Каприз

Каприз
Александр Иванович Куприн

«Огромный двухсветный актовый зал университета, казалось, утопал в целом море огня, который яркими потоками бросали три газовые люстры, увешанные сверкающими хрустальными призмочками, и десятки четырехлапых бра, горевших в простенках между окнами и дверями. В одном конце зала возвышалась просторная эстрада, красиво замаскированная флагами и густой стеной живых растений… На эстраде блестел свежим лаком концертный рояль с поднятой вверх крышкой…»

Александр Иванович Куприн

Каприз

Огромный двухсветный актовый зал университета, казалось, утопал в целом море огня, который яркими потоками бросали три газовые люстры, увешанные сверкающими хрустальными призмочками, и десятки четырехлапых бра, горевших в простенках между окнами и дверями. В одном конце зала возвышалась просторная эстрада, красиво замаскированная флагами и густой стеной живых растений… На эстраде блестел свежим лаком концертный рояль с поднятой вверх крышкой…

По-видимому, не оставалось более ни одного свободного места, но все новые и новые волны зрителей беспрерывно врывались из входных дверей. Глядя на тех, которые уже сидели, чувствовалось, что взгляд теряется в этом волнующемся море голов, лысин, причесок, черных фраков, мундиров, светлых дамских платьев, медленно движущихся вееров, тонких рук в белых длинных перчатках, плавных жестов и кокетливых, праздничных женских улыбок.

На эстраду взобрался и уверенно, почти гордо, подошел к ее краю красивый певец. Он был во фраке с широким вырезом и с красной гарденией в петличке. Следом за ним, тенью, незаметно, очутился на своем месте аккомпаниатор, у которого длинные, прямые и жидкие волосы падали на оба плеча.

Зал затих.

Несколько особенно франтоватых студентов, которых можно было бы по бантикам на груди признать за распорядителей вечера, нетерпеливо толпились в холодной швейцарской между вешалками, загроможденными верхней одеждой, – они ожидали приезда Генриетты Дюкруа, примадонны парижской Оперы, гастролировавшей в городе весь зимний сезон. Хотя знаменитая певица и приняла с очаровательной любезностью депутацию от молодежи и уверяла, что сочтет за большую честь для себя пропеть на студенческом вечере, однако начиналось уже третье отделение, в котором именно и должна была участвовать дива, а она до сих пор еще не приезжала.

«Неужели надула?» – мелькала тревожная, но невысказываемая мысль в умах озябших распорядителей, и они то и дело, один за другим, подбегали к окнам и, прижимаясь лицами к стеклу, напряженно вглядывались в темноту зимней ночи. Дюкруа, назначавшая в дни своих представлений безумные цены на места, была без сомнения, гвоздем вечера, главной приманкой для большинства приехавшей публики…

На улице послышался грохот подъезжающего экипажа, и мимо окон в одно мгновенье мелькнули два больших ярких фонаря. Распорядители быстро кинулись к дверям, волнуясь и оттесняя друг друга.

Действительно, это была Дюкруа. Она впорхнула в швейцарскую, улыбаясь студентам и указывая рукой на свое горло, укутанное в тысячные соболя. Этот жест означал, что она охотно объяснила бы уважительную причину своей неаккуратности, но боится говорить в нетопленной комнате.

Так как Дюкруа давно пропустила свой номер и разочарованная публика уже перестала ее ожидать, то внезапное появление ее на эстраде вышло великолепным сюрпризом. Несколько сотен молодых глоток и вдвое большее количество здоровых ладоней устроили ей такую долгую и оглушительную встречу, что даже и она, привыкшая быть повсюду кумиром публики, почувствовала в душе приятное щекотание лести… Она стояла у края эстрады, слегка наклонившись всем телом вперед и обводя ряды зрителей своими большими, черными, смеющимися глазами. На ней было шелковое глянцевитое платье, корсаж которого держался на плечах при помощи узеньких ленточек. Прекрасные обнаженные руки, низко открытая высокая грудь и длинная, круглая, гордая шея казались выточенными из какого-то теплого, бархатного мрамора.

Несколько раз буря аплодисментов утихала, но едва только Дюкруа подходила к роялю, как новый взрыв восторга заставлял ее возвращаться к краю эстрады. Наконец, она со своей очаровательной улыбкой сделала руками просительный жест, указывая на рояль. Крики постепенно стихли, но весь зал продолжал глядеть на нее влюбленными глазами. И среди полнейшей, но живой, внимательной тишины она запела один из романсов Сен-Санса.

Алексей Сумилов, студент-медик II курса, стоял, прислонившись к боковой колонне, и слушал с закрытыми глазами пение, нежно и властно раздававшееся с эстрады. Он любил музыку какой-то удивительной, болезненно-страстной любовью, ощущая ее не только ушами, но всем телом, всеми нервами, всей своею душой… И теперь каждый звук чудного голоса проникал в самую глубь его существа и отзывался там такой сладкой дрожью, что Алексею мгновениями казалось, будто эти звуки раздаются в его собственной груди.

Когда восторженный рев толпы подымался после каждого оконченного романса, Алексей испытывал чувство почти физической боли, и глаза его смотрели на кричащую публику с выражением испуга, мольбы и страдания. Но Дюкруа начинала новую арию, и Алексей опять опускал веки, весь отдаваясь, точно теплым морским волнам, чарующей музыке. В это время он страстно желал, чтобы вечно не смолкало это божественное пение и чтобы он сам вечно стоял у своей колонны, жадно наслаждаясь каждой нотой…

Дюкруа должна была бисировать около десяти раз. Ее отпустили только тогда, когда она все с той же очаровательной улыбкой показала рукой на горло и сделала головой и плечами жест отказа и сожаления. Следом за ней на эстраду выскочила какая-то бритая и кудлатая личность в потертом фраке старого фасона и закричала: «Около воздушного шара. Сцена из народного быта, Ивана Федоровича Горбунова».

