лукошка вразброс. Яровые посевы в значительной степени страдали от сорняков. Это был результат отсутствия зяблевой вспашки. Борьба с сорняками доставляла много хлопот. Боролись при помощи прополки, но так как рабочих рук не хватало, то сорняки, развиваясь в огромной степени, снижали, а иногда и полностью уничтожали урожай. Из озимых хлебов сеялась лишь рожь, так как она меньше страдала от сорняков и засух и давала более надежные урожаи. Посев озимых всегда делался свежими семенами. На огороде сажали картофель, а также огурцы и дыни. Для огурцов и дынь создавались грядки из перепрелого, теплого навоза, по которому насыпалась рядками «перегнойная» земля. Такое приспособление давало огурцам и дыням необходимое тепло, и они давали у нас обильный урожай. У самого пруда высаживалась капуста. Капустная рассада выращивалась матерью в особом парнике под стеклянными рамами. Крестьяне окрестных деревень выращивали на своих огородах только картофель. Они не умели или затруднялись выращивать огурцы и капусту, не говоря уже о дынях. В 30-х годах ХХ века в том краю стала развиваться такая культура как помидоры, но в годы моего детства и юности об этой культуре ничего не знали. Также не было тогда культуры плодовых деревьев. Яблоневые сады можно было встретить лишь в Мензелинске у немногих любителей этого дерева. Большое количество скота в нашем хозяйстве выпасывалось с ранней весны на паровых полях. Черного пара тогда еще не применяли, и земля для озимых посевов поступала из-под «толоки». Рожь сеяли на неподготовленную, утоптанную скотом землю. Запахивали семена сохами на небольшую глубину с последующим боронованием. Впрочем, иногда дело обходилось и без боронования. При посеве ржи исходили из правила: «Сей меня хоть в золу, но в пору». Временем для посева ржи был период между первым и третьим спасом (1 и 15 августа старого стиля). Признаком хорошего хозяйства было заканчивать сев не позже 10 августа старого стиля.

Уборка ржи начиналась, как правило, на летнюю казанскую 8 июля. Жали серпами (кос и машин не применяли). Считалось, что уборка косою ведет к большим потерям, а жнеек еще не было. Уборка серпом действительно сопровождалось большей тщательностью и наименьшей потерей зерна. Яровые поспевали к 1 августу по старому стилю. Вторая половина июля и первая половина августа по старому стилю была самой напряженной порой. Эта пора носила название «страда». В это время работали не только днем, но и ночью. Первая же половина июля старого стиля была занята уборкой сена. Косить траву начинали с Петрова дня 29 июня. Эта дата, освященная столетиями, несомненно, была правильной для более северных и северо-западных районов страны, откуда пришли в Прикамье русские переселенцы, но для Прикамского края она была запоздалой. Придерживаясь этой даты, косили перезревшую траву. Но никто не решался отступить от унаследованных правил.

На арендованной нами земле лугов не было. Поэтому каждый год луга приобретались нами у крестьян деревни Ямяково, обладавшими большими луговыми пространствами по реке Мензеля. Луга были расположены от нашей усадьбы не ближе трех-пяти километров. Вследствие этого возка сена требовала большего напряжения. Нечего и говорить, что возка снопов с полей на гумно была труднейшей задачей. Молотьба в поле не практиковалась. Только горох иногда молотили в поле. Молотьба на гумне была организована превосходно. Еще в 80-х годах наш отец купил в Казани конную молотилку завода Рамм. На гумне была сооружена огромная рига, в которой помещалась машина и конный привод к ней. Производительность машины была до тысячи пудов в день. Но веяние и сортирование зерна происходило на ручных машинах. Молотьбой занимались поздней осенью и ранней зимой. Хлеб, привезенный с полей, складывался на гумне в огромных скирдах или кладях.

