Ирреальность. Сборник произведений

Я догнал её и взял за руку. Она посмотрела на меня доверительно.

– Откуда вы знаете, что он будет здесь?

– Да Степаныч сказал, будто сюда его привёз, дескать, старик «фильму» захотел посмотреть.

– Странно, что-то перед клубом я его не видела.

– Да и я, что-то здесь людей старше пятидесяти лет не видел. Мне Сергей, ваш друг, сказал, что он такой, старичок – божий одуванчик.

– Божий? – чуть ли не срываясь на крик, произнесла Любаша, – впрочем, на первый взгляд он таким и кажется…

– Люба, давайте вернёмся, всё равно Кузьмича нет, может и не стал он дожидаться кино, а уехал на автобусе к себе, в Стариково, мало ли, может, заболел?

– Заболел? Хотя, впрочем, иногда его и не видно бывает. И на доме вроде замок висит. Ну, так говорят.

– Вот я и говорю, давайте кино посмотрим, ну не будем портить первый вечер нашего знакомства, тем более, у меня такое ощущение, что я вас чуть ли не с детства знаю!

– И у меня, тоже, – улыбнувшись, она с благодарностью чуть плотнее прижалась ко мне.

Однако от селянок такой Любин жест невозможно было скрыть. Одна из них хохотнула и сказала:

– Любаня, никак жениха себе городского завела?

Любаша посмотрела на неё осуждающе, но без злобы и ответила по-деревенски колко:

– Смотри, Глаша, за своим муженьком, а то мне одного может мало будет!

Бабы бросились осмеивать неудавшуюся шутку своей односельчанки. А мы отошли и остановились у берёзы, которая стояла ближе всего к клубу и продолжили разговор.

– Знаете, ведь я всё детство проводил в деревне, как лето, так родители отправляли меня туда с бабушкой. Мы там с местными, деревенскими, бегали, играли, возились в пыли, прятки там всякие, казаки-разбойники, рыбалки-костры, чуть не до утра. Ну и смеялись друг над другом, женихами-невестами обзывались. Была у меня там подружка, Оксана, очень похожая на вас, не внешне, а знаете… вот так же заразительно смеялась, ну, пожалуй, волосы такие же русые и смешнючки-конопушки, как у вас. Подросли потом, первая любовь, всё такое, и вздыхал, и цветы дарил, да только потом как-то всё закрутилось, армия, институт. Короче, когда я вернулся, она уже замуж вышла и ребёночка родила.

– Да, интересная история, наверное, такая есть у каждого мальчишки-романтика.

– А как прошло ваше детство?

– Да тоже вроде весело, только мы ещё и родителям помогали, то в поле, то в коровнике, в Стариково. Так теперь ничего этого там нет. Был и у меня жених, Вася, – глаза её опять стали печальными, – такой же любопытный и умный как вы, только он… он… с ним несчастный случай произошёл, в общем, умер он.

– А что случилось-то?

– Знаете, вроде как корова у них в лес убежала. Ну, собрал он ребят знакомых, друзей, пошли её искать. В лесу они разбрелись с ребятами, все вернулись, а ни его, ни коровы нет. Потом искали его два дня, с милицией, нашли, лежит под сосной, вроде он, а вроде не он, высохший весь, пожелтевший, как старичок, голова как-то в сторону повёрнута и глаза… даже сейчас как вспомню, в дрожь бросает, застывшие, будто что-то страшное увидел перед смертью. А рядом корова пасётся. Только к людям она не пошла, шарахалась от них, бодалась, будто сбесилась. Пришлось дяде Коле, нашему милиционеру, её из пистолета пристрелить, чтоб никого не покалечила! Больно мне это всё вспоминать. А родителям-то было каково? Они так на могиле убивались! И этот «одуванчик» тоже голосил… А потом… потом я как-то пришла навестить Васю на его могилку, а там… могильный холм разрыт, щепки валяются, венки все побросаны в стороне. Ну, прибежала я к дяде Коле, рыдаю, рассказала всё, он в район позвонил. Приехало человек десть милиции, вскрыли могилу, а у Васи, под рубашкой рана страшная и сердца нет… Ну, походила милиция по дворам, походила, и списала всё на вандалов. А Кузьмич, будь он трижды проклят, вроде, как помолодел после этого. Знай только в разговорах всё причитает, дескать такая пара была хорошая, Вася с Любой, да вот такое горе…

– Любаша, а что этот Кузьмич? Как давно ты его знаешь?

– Да почитай с самого детства. Всегда рядом с детишками сидит на лавочке, наблюдает, как мы играем, а то и байки какие-то рассказывает. Да все эти рассказы какие-то однобокие, неинтересные. Всё про какие-то богатства, которые он у буржуев отбирал, про то, что самому надо жить, как он хозяйствовать, показывал какие-то блестяшки-стёклышки нам разноцветные, украшения золотые. Но в руки не давал. А нам, ребятишкам, потрогать охота. Ну, большинство ребят к нему подходить перестали, скупердяй он первый на деревне был. Но кое-кто ему завидовал. И вот этих детей, чуял он их чтоль, он и стал привечать. То на чай позовёт, конфет даст, то по голове погладит. Только после него они выходили какие-то злые, неприветливые. В глазах льдинки. С родителями ругались, с друзьями не разговаривали… Со многими из них судьба горько обошлась, кто сидит, кто запил, кто-то и добился успеха, но на чужом горе, люди таких не уважают. Вон, хотя б, Ромка, точнее Роман Егорович. Видел трёхэтажный особняк на краю села?

