Подъезд

Моё звонкое детство живёт.

Скрип ли снега, дурман разноцветья,
Сок берёзовый, шелест листвы,
Нет милее мне места на свете,
Но возможно, вдруг скажете вы,

Что вот есть изумрудные горы,
На какой-то чужой стороне.
Злато, серебро, жизнь там без горя,
И всё это, конечно же, мне!

Я отвечу: «Душа неподкупна,
Прочь слова!» – у калитки – отец.
«Здравствуй, папа, и доброе утро!
Моя отчина, дом мой – Кривец!»

…..

Да, это деревня Кривец. Там построен уже и мой собственный дом. А по середине деревни – стоит дом моего папы и старшего брата. Раньше на его месте находилась простая крестьянская изба с комнатой и большой русской печью с лежанкой. Был и чулан, тёмный-претёмный и от того прохладный. А в нём – огромная деревянная кровать, на которой лежал матрас, набитый соломой. Как и полагается, имелись и сени, где в дальнем углу стояла большая бочка-медогонка. Был и овин, где мекали овечечки и мычала корова. На дворе, где трава, хранились и дрова – огромный дровяной сарай, высотой чуть ли не с дом, который подпирала яблоня-дикушка. И рубили дрова, на траве двора, суетливые взрослые. А над их головами весной тиукали скворцы, жужжали, пчёлы, несущие мёд в ульи, стоящие рядом со строением и смешным названием «подсарайка» (слышали—нет?)

Хромая на одну ногу, опираясь на палку, выходил на улицу погреть свои косточки мой двоюродный дедушка Серёжа, садился на лавочку и смотрел на солнышко, зябко двигая плечами в стареньком ватнике. Назанимавшись со скотиной с раннего утра и выпустив её гулять, баба Ксюша, его жена, кормила городских гостей завтраком, ставила в печке томиться молоко и тоже выходила «из дому», садясь рядышком с мужем. На голове бабушки белый платок, тёплое платье обтягивает замызганный от хозяйских дел халатик, поверх одета чёрная жилетка из овчины. Она сидит, постукивает палочкой, пока к ней на лавку не запрыгивает рябая курочка.

У бабушкиного халатика есть два кармашка. В одном – лежат зубастые щипцы, в другом – карамелька или кусочек сахару. Бабушка Ксюша – большая сластёна. Но никогда не пьёт чай, размешивая в нём сахар, а всегда вприкуску, раскалывая сахар или конфетку на несколько частей, так по-крестьянски рачительней! Вот и сейчас она полезла в кармашки руками. Зачем? Она достала и развернула, привезённую городскими гостями лимонную карамельку с варением, раскусила её чёрными щипцами на три части. Одну – мужу, одну себе, а одну – курочке.

Вокруг этих «божьих одуванчиков» вертятся две собаки – рыжий, суетливый, с хвостом как бублик и похожий на лайку – это Пушок. Чёрная ласкучка, припадающая постоянно на лапы, чтоб её погладили по голове – дворняжка Динка. Динка живёт в конуре у дома, а Пушок спит с дедушкой на диванчике, согревая его ножки. Динке очень хочется карамельку, но баба Ксюша не даёт – глаза будут слезиться, и гонит её к конуре доедать вчерашнюю кашу.

– Ну, пошла, окаянная! Эна, каши сколько, не жрёшь ни черта! – и креститься, произнося «не божье слово». Бог-то рядом, вон, за окном в красном углу – Николай-угодник! Он всё слышит, всё видит. «Хоть бы Серёже ещё здоровья, а то совсем пожелтел, иссох, знобит постоянно!»

За домом у подсарайки, среди ульев «колдуют» два Вовчика. Один – племянник, второй – муж племянницы, два друга «метель-да-вьюга». Приехали с жёнами, с малыми ребятками. Те ещё на лежанке спят, уморились с дороги. А их жёны, Нина и Вера, хлопочут уже по хозяйству, моют посуду после завтрака, да щи готовят на обед.

«Не дал Бог детей, да хоть племянники помогают! И то веселей. Вон и Серёжа оживает, когда московские гости-то приезжают. Да и Вера, старшего в честь мужа назвала. Видать любит!» – рассуждала так про себя баба Ксюша: «А то и правда, старые мы, отписать им дом, всё ж о нас забота, не бросят, чай!»

Старшие дети Вовчиков, Серёжа и Алла, уже большие, оставлены в городе, только маленьких взяли с собой: худобушку-Оксанку, нытика Сашку и любопытную Маринку.