Зима была временем продажи продуктов сельского хозяйства. Местом сбыта был город Мензелинск и пристань Набережные Челны на реке Каме. Первое место, бесспорно принадлежало Мензелинску с его зимней ярмаркой. Продавались рожь, горох, овес, гречиха, живой скот (лошади, быки), битые свиньи и птица. Дополнительно продавалось масло, мед, пух, перо, щетина, редко шерсть и овчина, так как они находили применение в собственном хозяйстве для изготовления валяной обуви, полушубков и шуб. Хозяйство было так построено, чтобы покупать, возможно, меньше изделий города, заводов, фабрик. Так, например, из продуктов первой необходимости покупались сапоги, ситец, редко шерстяная ткань. Белье готовилось из собственного холста, который изготовлялся нашей матерью ежегодно в количестве нескольких десятков метров. Для этих то целей и сеялся лен в небольшом количестве. Конопля не разводилась как культурное растение, хотя у нас на огороде она росла дико в виде зарослей. Шерсть от собственных овец шла целиком на изготовление шерстяных чулок, валенок, а также кошм, которыми пользовались широко вместо тюфяков. На кошмах спали, свертывая их на день в огромные трубки.

Участие детей в общей хозяйственной жизни было разносторонним, но мало определенным. Большею частью это были временные поручения, но иногда они носили характер постоянных обязанностей. Мы обычно вставали с взрослыми и ложились не раньше их. Суетясь, бегали около взрослых, все видели, наблюдали, во всем принимали посильное участие. Зимою рано утром обычной нашей обязанностью было кормление ягнят сеном и липовыми вениками. Ягнята помещались в особой неотапливаемой избе. Кормление ягнят было самым приятным занятием, и я исполнял его с величайшим удовольствием. Менее приятно была кормить гусей, кур и индюшек, так как гуси щипали маленьких хозяев, а старый петух систематически бил нас своим клювом и крыльями. Когда мы стали постарше, нам поручали кормление телят, коров и лошадей. Более разнообразны были наши обязанности летом. В их круг входили дежурства на пасеке, надзор за птицей, особенно за гусями, сгребание сена на лугах, возка сена и снопов, участие в молотьбе, поездка на мельницу, или обмер цепью вспаханных или убранных участков. Наш трудовой день, как бы рано бы мы ни вставали, всегда начинался утренним чаем, с хлебом и молоком. Настоящий чай мы пили редко. Под именем чая разумелся какой-то фруктовый настой. Обед был около двенадцати часов и состоял из щей или супа с вареным мясом, каши и киселей. Вечерний чай с хлебом и молоком был около пяти, а ужин около девяти часов. В нашем столе было мало мяса и только в вареном виде. Изобиловали овощи в виде картофеля, огурцов, капусты и свеклы, но совсем не было фруктов. Яблоки были редкостью. Их привозили издалека. Преобладал красный анис. Осенью были в изобилии арбузы. Их привозили и продавали разъездные торговцы-татары по десять – пятнадцать копеек за штуку. Они же торговали лимонами. Когда у нас бывал настоящий китайский чай, «фамильный», как его называли, то его все пили обязательно с лимоном. Лимоны были дешевы, от трех до пяти копеек за штуку. Торговцы татары в Мензелинске умели хранить их зимою, в особых подвалах. Семена лимонов мы, дети, сеяли в цветочные горшки и выращивали из них комнатные деревца; однако, они у нас не цвели и достигали до высоты три четверти метра.

Деревенские занятия детей

Хозяйственные поручения занимали у нас, детей не все время. Мы располагали свободным временем для своих собственных занятий. Эти занятия в дошкольный период и в каникулярное время, когда мы начали учиться (учение происходило в Мензелинске), заключались большею частью в свободных играх. Игрушек у нас было немного. Лишь изредка привозили нам из города, большею частью зимой с ярмарки, коней из папье-маше, маленькие пистолетики с бумажными пистонами и ружья с пружинным заводом, стрелявшие пробкой. Покупные игрушки существовали у нас недолго и поэтому в нашей детской жизни большого значения не имели. Мы находили источники развлечений сами и не скучали. Зимою наши игры сосредотачивались в катании на санках и главным образом в создании разного рода построек из снежных глыб, вырезаемых нами лопатой из сугробов вокруг усадьбы. Сугробы вокруг дома и палисадника были огромные. Они полностью засыпали изгородь и ворота, вследствие чего на санях ездили поверх сугробов и помимо ворот. В старых деревьях акации, окаймлявших палисадник с юга, сугробы достигали их вершин. Мы называли сугробы «Уральским хребтом». В нем делались нами внутренние ходы и галереи. В этих галереях было тепло, и нам они доставляли удовольствие своим уютом. Участниками игр были наши сверстники из деревни Нижний Тимерган. На коньках мы не катались, потому что коньки были редкостью, да и льда хорошего не было, но на лыжах мы научились ходить рано, и с большой охотой пользовались ими для прогулок по соседним равнинам. Таких, как теперь, длинных лыж мы не имели. У нас были широкие, но короткие лыжи с бичевками для управления при ходьбе. Лыжные палки тогда тоже не использовались. Когда мы стали постарше и научились владеть топором и рубанком (эти инструменты всегда были в хозяйстве), то были в состоянии делать такие же лыжи сами.

