Начало времени

– Что, атамане? Власть опять не поделили?

– Какая к лешему власть! – вскипел Гаврил. – Ну посуди, Карпуша. Гарно это получается? Нас теперь два партейца на все село. Я да он, он да я. Комиссар кордона, мабуть, отрезанный ломоть. Заставу ему перевели ниже по Днестру. Надолго али нет – это начальство не говорит…

– А щож ячейку свою не расширяете? – усмехается отец.

– Но кем? Кем расширять? Ты, к примеру сказать, Карпуша, – хоть мужик умный, а сочувствующий. Из комнезама вышел. Зашибаешь, шалапутничаешь, с попом дружишь. Значит, партейцем – тебе нельзя…

– А я и не прошусь…

– Симон, тот хоть и у Врангеля воевал, а теперича пуповиной к хозяйству прирос. Его в сельсовет налыгачом не затянешь. Григорий-почтарь только о Маринкиной спиднице миркуе… Вот я и баю. В такое время вчытель взял и меня совсем одного оставил! Из уезда на меня напирают – клуб изделать, церковь отобрать. Комсомольцы тоже проходу не дают. А церковь – как ее возьмешь? Тут – о! – крепко думать надо! Нужны подписи громадян. Кто с народом говорить будет? Мне, председателю сельрады, не похвалясь сказать, дня нехватка. Да и нельзя мне! Мне, как раздумаешься, – не политика, мне подзуживать церковь закрывать. Я – власть! Надо, чтобы вроде мир по малости сам от бога отошел. Мир, мол, просит – власть уважила. А вчытель наш вон – только усики толстым пальцем холит. Взял да и в уезд укатил – мне и слова не сказал. А там его аж в столыци, в Харькове бачыли… Вот и майся один…

– Да-а… Соловей да кукушечка в одном лесу живут, разные песни поют? Так оно, Марчук? Виниться, выходит, тебе надо… – заговорил отец, покряхтел и присел тоже на лавку рядом с Гаврилой. – Чы правда – ты в Харьков ездил?

– Да чего его пытать? Разве он скажет? Видели его там. Повстречал его наш Алешка-чахоточный, поповский студент.

Марчук нахмурился, промолчал. В тишине опять раздался голос отца:

– Мое-то дело сторона. Какой я вам рассуд…

– Какой, какой! – заерзал на лавке Гаврил. – Или ты не бывший комнезам?

– В том-то и справа, что бывший. По нынешним временам, как я бачу, бывший друг хуже настоящего врага. Не ценят бывших друзей! Все против всех…

– Вот и неправда, Карпуша! Хоть ты и шалапут, а мы тебя за свово считаем. Что из того, что ты беспартейный? Мы тебе верим, хотя…

– Брезгала свинья гусем, потому что рыло не пятачком?..

– Гаврила, кончай митинг! – положил руки на плечи председателю сельсовета Марчук. – Ну чего ты на весь лес кукуешь? Разные в лесу звери живут… Ну вот, скажи, Карпуша. Разве я неправ? Ездил куда-то или не ездил… Давай задание – все исполню. Шумкуешь зря. В уезде мне говорили – дела большие предвидятся. Что там твоя церковь!.. Надо подумать о СОЗе, о товариществе, совместной обработке земли. Бедноту нужно готовить, сознание у всего села… вспахать да пробороновать. А то что получается: еще и СОЗа в селе нема, а иду улицей, пацанятки – нет, не мои, не школьники еще. Сопливые еще совсем – частушки поют: «Маты в СОЗи, батько в СОЗи, плачут диты на дорози. Нэма хлиба, нэма сала – контрактация забрала!» Вот как работает кулачье! Аги-та-ция! Прямо ветром заразу носит…

Отец внимательно слушал учителя. Этот человек порой был сплошной загадкой для отца. То он вроде весь прост – как на ладони, а то… Вот, оказывается, даже в столицу ездил. Зачем – неизвестно. Только усмехается. И на какие шиши ездил?.. Или взять эту игру с Гаврилой. Всячески делает вид, что Гаврилу за старшего считает. Даже наскоки его сносит. А ведь Гаврила малограмотен, и газету читает через пень колоду. Без Марчука, как говорил не раз отец матери, Гаврил – пустое место, дырка от бублика.

– Одно знаю, – неторопливо заговорил отец, – ссориться вам негоже. Самое это распоганое дело. Вас теперь всего-то двое. Ты, Гаврила, помиркуй. Политика – не лапоть плести! И язык не кочедык. Кулачье вцепилось в жизнь, как вошь в кожух. В одночась можно все испортить по горячке. Я отчего отошел? Оттого, что был горяч. Головой горяч. А надоть – сердцем горячим. Так, бывало, миркувал штабс-капитан мой, Шаповалов…

Марчук слушал отца, улыбался в подстриженные усы; в глазах его прыгали лукавые искорки. Словно любимому ученику задал тяжелую задачу, а теперь с любопытством следил, справится или не справится?..

– Я вот тоже читал и думал про товарищество… Оно, конечно, – продолжал отец, – взять туда и богатеев – оно заманчиво. И скота самолучшего, и семена ядреные. Держись, веселись, с ног не свались!.. А подумаешь – не политика, нутряная неосновательность. Почему богатый – богат? Что он, лучше нас работник-заботник? Ни хрена! Дай мне волов Василя, – разве у меня будет такой достаток? Он у меня третий сноп берет каждое лето… А стал бы я, к примеру, на его месте брать третий сноп? Ни в жисть. Поэтому я и бедняк… Совесть!

