Лента Мёбиуса

– Завтра перед отбоем будет ещё чуднее: мы тебя всей ротой опустим, и ты, петушок, будешь до утра кукарекать.

На следующий день Колгонов и его преследователь встретились у вещевого склада подсобного хозяйства гарнизона. Молодой солдат колол дрова, предназначенные для отопления бани на генеральской даче, а ефрейтор проходил мимо. И вот…

– Встать смирно, когда перед тобой старослужащий! – приказал Саврасов, останавливаясь и принимая строгий командирский вид.

– Да пошёл ты! – огрызнулся молодой солдат и принялся укладывать наколотые дрова в поленницу.

– Ух ты, нашлась вошь на гребешке, ещё корячится!

Схватив Колгонова за шею, Саврасов пригнул его к земле и локтевым сгибом передавил горло; от нехватки воздуха у юкагира потемнело в глазах, и он еле удержался, чтобы не упасть. Под руку ему попался топор, прислоненный к цоколю складского помещения.

Ефрейтор заурчал от получаемого удовольствия и ещё больше нагнул свою жертву.

Не осмысливая, что делает, многострадальный юкагир из-под низа ударил своего мучителя лезвием топора по спине; тот дико вскрикнул, распрямился, на какие-то мгновения словно остолбенел, затем бросился бежать. Колгонов за ним. Жертва мгновенно превратилась в хищника. Несколько быстрых настигающих шагов, и рубящий удар по голове свалил старослужащего наземь.

Отбросив окровавленный топор в сторону, Колгонов сел на чурбак и уставился перед собой невидящим взглядом.

«Когда лоби в горшке кипит, что огню говорит? – раскачиваясь взад-вперёд, произносил он слова вычитанной где-то кавказской сказки. – Не грей меня, хватит, а то выплеснусь и залью тебя всего, погаснешь».

Ефрейтор с разрубленной головой лежал ничком в нескольких метрах – Колгонов не смотрел на него.

А к месту происшествия у склада уже бежали дежурный офицер с двумя солдатами.

«Не грей меня…» – не переставал повторять юкагир.

Суматоха в воинской части поднялась ещё та! Командиры хватались за голову, не зная как преуменьшить чрезвычайность случившегося. К счастью, Саврасов был только ранен, и его срочно госпитализировали, а виновника происшествия арестовали и препроводили на гауптвахту.

Через месяц содержания под стражей Колгонова по приговору гарнизонного суда, состоявшего из прокурора и судьи с офицерскими званиями, двух солдат и почти безмолвного адвоката в штатском, уволили с военной службы и отправили в колонию-поселение.

Саврасова же несколько позже комиссовали по инвалидности; двое сопровождающих солдат отвезли увечного к постоянному месту проживания, в восьмитысячный районный городок, где он с малолетства считался полным ничтожеством – что примечательно, ни одна девушка не водилась с ним – и откуда он был призван в армию.

Моё с Петром уважительное отношение к юкагиру переросло в настоящую дружбу, и когда мы – отдалённо – намекнули ему о намерении рвать когти, он сразу без колебаний сказал, что хорошо, коли мы такие решительные.

– Я подсоблю вам! – горячо заявил Колгонов, пылая чёрными глазами. – Не сомневайтесь. И пойдёте не абы как, а снаряжёнными. Уж я постараюсь!

– А если прочухают, что это ты помог! – сказал Пётр с некоторым предубеждением к настроению юкагира. – Не страшно тебе?

– Так мы аккуратненько всё сделаем, – последовал ответ. – Не спеша, потихоньку, полегоньку; не беспокойтесь, никто обо мне ничего не узнает.

Ниже по течению Енисея, в десяти километрах от Улыдинской пристани, возле которой зэки «Полярного медведя» формировали плоты с лесом, он оставил для нас лодку с кое-каким имуществом и небольшим запасом продовольствия – всё, что, по его мнению, могло понадобиться в тайге.

– По тёмному поплывёте, – говорил Николай, наставляя нас. – А до того оставайтесь на берегу. Ночи сейчас короткие, но всё прикрытие.

Вот к этой лодке мы, поливаемые дождём, и пошли. Не прямиком, конечно, а вкруговую, чтобы сбить с толку неизбежное преследование. Река – с юга на север – протекала на востоке; ближе всего к лесосеке она была в районе пристани. Мы же с Петром взяли направление на запад. Чтобы потом сделать крюк.

Я шёл первым, мой товарищ – за мной в нескольких шагах.

Ветер со струями небесной воды бил в лицо, затрудняя движение, и я сквозь стиснутые зубы проговаривал слова зэковской песни: «Дождь нам хлещет по рылам, свищут пули нагана, лай овчарок всё ближе, автоматы стучат»; иногда со мной случалось такое – напевать при прохождении серьёзных преград на пути следования, каждое слово – в ритме хода.

Дождя и ветра было с избытком, но, слава Богу, ни пуль, ни овчарок не слышалось, и мы безостановочно углублялись всё дальше в тайгу.

Иногда я оглядывался на Петра; на сосредоточенном лице его были написаны неустрашимость и готовность идти столько, сколько понадобится, какие бы препятствия ни случились, и его непреклонный настрой вселял в меня дополнительные силы.