Вечера зимою проходили в особых занятиях. Книга не была предметом нашего внимания в Нижнем Тимергане даже тогда, когда мы научились читать. Происходило это потому, что учились мы в Мензелинске и зимой приезжали в Нижний Тимерган лишь на отдых. У нас было твердое убеждение, что местом учения является Мензелинск. Там мы учились прилежно, Нижний Тимерган же рассматривался нами как место для отдыха, развлечений и участия в домашних работах. По вечерам мы обычно собирались в нашей просторной домашней кухне. В кухне жили постоянные рабочие. Наиболее долго жил у нас и работал крестьянин из деревни Ямяково Асалай Гирей. Он дружески относился к нам и мы были сильно привязаны к нему. По вечерам он занимался разного рода хозяйственными делами: чинил сбрую, вил веревки из мочал и пакли или обтесывал что-нибудь топором. Вместе с ним и мы сучили веревки для своих санок, бичевки для лыж, вытесывали топором или простым ножом нужные нам предметы. Такого рода занятия сильно нас увлекали, и мы не замечали, как проходили вечера. Иногда по вечерам к нам в кухню приходили наши сверстники из деревни Нижний Тимерган. Большим нашим приятелем был мальчик Аким Жигалов.

Наши возможности летом были более широки. Мы могли бродить по окрестностям усадьбы. Однако наши путешествия ограничивались ближайшей местностью, в радиусе не более двух, трех километров. Местом наших прогулок были перелески, ближайшие рощи, луга, поля и выгоны. Деревни нас не привлекали. Кроме Нижнего Тимергана, расположенного поблизости от нашей усадьбы, других деревень мы не знали. Только изредка мы проезжали через них при поездках с отцом.

Больше всего нас привлекала вода. Речка Вязовка с ее прудом на огороде были тем местом, где нас легче всего было найти. В теплое время мы часто купались в пруду. В промежутках между купанием, а также в прохладные дни занимались постановкой игрушечных мельничных колес ниже плотины пруда. Когда мы были нужны старшим для какого-либо хозяйственного поручения, за нами посылали в огород к берегу речки, зная наперед, что там вернее всего можно нас найти. В нашем хозяйстве было большое количество плотничьего и столярного инструмента. На нашем дворе или на гумне, в риге, летом всегда что-нибудь строилось. Делались и чинились телеги, сани, кадки и прочие изделия, необходимые в хозяйстве. На лето приглашались опытные мастера по дереву. Глядя на их работу, мы копировали их и сами делали для себя маленькие тележки, санки, мельничные колеса, как ветряные, так и водяные. Словом, во всем подражали старшим. Наряду с большим хозяйством, в деятельности которого мы по временам участвовали, как исполнители отдельных поручений, у нас, детей, было свое хозяйство, но игрушечное. Тем не менее оно сильно увлекало нас. Если в большом хозяйстве чинилась молотилка и начиналась молотьба, то и мы делали себе игрушечную молотилку с барабаном, с зубьями на нем и с приводом. На ней мы тоже молотили, но только не хлеб, а метелки подорожника, заменявшие нам хлеб. Если в большом хозяйстве строили сарай, то и мы строили для себя из разных обломков жердей и досок игрушечные домики, в которых проводили время. Уменье в детстве владеть топором, пилой, стругом, долотом и буравчиком доставляло нам много удовольствия и независимость от старших в наших увлечениях. У моего брата, Пантелеймона Владимировича, первоначальное умение владеть плотничным инструментом превратилось впоследствии в настоящее мастерство.