Так и сидели они, семейно: дед да баба, да курочка Ряба. В ногах у деда виляет «бубликом» верный Пушок. Динка, поджав хвост, высовывает свой нос из-за дровяника, боясь бабушкиного окрика.

Из дома выглянула Нина: «Пойдёмте все обедать, там и дети проснулись!» И покатилась дальше деревенская история – незамысловатая, простая жизнь.

Знала бы бабулечка, что её простой крестьянский образ не оставит равнодушным плаксу и нытика Сашку! Поразит в самое сердце своей подмосковной красотой и обитателями деревня Кривец, с неторопливой речкой Дубной.

«Злой» улей

По наследству от двоюродного деда с бабушкой в деревне Кривец нам достался не только дом, но и целая пасека из тринадцати ульев. Весной и летом там цвели травы, яблони, липы, гудели пчёлки-трудяжки над нашими головами. Мы – малышня, беззаботно бегали меж деревьев, всяческих кустарников, грядок с клубникой и «зеленухой», пока взрослые трудились на земле. Они вечно что-то строили, суетились над обедом, облагораживая подмосковный участок своей заботой. Лишь к одному месту мы не приближались и опасливо выглядывали из-за «подсарайки». На нём стояло тринадцать домиков разного цвета и один из них, страшный-престрашный – синий. Это и был «Злой» улей.

Первый раз с пчелой и её нравом я познакомился на тропинке, ведущей от дома к реке, когда сестрёнка, на год старшая, играя, катила меня пятилетку на летней прогулочной коляске. Пчела летела в обратном направлении, к ульям. Она врезалась мне в голову, упала за воротник рубахи и цапнула в шею. Мой «бизоний рёв» слышала, наверное, вся деревня и четырнадцать её домов вздрогнули. Оксана развернула коляску и помчалась со мной к дому. Папа вытащил жало, взял горсть сырой земли и приложил к укусу. Боль чуть успокоилась, но крокодильи слёзы продолжали капать на землю.

– Терпи казак, атаманом будешь! – успокаивал он меня.

Оксанка, грустно смотрела на «операцию» и тоже хлюпала носом, чувствую за собой вину в том, что не уберегла младшего брата. Укус на шее чуть опух и покраснел. Сначала мне было больно даже дотрагиваться, потом место укуса стало дико чесаться.

– Не чеши, – говорил папа, – так дольше проходить будет!

– А почему же так чешется?

– Это пчелиный яд, растворяется в крови.

– Я-а-а-д?! – я поднёс свои кулачки к глазам, что бы опять расплакаться.

– Да, очень полезный! Из него даже делают лекарства и продают в аптеке. Здоровее будешь! – папа улыбнулся и потрепал мои волосы на голове.

«Если это полезно, почему же так больно?» – недоумевал я. И стал бояться пчёл. К моему ужасу, родные на даче иногда пытали себя этими полосатыми мухами. То, одев белые халаты и москитные сетки, лезли к ним в улей, то прикладывали крылатых медоносов к пояснице. Они ойкали и радостно улыбались, когда пчела жалила их в поясницу, приговаривая, как заклинание, дескать, радикулит прошёл. Ну и странный народ эти взрослые!

Лишь одни пчёлы были мне милы, потому как не кусали. Они беспомощно ползали вокруг улья, с ними можно было поиграть, погладить аккуратно пальчиком по мохнатой спинке с крылышками. Но уважением пчеловодов эти «крылатики» не пользовались, потому как мёд не носили и их презрительно называли – ТРУТНИ.

Перед тем, как открывать улей, папа и мамин брат – дядя Володя («ДяВолодя», так я его величал) затевали магический ритуал. Отколов со старого пня гнилушек, насыпали их в странный чёрный прибор, отдалённо напоминавший чайник. Но воду туда не наливали, а поджигали гнилушки, затем накрывали крышечкой с носиком, и играли на приваренной к основанию этого чуда гармошке. Из носика валил густой дым. Странная помесь гармошки и чайника назывался «дымарь».

– ДяВолодь, а зачем вам этот «дымарь»?

– Чтоб пчёлы не жалили и было видно сколько в сотах мёда.

