Ирреальность. Сборник произведений

После душа, я расчесал волосы, одел джинсы и водолазку, влез в кроссовки, пошёл к Марьниколавне.

– Значит так, касатик, сейчас выходишь отседа, поворачиваешь налево и идёшь прямо домов двадцать, там ещё раз налево, мимо клуба не пройдёшь. Он у нас оченно крандсивый.

– Всё Марьниколавна, я побежал.

– Беги-беги, побегушка!

Старый бог

Сельские клубы, очаги культуры, а в девяностых годах двадцатого века – тлеющие и потухшие костерки этой самой культуры. По этим зданиям можно проследить историю государства. В большинстве своём это бывшие церкви, лишённые куполов. Магическое место, обычно на возвышении, в дремучие века здесь у язычников было капище, где они приносили жертвы славянским богам, Роду, Перуну, Велесу… Потом пришли иные времена, когда, сначала княгиня Ольга, а потом и князь Владимир – «Красно Солнышко», приняли христианство и стали прививать его своим подданным, где-то молитвой и наставлением, а где-то насилием и кровью.

Докатилась и до этих мест смена веры. Капище сожгли, а вместе с ним тех кудесников и волхвов, что почитали силы природы и небесные светила за богов. На выжженной земле построили благолепный храм, двадцатиметровую колокольню с золочёными куполами и крестами. Новый бог должен быть красивее, благолепнее старых. Да и легенда о его существовании должна стать бестселлером!

И пошёл народ к новому богу. Стало это народной традицией, рождаться, жениться, умирать, всё с новым богом. Но старый бог не был сожжён, уничтожен, растоптан. Он жил, точнее существовал рядом, прятался по лесам, метался по кладбищам и выл, выл от зависти и от голода. Сколько веков ему не приносили кровавой жертвы и не молились его истуканам?!

Тогда он стал шептать. Шепелявить у деревенских изб, скрипеть дверьми и ставнями, копошиться в сараях и сенях, пугать людей, строить козни в надежде на то, что не поможет молитва и убоится хоть кто-то и откажется от нового бога. Ну, а потом, он поселится в его душе, заполучив с этим и тело. Он сможет сам доставать себе жертвы, становясь более сильным и могущественным.

«Если тебе страшно и больно, откажись от него, откажи-и-ись… Молитвы в его славу? Ты искупаешь свои грехи перед ним своим горем и страхом! Откажись!!!», – шепелявило в лесах и на погостах.

И нашёлся такой человек, набожный человек, в одночасье лишившийся семьи, вместе с домом, детьми и внуками, в свои преклонные годы. Один, воздавший новому богу все молитвы и получивший взамен испепеляющее пламя, он отказался! Его боль и любовь к своим близким переломила веру и любовь к новому богу.

Демьян Холмогоров, лежал ничком на траве около обугленных трупов своих родных, вцепившись в эту самую траву руками. Он стенал, прося нового бога о том, чтоб вот эти обезображенные тела, вновь стали молодыми и здоровыми, розовощёкими и веселящимися, чтоб хоть кто-то произнес: «Милый, деда, папа!». Но новый бог не слышал, так же, как и не слышали его люди, бегающие с вёдрами к колодцу и растаскивающие головешки. Все думали об одном, как бы огонь с дома Демьяна не перекинулся на их дворы и сараи.

Его боль была невыносимой, она заглушала всё, даже его молитвы новому богу. И, вдруг, боль начала утихать, а вместе с ней появился шёпот: «Он слишком несправедлив, откажись… откажи-и-ись… тебе будет зачем жить… жить долго, ты не будешь чувствовать ни боли, ни отчаяния! Откажись… и я буду присматривать за тобой, я буду тобой… мы вместе сможем достучаться, чтоб он понял, что могущество есть не только у него, мы это ему докажем, мы ему покажем настоящую справедливость… откажись!»

Демьян сел на колени и стал раскачиваться из стороны в сторону, вознося руки к небу. Человеческие стенания, убитого горем человека, превратились в волчий вой, в завывание ветра на зимнем, занесённым снегом кладбище. И в этом звуке шелестели слова: «Отрекаюсь, я отрекаюсь от тебя! Будь ты проклят!»

Но люди, бегающие вокруг догоравшего дома, были слишком заняты своими делами, чтобы услышать это услышать. В суматохе никто и не заметил, как седовласый человек встал с колен, и хищно оглядывая пробегавших мимо него соседей, уверенной походкой направился на окраину села. Его больше не интересовали погибшие родные люди, вместе с болью ушла и любовь к ним. Ему нужны были только жертвы, только жертвами можно достичь могущества и заставить нового бога считаться с ним!

Восшествие

Он уже не помнил сколько лет прошло с того момента, как пламя сожгло его любовь, как переменилась его вера. Да, собственно, это и не была его вера, он позволил поселиться в своей душе другому богу. И этот другой, изголодавшийся бог, стал действовать, приносить себе жертвы и проповедовать.