Привязанность к речке, присущая всем детям, превратилась у меня в особую страсть. Из всех ребят я был единственным, исследовавшим течение речки Вязовки до впадения ее в Мензеля. Став постарше, я с еще большой настойчивостью и страстью хотел отыскать исток речки Вязовки, но найти его мне не удалось. Он находился в большом Сомовском лесу, куда я не мог пойти один, а сопровождать меня было некому. К сожалению, никто не разделял моей страсти. Бывая на мельницах по реке Мензеля по поручению отца, я с огромным наслаждением просиживал часами возле берега реки или расспрашивал кого-либо о верхнем течение реки Мензеля. Меня интересовало, откуда она началась, и какие речки в нее впадают. При разговорах с мельниками на всех мельницах мне приходилось слышать, примерно, одно и тоже: «Падает наше дело, воды становится в Мензеля меньше. Сохнет наша река, а все оттого, что леса повырубили и берега распахали!» Эти горестные слова с детских лет стали звучать в моей душе с болезненной силой.

Так как мы выросли в обстановке постоянной деятельности, то слова по поводу обмеления рек и вырубки лесов привели меня к решительным действиям. Предметом этих действий была речка Вязовка. По ее берегам остались лишь деревья черемухи и серой ольхи, да в нескольких местах сохранились кусты ивняка. В пределах нашего огорода речка производила размывы берега, и это было предметом постоянных огорчений отца. Вот тут и началась моя лесокультурная деятельность. Проводя значительную часть времени на речке, я заметил, что срезанные прутья ивняка, даже части этих прутьев, быстро укореняются, если один конец у них погружен в сырой песок. Я начал упорно работать по разведению ивняка. Увлекательное занятие поглощало все мое время и дало хороший результат. Мне было тогда около десяти лет. В 1898 году, когда я уезжал из Нижнего Тимергана, чтобы больше в него не возвращаться, в тех местах, где я разводил ивняк, образовались значительные заросли. В них можно было укрыться от солнечного жара. Впоследствии я занимался разведением леса, как лесничий, на значительных площадях, но первый свой опыт лесоразведения на берегах речки Вязовки я помню до сих пор подробно. В те далекие детские годы запала мне в душу страстная любовь к лесу. Разведением деревьев стали увлекаться у нас в усадьбе и другие члены нашей семьи. Сестра Поля была первая, применившая наше увлечение для расширения нашего сада. Однажды весною, по ее просьбе, были выкопаны в лесу и привезены в усадьбу маленькие деревья липы и березы. Их посадили возле дома для расширения сада. Однако насколько удачно у меня шло разведение ивняка, настолько трудным оказалось у нас разведение деревьев при помощи пересадки. Оглядываясь на прошлые годы, я вижу, что неуспех посадок заключался в том, что деревья высаживались поздней весной в облиственном состоянии. В те времена приемы посадки деревьев в Прикамском крае были мало известны. Поэтому посадка деревьев возле домов не была распространена, отчасти, вероятно, потому что сопровождалась неуспехом.

Прикамские селения того времени поражали полным отсутствием зелени. Впрочем, и теперь эти селения не очень озелены.

Наши будничные занятия по временам приятно преображались приездом гостей. Гости бывали в праздники, и это были гости для старших, отца и матери. Мы были более рады гостям, приезжавшим к нам с детьми. Однако такие случаи были редки. У нас, мальчиков, сверстников со стороны не было, если не считать наших друзей из Нижнего Тимергана. Но сестра, начавшая учиться раньше меня на три года, имела подруг в Мензелинске. Более близкими у нее были Маня Бабина и Анюта Афанасьева. Иногда их привозили к нам в Тимерган гостить летом на несколько недель. Их приезд был радостен для всех нас. Обе они были остроумными, веселыми девочками. С ними детская жизнь шла более оживленно, разнообразно и интересно. Нашими любимыми играми были игры на зеленом выгоне перед садом; играли в горелки, в соседи, в жмурки. Маня Бабина и Анюта Афанасьева остались близкими подругами сестры на всю жизнь. Бывая впоследствии у сестры, когда она была уже замужем, я изредка встречался с Маней или Анютой. Мы сохранили дружеские отношения и всегда были рады друг другу при встрече. Иногда заезжала к нам с соседнего хутора, расположенного между Верхним и Нижним Тимерганом, жена управляющего хутором Дарья Ивановна Чиркова. Хутор принадлежал разорившемуся помещику Романовскому. Дарья Ивановна была словоохотливая, живая дама, очень молодая, не имевшая детей. Она подружилась с нашим семейством, любила нас детей, и была на правах подруги сестры. Через нее наш круг знакомых расширился, через нее же состоялось знакомство с Д. В. Астаповым, о котором я уже упоминал и который потом сделался женихом и мужем сестры.