Слово – оно просто сказать… Я за СОЗ, но брать в него надо только бедных. По совести! Иначе СОЗу тому – не… существовать.

– Заздря так, Карпуша, гутаришь! – отозвался остывший Гаврил, – Без крепких мужиков СОЗ сам себя не прокормит.

– Вы оба по-своему правы, – вставил Марчук, – но слова говорите не те. Нужен классовый подход.

– А кто, кто класс? Терентий али Василь? – запетушился Гаврил. – Как его класс-то в прозор увидеть? А хозяйство их – это я вижу.

– А очень просто, – сказал Марчук. – Терентий – классовый враг. Хоть бы и просился в СОЗ, его пущать нельзя. Может, и прикинется заботником, а случай не упустит. От его же руки красным петухом пропоем.

– Ну да! Хватил! – вскочил со скамьи Гаврила.

– Не веришь?.. Дай срок. Еще кое-что узнаешь про Терентия.

– А что, а что?.. Говори, что знаешь. Тут не чужие.

Но только вытянулись шнурочком губы под подстриженными усиками учителя, загадочно глянул на отца.

– Ну ладно! Посердились и забыли, – миролюбиво хлопнул по коленке ладонью отец. – Летечко бежит… Эх, во рту что-то сухо поделалось. Хватит, громодяне, митинговать да колготиться. Лучше по стаканчику пропустим!

Но еще не успел отец подняться, чтоб пойти за плиткой, гости почти одновременно замотали головой.

– Ну да ладно! И я не ради гульни. Ради мира. – Тоди и я не стану. Держитесь, атамане-партейцы! Друг дружки держитесь крепко, но с бережью. А копытом только лошадь правоту доказывает…

– Слушай-ка, Карпуша… – с заминкой в голосе спросил отца Марчук. – Ты как-то говорил мне, что знавал когда-то Лунева. На фронте он поручиком был, что ли?

– Ну да, ну да… – насторожился отец. – Сволочь порядочная… А в чем дело?

– В общем, приходи в школу. Один разговор имеется. Да вообще о разных делах потолковать надо.

– Хорошо. Вы идите, а я чуть погодя… Где это моя хозяйка запропастилась?

…Я смотрю в окошко и вижу, как неторопливо покидают наш двор учитель и председатель сельсовета. Странные, непостижимо сложные заботы у взрослых. Жучка выскочила из конуры, завиляла хвостом, потерлась о сапоги учителя. Любит она его. Да и Марчук всегда ее ласкает, гладит под мордой. А на этот раз как бы даже и не заметил Жучку нашу.

Горячо размахивает руками и трясет головой Гаврила, что-то продолжает доказывать Марчуку. Тот, невысокий и плотный, Гавриле по плечо, заложив руки за спину, идет молча, размеренно-обдумчиво, весь ушел в себя.

Отец стал позади меня и тоже смотрит вслед уходящим партейцам. Мне о многом хотелось бы расспросить у отца, но он щурится в задумчивости, трет впалую щеку и меня не замечает сейчас, как Марчук Жучку.

– А Харьков, батько, далеко? – вдруг вырвалось у меня.

– А? Что? – только сейчас заметил меня отец. – Ты – вот что – слушай да помалкивай! А то, друг ситный, буду из хаты выгонять… Умный слушает да помалкивает, – заворчал отец и глянул на меня со строгой пристальностью. Он всегда поспешал сделать из меня умника, но, как мне казалось, сам не знал, каким образом это достигнуть.

– Мать еще не пришла с экономии?

– Нет, еще не верталась, – торопливо ответил я.

Эх, и впрямь лучше мне б помалкивать! Зря сказал, что мать еще не вернулась; лучше бы ответить «не знаю». Авось отец воздержался бы от пляшки… Ведь за этим спрашивает.

Однако, достав свою пляшку, отец, как бы пересиливая сам себя, досадливо поморщился, зябко поежился и, к удивлению моему, сунул пляшку обратно за полати. Схватил шапку – и в дверь.

Что это с отцом творится? Какие думки донимают Марчука? О чем они будут сегодня толковать в школе?

«Слушай да помалкивай…»

Слава богу, что хоть мать ничего никогда не таит от меня. Скорее бы только вернулась!

* * *

И опять я с матерью у колодца. Нарядную молодицу, которую мать долго наставляет – как ей справиться с веснушками, – зовут Марией. И зачем только сводить веснушки, которые так мило окропили лицо Марии! Но белоликость – главное для сельских красавиц.

Мать увлеклась, забыв и про воду, и про меня. Мария в новой узкой уньке-юбке; из-под уньки-юбки выглядывает – ровно на сколько положено – зубчатый подол белой сорочки. Тесные и ловкие сапожки высоко зашнурованы и забавно сверкают двумя рядами медных пистонов. Поверх вышитой на рукавах и спереди белой кофты ниспадают с головы на грудь и спину ленты. Это маленький водопад красок. Яркие, разноцветные ручейки лент вздрагивают от ветерка. На голове улыбающейся Марии – поверх венцом уложенных темных кос – очень красивые белые бумажные цветочки. А может, передо мной вовсе даже не Мария? Может, это яблонька в нежном бело-розовом первоцвете вышла к колодцу из сада?