Мягко и ласково, увещевая-шелестя, он порождал в людях сомненья в новом боге, возбуждая в человеке самоуверенность в себе, вытаскивая наружу звериные инстинкты. Он будил в них необузданную природную силу, зависть и ненависть, питался этой злобой, которая как паутина окутывала российские города и деревни.

Не воля бога, а «Народная воля», не собрание артели с поклоном, а русский бунт безжалостный и беспощадный. «Пустить петуха», чтоб сгорело всё и все, чтоб от удовольствия хотелось плясать. Это он, дедушка Демьян, не вызывающий подозрения, в Симбирске, мило вёл беседу с детьми инспектора народных училищ. «Да-да, всё правильно, надо всё расчистить, разрушить, для прихода истинного бога, до основания, а затем». И дети уверовали. Пожилой, опытный человек, плохому не научит. «А царь, только возомнил себя приближённым к богу. К чёрту такую веру, не нужно такое отечество! Э-э-эх, размахнись рука, раззудись плечо!» И пошло полыхать по Рассеи. Деревни, сёла, усадьбы, города.

Он ходил и питался. В самые страшные годы, когда гибли сотнями тысяч, миллионами, он молодел телом, превращаясь в восемнадцатилетнего юношу, первым врывался в сельские храмы и срывал иконы, поскрипывая кожанкой, на которой висела кобура с наганом. Иконы летели на пол, он топтал их ногами и визжал от удовольствия: «Бога нет!» Его паства с гиком и хохотом вторила ему! С улыбкой он смотрел, как мужики насиловали детей уездных учителей и врачей, ещё вчера лечивших и учивших их собственных отпрысков.

Но больше всего ему доставляло удовольствие и придавало сил, когда брат шёл на брата. Вот оно – буйство природы, её исподнее. Вместо братской любви, любовь природная! Ни печали, ни тоски, ни жалости! Красота урагана, с корнем вырывающего деревья! С КОРНЕМ!

И пришло время идолов, но не деревянных, а живых. Им поклонялись, им подносили и приносили, а главное – в них ВЕРИЛИ! И он был среди них, незаметным, всегда добродушным, не сомневавшимся в подписи под расстрельным списком. «Одобряю» или «Собаке – собачья смерть», не мог он не поставить своей подписи под этими документами, ведь свои уничтожали своих, а это так вкусно, так прекрасно пахнет – ЖЕРТВЕННОЙ КРОВЬЮ! Построить на костях индустриальный гигант или канал, это ли не жертвенный храм в честь природной, безумной силы человека, во славу него?!

А дальше, дальше ещё интересней, идолы стали пожирать друг друга, пока не остался один единственный. «Солнышко», так называли кроваво-усатое идолище. Непогрешимый «человекобог», в скромном военном френче. Ради его ухмылки и приветственного помахивания рукой на параде люди отказывались от своих детей, а дети – от родителей.

И всё равно «Солнышку» было этого мало. Даже за свои ошибки он предавал смерти невинных. Так было и тогда, когда другой идол с маленькими усиками под носом, возомнил себя АРХИ БОГОМ, прародителем всех людей и решил уничтожить «Солнышко», а заодно и всех, кто «греется» под лучами его божественной славы.

Тот, чьё тело именовалось Демьяном, был счастлив. Реки крови текли по земле и под ней. Он выл от удовольствия в Бабьем яру, пускался в пляс в Минском гетто, смаковал пепельный дым в Треблинке и Бухенвальде. Сладковатый трупный запах приятно окружал, окутывал его подо Ржевом.

Это он, с полицейской повязкой нашёптывал своему приятелю полицаю: «Убей, убей эту девку, она партизанка, а заодно и её пацанёка-щенка!», внушал завывающим зимним ветром голодному ленинградцу: «Смотри, соседский ребёнок, ты выживешь, только убей, убей и съешь и, ВЫЖИВЕШЬ!». А под Мясным Бором напутствовал полководца бросить безоружных людей в болоте, дабы костями сковать вражеские дивизии. Что может быть приятнее, чем хруст человеческих костей под танками?

Казалось, ещё чуть-чуть и два идолища сожрут друг друга, но хозяин тела Демьяна начал замечать, что помимо слепой веры в идолов, у людей стала просыпаться и другая вера. Вера в добро, милосердие, даже солдаты враждующих сторон частенько братались друг с другом и щадили друг друга в часы затишья, не стреляли в тех, кто ходил за водой или играл на гармошке в открытую.

Да и вдруг перестали ломать церкви, сажать священнослужителей, и, неслыханное дело, в одной из важных битв, в воздухе появилась икона, икона нового бога, того, чьё могущество он хотел затмить!