Чего нам не доставало в детстве, так это музыки. Музыкальных инструментов у нас и у соседей не было. На вечерах, когда хотели потанцевать, приглашали гармониста, да и того было трудно найти. Музыку мы любили, но не имели возможности заняться ей всерьез. Впоследствии я не раз жалел об этом. Танцам учились случайно, скорее самоучкой, и этим искусством владели плохо. Лучше танцевали девочки, но и то скорее для себя, в небольшом кругу, с оглядкой, чтобы кто-нибудь не осудил.

В нашей семье не было охотников. Но в деревне промышляли ловлей зверей, главным образом зайцев и лис, при помощи капканов. В хозяйстве нашем тоже оказались капканы, и их мы пробовали расставлять зимою на заячьих следах на гумне. Сама расстановка капканов, выслеживание заячьих троп, осторожность при расстановке капканов увлекала нас. Но никаких зверей к нам в капканы не попадало. Тем не менее, увлечение продолжалось несколько лет.

Когда я стал постарше, меня потянуло к ружейной охоте. В нашем доме было два дробовых ружья, работы ижевских заводов, расположенных сравнительно недалеко от нас. Ружья были плохие, пистонные. Они вовсе не предназначались для охоты, а были средством обороны от воров. Однако я решил использовать эти ружья для охоты. Порох и дробь всегда у нас были. Я научился заряжать ружья (они заряжались с дула шомполом) и стал рассматривать себя в качестве охотника. Но охотником настоящим не стал. Ружье, скорее всего, стало моим спутником в моих прогулках по окрестностям. Добычи от моего хождения с ружьем не было, но для меня удовольствие заключалось вовсе не в добыче, а в том, что я мог в свободные дни целыми часами ходить по окрестным полям, лесам и лугам, предаваясь своим размышлениям, очарованию красивых мест, общению с природой. Я был в восторге от спокойного душевного сосредоточения, оттого что никто не мешал мне. Это было в то время, когда мне шел тринадцатый или четырнадцатый год.

Хозяйство падало, мы шли к разорению, дома все было печально от наступающего хозяйственного краха, который никто уже не мог предотвратить. Отец был стар и на наших глазах дряхлел. Мать была беспомощна, дети были малы. В этот тяжелый период ружье было для меня поводом уйти из тяжелой душевной обстановки в светлый спокойный мир природы. И я уходил с ним, чувствуя в нем какую-то защиту. Позднее мне пришлось прочитать Аксакова «Семейную хронику» и «Записки ружейного охотника». Эти книги стали для меня откровением. То, что пережил и перечувствовал Сережа Багров, было страшно близко мне. Его любовь к воде, лесу, ко всей природе – все это было то же, что испытывал и я. Речка Бугуруслан, на которой вырос Сереже Багров, была такая же, как наша Мензеля. Тургеневские «Записки охотника» такого очарование у меня не вызывали. Дети обычно увлекаются уженьем рыбы. Для этого увлеченья у нас не было условий. В речке Вязовке водились лишь вьюны и караси, и то в очень небольших количествах, а Мензеля была все же не очень близко. И хотя иногда мы делали удочки и ходили на Мензеля, но так как рыба на удочки не попадалась, то это развлечение быстро погасло. Да и впоследствии, когда мне приходилось бывать на рыбных реках, меня не тянуло к уженью рыбы. Сидеть на одном месте всегда раздражало меня, и я предпочитал отдыхать, прогуливаясь пешком.