Километра через два с половиной нескончаемо потянулась топкая водяная низина; мы ступили в воду и, прощупывая дно шестами, выломанными в завалах сухостоя, двинулись краем её; дважды проваливались по пояс и один раз – по грудь, но дальше опять началось мелководье. Спустя минут сорок, выбрались на сушу и повернули на север, постепенно забирая на восток.

Енисей, тёмный, с белыми гребнями волн, гонимыми ветром, открылся перед нами часа за полтора до сумерек. Дождь стал убывать, и эти гребни было хорошо видно на значительном расстоянии. Ещё километра три шли берегом опять же на север.

Николай говорил, что лодку, небольшой чёлн, он спрятал в устье ручья, впадавшего в реку, среди высоких прибрежных тростников.

Челнок оказался точно в месте, которое наш помощник описывал. Мы тут же забрались в него, огляделись – укрытие было полностью заслонено от чужих глаз травянистыми растениями, вздымавшимися из воды и по краю берега, – и принялись разбирать оставленное нам имущество.

Кажется, Николай предусмотрел всё, что могло понадобиться в дальней дороге: двуствольное ружьё с патронами и запасом пороха, дроби и капсюлей; две телескопические удочки с несколькими крючками, сапёрная лопатка, топор, оцинкованное ведро, рюкзаки, небольшая брезентовая палатка, телогрейки, кирзовые сапоги. В отдельном полиэтиленовом пакетике – спички, зажигалка. Из кухонной утвари – две кружки и две миски, алюминиевые ложки, чайник, армейский овальный котелок.

Ещё в одном пакете – иголки, нитки, несколько кусков хозяйственного мыла, ножницы, две безопасные бритвы многоразового пользования, медаптечка с бинтами, йодом, аспирином и какими-то другими лекарствами. Наручные часы с механическим заводом – и те юкагир положил в застёгнутый булавкой карман одной из телогреек. В кармане другой телогрейки – компас. В заклеенном полиэтиленовом пакете – карта местности.

И продовольствие. Чай, соль, сахар, мука, сухари, макароны. Из круп – гречка, рис и овсянка. Кроме этого пластиковая литровка растительного масла, несколько банок тушёнки, шмат солёного сала, круг копчёной колбасы, несколько пластин сушёного мяса. И две полулитровые бутылки спирта-ректификата.

В довершение всего пачечка купюр в свёрнутом полиэтиленовом же пакетике вместе с золотым самородком примерно стограммового веса.

Николай загодя говорил об этих припасах, и все они были с точностью до каждого его слова.

Мы ещё заикались ему насчёт лодки и ружья, мол, если начнут докапываться о пособничестве, могут и спросить, куда они подевалось у него?

– Это ружьё досталось мне по случаю, – ответил тогда Николай, – и оно не зарегистрировано. А лодку прибило сверху течением, я не пользовался ею, и ни один человек её не видел. Деньги же понадобятся, как выйдете к людям. На первое время хватит вам. А потом… Я положил с деньгами кусок самородного золота. Кто знает, вдруг пригодится. Речка Неряма меня одарила им. Это южнее плато Путорана. Будете идти…

И он подробно описал местонахождение золотой россыпи.

Кажется, наш содейственник предусмотрел всё. За месяц он заготовил для нас в десять раз больше, чем мы до этого за год.

– В такие расходы себя вогнал, – сказал Пётр, обнимая его за плечи. – Одно ружьё чего стоит!

– Для хороших людей ничего не жалко, – с ребяческой улыбкой проговорил юкагир. – А даст Бог, и вы мне поможете.

– Да как поможем-то! – распахивая глаза, возразил Пётр. – Больше ведь не встретимся. Если, конечно, повезёт с побегом и нас не завернут обратно.

– Э-э, Сипай, кто знает! – сказал Николай и улыбнулся чему-то своему. – Жизнь такая штука – в ней что только не случается. Вот номер моего телефона, запомните его, а бумажку уничтожьте. Освоитесь на воле, будет случай, позвоните, известите о себе; хотелось бы узнать, как пригодились мои припасы и что у вас получилось из задуманного.

– Вот ты юкагир, а я русский, – сказал ему Пётр при нашей с ним последней встрече. – А ты ближе мне, родней большинства русских – прежде всего душевностью своей и взглядами на человеческие отношения, в основе которых – праведность и благонравие. Ну, прощай, брат!

Николай обнялся с ним, потом со мной.

– Прощайте, братки! – сказал он, отступая на шаг. – Как же хорошо было с вами! Одному-то, без близких людей, жизнь скучной покажется.

И он перекрестил нас православным крестом.

К ночи дождь прекратился, ветер стих, и волны на реке улеглись. Подождав ещё немного, вывели лодку из устья ручья на открытую ширь. Небо по-прежнему закрывали низкие тучи, темень была – не видно ни зги, как нельзя лучше для побега. До противоположного берега километров пять, там чуть ли не сплошь крутые обрывы, и причалить без опасности крушения можно было только при свете дня.

Торопиться нужды не было, и мы подгребали легонько, не утруждаясь. Скорость течения в этих местах была примерно полметра в секунду, и нас снесло от пристани ещё километров на восемь к северу.