Тот, кто находился в теле Демьяна, был разъярён, куда-то стала вдруг уходить его сила, голод опять превратил его из молодого парня в седовласого старика. Тяжело было даже передвигаться. И он решил затаиться, переждать, подпитываясь изредка энергией, которая перетекает от человеческого счастья, в преждевременное человеческое горе. Боль, боль питала его, не человека и уже давно не древнего бога, а существо – «житня», которое хотело только одного – пережить всех и вся!

Встреча

Новиковский клуб был исключением. Поскольку село было основано после революции, никакой церкви здесь и в помине не было. А клуб построили после хрущёвской оттепели, дабы молодёжь не ломилась в города, обедняя колхозы.

«Культуру в массы»! И потянулись в провинциальные города, посёлки областные театры, народная самодеятельность, просветители с киноплёнками в железных коробках, дабы окультурить массы, привить любовь к «разумному, доброму, вечному». Самым почитаемым человеком в посёлке становился не председатель совхоза, а простой забулдыга – киномеханик.

За почти сорок лет Советской власти, архитектурной мысли хватило на то, чтобы тупо и грубо скопировать фасады барских усадьб, с массивными колоннами и ступеньками, точнее даже не усадьбы, а фасад Большого театра, как будто выполненного архитектором эпохи неолита. А что до бронзовой статуи коней на фронтоне Большого, так чем же живые кони, имеющиеся в селе, хуже бронзовых? «Каждому селу по Большому театру!», – а что, дёшево и сердито. Стены клуба были выкрашены в нежнорозовые цвета, ни дать ни взять – «объект культурного наследия»!

И статуя тоже имелась. На полутораметровом пьедестале красовалась гипсовая фигура вождя мирового пролетариата с откушенным носом и обрубленной в запястье руке, указующей на культурно-неолитический шедевр. На бетонном постаменте было начертано: «Вперёд к победе коммунизма!», а рядом с этим, краской нарисовано матерное слово их трёх букв, которым вождь частенько пользовался в смольненских и кремлёвских кулуарах.

На небольшой площади вокруг изваяния стояли чугунные скамейки, на которых, в ожидании начала сеанса, лузгали семечки сельчане. Мужчины дымили цыгарками, периодически здороваясь с подходящими приятелями, а женщины обсуждали сельские сплетни и задирали оных шутками, заливисто и дружно смеясь. В воздухе чувствовалась ядрёная смесь табака, самогонки и чеснока.

Справа и слева от клуба располагался небольшой парк, точнее то, что сельчане оставили от берёзовой рощи, когда-то бывшей на этом месте. Для придания некоего романтизма, в парке было установлено несколько светильников на чугунном основании. Света от них было ровно столько, чтобы в темноте не перепутать пышные бёдра доярки с толстым стволом берёзы. Эти деревья не раз слышали визг девушек и басовитый хохот мужиков. Сбитые, кровь с молоком тела, частенько прижимали хлопчики к этим стволам, чтобы ощутить всем нутром девичье тепло и стыдливо-скрытую жажду плотской любви.

Около массивной входной двери, пройдя сквозь хохот сельских баб, как сквозь строй солдат с шомполами, я увидел Любашу. Она, завидев меня, стала опять кокетливо играть сумочкой, как девочка играет со своей любимой куклой.

– Гляжу, вы в кино собрались?

– Да, вот, Григорий Степаныч в приказном порядке отправил.

– Ну и правильно, не сидеть же вам, как сычу, в общаге!

– А вы-то, откуда знаете, где я остановился?

– Ой, ну чудной! Здесь же село! Кто-то чихнёт на одном краю села, а ему уже с другого конца варенье малиновое несут! У вас в Москве, поди, не так?

Я заулыбался. Мне было приятно осознавать, что Любаше я понравился. Меня как магнитом тянуло к этой сельской веселушке, хотелось ещё и ещё раз искупаться в её смехе.

– Ваша сельская разведка почище ФСБ работает!

Она залилась звонким смехом. Он, как горсть обронённых на пол сверкающих бусинок, рассыпался вокруг меня, отскакивая обратно, ещё раз бодря и играя с моей душой.

– Может сельская разведка знает, в каком ряду и на каком месте сидит кто-нибудь из знакомых, ну, например, Кузьмич? – еле сдерживая смех, задал я вопрос.

И, ведь, не хотел обидеть, чёрт меня дёрнул приплести Кузьмича в наш разговор. Её, светящиеся счастьем, глаза вмиг потухли, улыбка пропала с уголков рта. Было такое впечатление, что человека, находящегося здесь и сейчас, теплым беззаботным летним вечером, вдруг переместили в лютую зиму с колючим снежным ветром. Она перестала играть сумочкой, посмотрела на меня задумчивым взглядом и сказала:

– Пожалуй, я пойду домой!

Повернувшись ко мне спиной, она стала спускаться по ступенькам.

– Люба, подождите, я не хотел вас чем-нибудь обидеть! Ну не уходите же!