Первое дальнее путешествие

Наши детские впечатления не всегда ограничивались окрестностями Нижнего Тимергана. Однажды отец поехал в город Елабугу и взял меня с собой. Мне было семь лет. Дело было летом. У отца в Елабуге, находившейся от нас на расстоянии семидесяти километров, жил его старший брат Петр Иванович Тюрин. К нему то мы и поехали на наших собственных лошадях. Ехали через селение Сосновый Брод, где в Мензеля вливается слева ее самый крупный приток Игиня.

С высокого правого берега реки Мензеля, недалеко от того места, где кончалась наша арендованная земля, шел длинный спуск к реке. Помню отчетливо, как страшен был этот спуск, но также отчетливо врезался мне в память великолепный вид на левобережье Мензеля с далекими татарскими селениями, украшенными зелеными деревянными минаретами и русскими селами с белыми, каменными церквами.

Переехав реку Мензеля, мы двинулись через лесистый перевал между Мензеля и Камой к деревне Тогаево. Тогаево стояло на большом тракте Мензелинск-Челны. Накормив лошадей и дав им отдохнуть, мы направились по трактовой дороге к селу Орловка, затем к селу Мысовые Челны и, наконец, достигли большого села (ныне города Набережные Челны). Было уже около четырех часов дня. Огромная Кама плескалась перед нами, но было тихо. Другой берег реки был едва различим. У пристани стояли черные длинные баржи. У самого берега, к которому мы подъехали, стоял большой паром. Такие паромы я видел раньше на реке Мензеля весною. Маленький буксирный пароходик, впервые мною увиденный, терся около парома. Мы въехали на паром. К нам присоединились еще несколько телег. На пароме завозились извозчики. Буксирный пароходик засвистел, попятился, натянул канат, которым он, оказывается, был привязан к парому, и потащился к другому берегу. Паром косо потянулся за ним, а потом выпрямился. Ехать было страшно. Мутная вода относила нас вниз, но все же пароходик дотащил нас до другого берега. Мы пристали и плотно привязались к маленькому бревенчатому съезду, после чего съехали на глинистую отмель. У меня немного отлегло от сердца. По косому подъему мы поднялись на глинистый берег первой террасы и поехали к Елабуге камскими лугами. От Челнов до Елабуги считалось около двадцати километров. Когда мы проехали половину дороги, направо от нас над луговым берегом под лучами западного солнца встала стена золотистого леса. Да, какого леса! Я никогда еще не видел такого! Это был старый сосновый бор. Около Нижнего Тимергана были только лиственные леса, и я не знал хвойных. Был теплый вечер. Западное солнце освещало стену леса. Какой удивительный запах шел из бора! Я весь онемел. Моя страстная привязанность к лесу достигла в этот момент необычайной силы. Так вот он, таинственный хвойный лес, который я видел до сих пор только на картинках! Я был очарован. Дорога шла только мимо леса, но не самым лесом. Я спросил отца, можно ли ехать лесом? Отец ответил: «Там есть дорога, но она очень тяжела из-за песка. Поэтому мы и едем лугами около леса, хотя и делаем крюк». Я просил отца ехать обратно бором, из Елабуги в Челны, чтобы полностью рассмотреть этот таинственный бор, но отец не согласился. И я в течение долгих лет не имел возможности видеть сосновый бор в его глубине. Эта возможность явилась лишь тогда, когда я сделался студентом Петербургского Лесного института, а в полной мере лишь потом по окончании курса лесного института, при моих путешествиях по хвойным северным лесам. Но первое впечатление от соснового прикамского бора между Челнами и Елабугой я никогда не забуду. Я и сейчас его представляю. Но вот и город Елабуга. Мы переехали реку Тойму величиною не более нашей Мензеля и въехали в город. Елабуга была и больше, и лучше Мензелинска, а дом дяди Петра Ивановича, каменный, двухэтажный, с каменным двором, с прекрасными службами и яблоневым садом показался мне несравненным. Рассматривая внимательно дом дяди, я испытывал горькое сознание, что у нас самих нет ничего своего, ни дома, ни сада, что живем мы на чужой земле, в чужом доме, и негде нам преклонить голову при несчастье. Я высказал свои чувства отцу, но он ничего не сказал мне в ответ.