Что можно было разглядеть в таком дыму, непонятно. Но папа и дядя Володя, поставив дымовую завесу, возвращались от ульев довольные, с десятком рамок полных мёда. Я, в это время, смотрел на них в окно. Вся деревня, в это время, смотрела на них в окно. Если кто и решался не смотреть в окно, будучи на улице застигнут этим действом, бежал на конец деревни, к деревянному мосту через речку Дубну, и, заслышав гудение передового отряда «Злого улья», сигал в воду прям в одежде, вспоминая моих бабушек: «Опять Вовки, мать их, „дымарить“ пчёл начали!»

Разложив рамки на террасе, поймав и выпустив на улицу, по моей просьбе, всех принесённых с рамками пчёл, Вовчики начинали священнодействие. Я просто обожал наблюдать за тем, как острым, длинным ножом папа срезал закупоренные воском соты в рамке, предлагая мне пожевать эту сладкую, пахучую жвачку. Воск после жевания, складывали в отдельную миску. Его можно было «перетопить» и сдать в специальный магазин, где за это можно было купить со скидкой новые «восковки» – заготовки для новых сот. Дядя Володя брал раскупоренные рамки и вставлял их в чудо-механизм под названием «медогонка». Это была большая металлическая бочка, мудрёная внутри, с большой ручкой сверху и маленьким краном снизу. Дядя Володя начинал крутить ручку. Над медогонкой появлялся ветреный вихрь и сладкий запах мёда наполнял весь дом. Машина гудела, зубчатые колёса заманчиво крутились, по мускулистым бицепсам дяди тёк пот. Он улыбался нам с папой и вращал ручку – этот сильный, черноволосый и кудрявый мужчина, которого все величали не иначе, как «цЫган». Так и трудились на даче всю жизнь два Вовчика, два друга – «не разлей вода»!

Как-то летом меня на недельку оставили на даче с бабушкой Леной (папиной мамой). Перед отъездом в город Вовчики предупредили бабушку, что «Злой улей» вот-вот будет роиться. Сказали ей, что надо делать в этом случае. О, я знал это слово – «роиться» и поэтому стал ещё осторожней выходить из дома на улицу. Сначала выглядывал из двери в щёлочку, потом высовывал свой нос, выставлял одну ногу, заглядывал за дверь и, осмотревшись, пулей выбегал из двора через калитку мимо ульев. Я уже видел эту ГОРУ пчёл, свисающую с дерева, гудящую и кусающую всех и вся. Только Вовчики не замечали этой угрозы, в белых халатиках, а иногда и голые по пояс, только в москитных сетках, половником смахивали кучи пчёл, припуская их дымком, в специальный ящик «роевник». Потом закрывали его и уносили в «подсарайку», где пересаживали в новый улей.

Прошло четыре дня и в четверг, выглянув за дверь, я увидел напротив дома, висящий на яблоне огромный рой.

– Бабуля, рой, ро-о-ой! – истошно закричал я.

– Ну, что ж, надо его снимать, – обречённо произнесла бабушка, к тому времени уже привыкшая жить в городе и не испытывающая, в силу возраста, любви к сельхозтруду.

Сначала мы устроили «совет в Филях». Было решено спилить ветку, поскольку она была высоковата для нас и только потом половником пересадить пчёл в роевник.

Начали собираться. Через сорок пять минут после совета, на улицу выкатились два белых колобка. Космонавт Леонов, перед выходом в открытый космос был одет гораздо легче! Ватные брюки были заправлены в болотные сапоги на пять размеров больше. Под белыми халатами таилась пара свитеров, заправленных в брюки (а вдруг попытается ужалить пчела с жалом в пять сантиметров, кто их знает!). На наших головах красовались широкие москитные сетки.

Мы аккуратно стали приближаться к дереву. Гул пчёл усилился.

– Ах, про дымарь-то мы и забыли. Вот, анчутки! – поздно спохватилась бабушка.

Мой белый халат волочился по траве. Гном-пчеловод в длинных резиновых перчатках был готов переливать половником пчелиный суп в «роевник», который сам же и тащил по земле в другой руке.

Подойдя к дереву, бабушка посмотрела на меня и, пожалев, сказала:

– На тебе пилу, пили сук, а я буду пчёл перекладывать.

Я отдал бабушке половник, а сам наметил место спила. Пчёлы гудели всё убедительней. «Взинь», – пила прошлась по стволу. «Хрусь!» – к моему ужасу сук треснул, и ветка с роем шмякнулась оземь. Пчелиная взвесь поднялась и окружила нас с бабушкой.

– Сашка, бе-жи-и-и-м! – бабушка схватила меня за руку, и мы помчались галопом на речку.