Сумилов глубоко и прерывисто вздохнул, как будто только что очнувшись от долгого сладостного сновидения.

Он сходил с лестницы, запруженной кричащим, суетящимся народом, и старался не наступать на дамские платья. Кто-то хлопнул его сзади по плечу. Сумилов обернулся и увидел юриста Бибера, своего товарища по гимназии, сына известного миллионера.

Бибер был чем-то радостно взволнован. Он обнял Сумилова за талию и, крепко прижимая его к себе, быстро зашептал ему на ухо:

– Согласилась!.. Сейчас тройки приедут… Я послал…

– Кто согласился? – спросил Сумилов.

– Она… Дюкруа… Мы в «Европейской» ужин заказали. Сначала было ни за что не соглашалась, а потом ничего… смилостивилась. Там все наши будут… Ты поедешь, конечно?

– Я? Нет, не поеду.

Сумилов никогда не принадлежал к компании Бибера, состоявшей из золотой молодежи университета: сыновей крупных помещиков, банкиров и коммерсантов. Бибер сам это отлично понимал, но он находился в том припадке беспорядочного восторга, когда хочется каждому сделать что-нибудь приятное. Поэтому он запротестовал:

– Брось глупости. Ты должен… Почему ты не хочешь?

Сумилов рассмеялся.

– Потому что… Ну, просто… Потому что – ведь ты знаешь мои…

– Ну, ладно, ладно… Подробности письмом, – воскликнул Бибер, увлекая Сумилова. – Едем, едем, едем…

У крыльца стояли тройки. Лошади в темноте фыркали и мотали головами, от чего бубенчики на их шеях весело звенели. Студенты суетливо рассаживались, и в мерзлом воздухе их голоса раздавались резко и возбужденно.

Сумилов сидел рядом с Бибером. Алексей до сих пор находился под впечатлением музыки. Странная иллюзия овладела им в то время, когда тройки неслись вперегонку по пустынным улицам. Свист ветра в ушах, визг подмерзшего снега под полозьями, крики студентов и непрерывный звон бубенчиков сливались для него в какую-то удивительную, переливчатую мелодию… В то же время минутами он не постигал или, вернее, забывал, что с ним делается или куда он едет.

Ужин, на котором сначала все, кроме Дюкруа, стеснялись, под конец принял характер «оргии мальчишек исступленных». Студенты беспрерывно целовали у певицы руки и говорили ей на плохом французском языке самые дерзкие комплименты. Близость красивой, сильно декольтированной женщины опьяняла их всех гораздо больше, чем шампанское; в их глазах светилось нескрываемое желание. Дюкруа отвечала сразу пятерым, громко хохотала, откидываясь головой на спинку малинового бархатного дивана, и била своих собеседников веером по рукам и губам…

Сумилов не привык к вину, и теперь два бокала, выпитые им, приятно кинулись ему в голову. Он сидел в углу и, заслоняясь ладонью от света канделябра, неотступно глядел на Дюкруа восхищенными глазами. Внутренне он удивлялся смелости своих товарищей, так развязно болтавших с знаменитой певицей… Эта свирепость одновременно возбуждала в нем и зависть, и какое-то ревнивое чувство.

Сумилов был очень скромен, даже более – застенчив по своей нежной натуре и по воспитанию, которое он получил в хорошей патриархальной семье. Близкие товарищи называли его барышней. И действительно, в нем было много девственной, наивной, свежей непосредственности мысли и чувства.

– Кто этот господин, что сидит в углу точно мышь? – спросила вдруг Дюкруа, указывая на Алексея. Бибер тотчас же ответил:

– Это один из наших студентов. Его фамилия – Сумилов.

– Он, должно быть, поэт, этот господин? Послушайте, господин поэт, подойдите сюда! – крикнула певица.

Сумилов подошел и неловко остановился против нее, чувствуя, что горячая краска заливает его лицо.

– Ах, боже мой! Да ваш поэт прехорошенький, – засмеялась Дюкруа. – У него вид свеженькой пансионерки… Глядите, глядите, он даже краснеет. Ах, как это мило!

Она действительно с удовольствием глядела на Сумилова, на его стройную, юношески гибкую и худощавую фигуру, на его разрумянившееся, нежное и красивое лицо, все покрытое легким пушком, на белокурые мягкие волосы, падающие непослушными прядями на лоб. И вдруг, схватив быстрым, грациозным движением руку Сумилова, Дюкруа заставила его сесть рядом с собою на диван.

– Отчего это вы не хотели подойти ко мне? Вы слишком горды, молодой человек. Неужели женщина должна делать к вам первый шаг!

Алексей молчал. Кто-то из студентов, никогда не видевший Сумилова в своей компании, вставил с наглой усмешкой:

– Madame, наш коллега не понимает по-французски ни слова.

Это замечание подействовало на Алексея, как удар хлыста. Он резко повернулся к говорящему и, глядя на него в упор, отчеканил также по-французски, но с тою изысканностью языка, которая некогда составляла преимущество русской знати и которая еще уцелела кое-где в хороших фамилиях:

– Вы совершенно напрасно, милостивый государь, берете на себя труд объясняться за меня, тем более что даже не имею чести быть с вами знакомым. Когда он это говорил, его брови гневно сдвинулись и большие голубые глаза с длинными стрелами ресниц потемнели.

– Браво, браво, молодой поэт! – засмеялась Дюкруа, не выпуская из своих рук руки Алексея… – Как вас зовут, мой поэт?

Сумилов, вспышка которого уже улеглась, опять сконфузился и опять покраснел:

– Алексей.

– Как? Как? Але…?

Сумилов повторил.