– Ну да, там забор ещё такой, метра под два!

– Вот-вот. У него четыре собаки, ротвейлера. В селе почти и не появляется, а если и появляется, то иначе как на Романа Егоровича не откликается.

– Хм, а что ж тут странного, заработал человек…

– Заработал? Сомневаюсь я! Поговаривают, он в районе людей грабил, «крышей» на рынке был.

– Ну, Люб, знаешь, некоторые свой стартовый капитал так и зарабатывали. Потом одумались, кто церковь построил, кто убогим помогал.

– Убогим? Церковь? Вон Григорий Степанович хотел церковь в Стариково отреставрировать, с революции в руинах лежит, свинарник там у строителей коммунизма был. Ведь, односельчан в Стариково и хороним, в Новиково же церкви и кладбища нет! Значит, пошёл к Ромке денег просить, а тот на него собак после разговора ещё натравил. Вот такой был у нас «воспитатель» Кузьмич. Хозяйственный, …а как же, пять хозяек его на Стариковском кладбище лежат! Дуры-бабы, позарились на «старичка-одуванчика», знаешь, кто по душевным чувствам, а кто и на дальний прицел, дескать, пожалею его на своей груди, похожу за ним в его немощи, а как помрёт, глядишь и дом, и все его богатства мне останутся. Выходили-то за него цветущие бабы, а через какое-то время в старух превращались, молчаливых. Так молча и уходили… Ну а он уж как рыдал над ними, что ты, собаки так не воют, ВОЛКИ!

Я не стал спрашивать Любу о странной смерти её родителей. Сейчас это было не нужно. Слишком много нехороших воспоминаний на сегодня.

– Говорят у вас тут премьеры фильмов с недельным отставанием от Москвы?

– Да. Это Григорий Степанович старается. Мировой он у нас мужик. Вот ещё хотим из города молодёжь переманить, а то у нас своей, как видишь, нет. Дома строим со всеми удобствами. Интернет будем проводить. Дай Бог уборочная с прибылью закончится. Видел, какие хлеба в полях стоят?

– Угу, видел из ангара, – улыбнулся я.

Она тоже улыбнулась, посмотрела мне в глаза, смахнула паутинку с моих волос.

– Пойдём в клуб, сейчас Гаврилыч кино запустит.

Внутри клуб был куда краше, чем снаружи. Выложенные светлой мраморной плиткой полы, если не сверкали, то предавали освещённости помещению. Несколько больших зеркал в коридоре и около вешалки, мягкие кресла и диваны, стены выкрашены в мягкие кремовые тона, неназойливая световая иллюминация. Да-а-а… вот так сюрприз, кто-то явно хотел удивить! Что ни говори, внешний облик и содержание могут быть абсолютно разными!

Зрительный зал был небольшой, человек на сорок-пятьдесят. Но очень уютный. Кресла удобные, подлокотники с откидывающимися столиками. Ну, прям как в городском кинозале хорошего класса. Единственное отличие состояло в сцене и массивных бордовых занавесах по краям выдвижного экрана. Видимо, за сценой находились служебные и технические помещения, и приезжающие сюда актёры играли на этой «сцене со всеми удобствами».

– Ну как, нравится? – шёпотом спросила меня Люба, когда садилась на своё место.

– Нет слов, шепнул я в ответ.

– Может сядешь рядом?

– А если это чьё-то место?

– Ой, Лёш, ну ты как маленький, что у вас в Москве, в кинотеатре не меняются местами?

– Ну, почему же? Меняются. И местами тоже, – ёрничал я.

– Садись, давай, вон уже рекламу пускают.

Свет в зале немного приглушили, на экране закрутилась реклама. Сельчане постепенно рассаживались на свои места, со смаком комментируя рекламу.

Свет совсем погас. На экране появилось знакомое лицо Умы Турман. Но мне уже было не до неё и не до фильма. Рядом сидел человек, ещё вчера мне совершенно незнакомый, а сейчас родной. Было такое впечатление, что я живу с Любашей всю жизнь. И не было никакой жизни до этого, не разочарований в семейной жизни, горьких фраз и клятв самому себе никогда не влюбляться.

В темноте кто-то назидательно прошелестел над моим ухом.

– Нехорошо, молодой человек, чужое место занимать!

Любашина рука так и вцепилась мне в локоть, я почувствовал, как она внутренне вся сжалась от испуга. В отблеске экрана, ухмыляясь и слегка опираясь на палку, стоял пожилой человек, лет шестидесяти пяти. На нём был костюм, брюки заправлены по-деревенски в яловые сапоги. Почти бесцветные глаза осуждающе смотрели на меня. «Кузьмич, точно», – промелькнуло в голове. «И чёрт его дёрнул припереться сегодня!»

– Ой, отец, извини, можно я с тобой местами поменяюсь, во-о-н моё место, на два ряда повыше, а то, видишь, дама со мной, неудобно как-то её покидать, – произнёс я примиряющим голосом.