Когда зацветает пепел

– В лесу нашла, – прозвучал тихий ответ.

– Это еще доказать придется, – продолжала, не меняя тембра, говорить сидевшая рядом женщина. – Для комендатуры ты ее с убитого солдата сняла.

Александра Ильинична открыла от удивления рот, еще немного отстранившись от соседки, наводившей на нее страх и ужас чего-то непонятного.

Та заметила это краем глаза и продолжила свое изложение, отметив что-то новое в облике ошарашенного новичка положения:

– На тебе все не ношенное. Значит, ты это не с убитого сняла, а выменяла на самогон у вороватого тыловика из какой-нибудь части.

– Да, правда! Я это в лесу нашла, когда в свою деревню ходила, а меня туда не пустили, – словно слушая готовый приговор, почти закричала в ответ перепуганная Александра Ильинична.

Едва она это вымолвила, как за входной дверью послышался скрежет засова, затем скрип ржавых петель. В полумраке открывшегося прохода появился красноармеец в ватнике, сразу же сделавший шаг в сторону, чтобы освободить место для старшего по званию, который, стоя в проходе, коротко произнес фразу, адресованную одной из узниц:

– Цыганка.

Спустя секунду после этого со скрипучей скамьи молча встала мрачного вида женщина, одетая, как это казалось, во все черное и сильно раскачивая телом из стороны в сторону, направилась к выходу. Скрипя засовом, закрылась за ней входная дверь, оставив остальных в томительном ожидании своей очереди, а заодно и участи.

– Солдатам гадала, которые на передовую отправлялись. А те потом воевать отказывались, дезертировали, членовредительством занимались, самострелом, – спокойным голосом прокомментировала соседка Александры Ильиничны, как будто ответила на еще не заданный новой обитательницей вопрос.

– И что ей за это будет? – испуганно водя глазами то на дверь, то на собеседницу, спросила та, явно не ожидая, каким образом должны проистекать события в комендатуре для задержанных.

– Подрыв боеспособности, – снова спокойно ответила ей соседка по скамье. – За это и расстрелять могут.

Шукалова вздрогнула от ужаса услышанного возможного приговора, тем более переданного ей тоном, как будто зловещей обыденности.

– А вас за что тут держат? – спросила она почти сразу после слов собеседницы, боясь еще больше сконфузиться от комментария про покинувшую их цыганку.

– А-а! – закивала то головой, издав досаду в голосе. – Пришла в поселок, чтобы самогон на что-нибудь сменять. Мне еще керосин нужен был. Да вот, попалась.

Александра Ильинична нахмурилась, не понимая, какой вред таит в себе принесенный на обмен самогон и что может быть плохого в том, что им можно будет расплатиться за топливо.

– Жадность подвела, – показала женщина подобие улыбки, – купилась на хорошее предложение. Солдатик подошел ко мне, предложил белье исподнее, новое. Портянки, тоже новые. Мол, на передовую едет. А там, кто его знает, может и положит свою голову. Хотел выпить напоследок. А тут политрук с его части идет, ну и закрутилось.

– Подрыв боеспособности! – прокомментировала женщина, что сидела напротив.

– Да, какой тут подрыв?! – прозвучал возмущенный ответ. – А детей я чем кормить буду?!

Услышав эти слова, Александра Ильинична сосредоточенно посмотрела на соседку, словно увидев в ней что-то родственное в деле заботы о собственном голодном потомстве.

– У меня их четверо сейчас, да мать старая, – продолжала та говорить от наболевшем. – Мужа на фронт взяли, потом старшего сыночка, потом второго на оборонные работы послали. Он только недавно вернулся оттуда, весь простуженный и обмороженный. Оттирала его, да на печи отогревала. Остальные, мал мала меньше и все есть хотят. Придешь порою домой, а они смотрят на тебя голодными глазками и покушать просят.

Рассказчица стала всхлипывать, роняя крупные слезы и вытирая их краем платка, которым была повязана ее голова. Взгляд ее направился в пол, а сидевшие в комнате узницы, начали тяжело вздыхать, видимо думая каждая о своем, но скорее всего о том же самом. Выглядели они обыденно, как и все женщины этих мест, работницы и колхозницы, жены и матери.

После короткого рассказа соседки, Александра Ильинична задумала спросить о причинах содержания здесь кого-нибудь из остальных. Но не нашла в себе сил и, как и все остальные, начала бороться с навалившимися грустными мыслями о детях, которые, по ее мнению, томились сейчас в раздумьях о судьбе своей матери, так внезапно исчезнувшей без какого-либо предупреждения со своей стороны.

Через некоторое время снова заскрипел засов и завыли ржавые дверные петли. Так же, как и пару часов назад в проеме появился часовой, который обвел глазами присутствующих, словно убеждая себя, что все остаются на месте. Потом мелькнула другая фигура, со злым и сосредоточенным взглядом, выдавившая из себя хриплым голосом не то фамилию, не то псевдоним или кличку. В ответ на это, из полумрака помещения, как бы выходя из тени, плавно вынырнула женщина, которую Александре Ильиничне до сих пор не удалось разглядеть по той причине, что она сидела на том месте, где в скромно державшейся узнице, никак нельзя было что-либо увидеть.

Вызванная голосом из коридора тихо проплыла мимо разместившихся на лавочках женщин и скрылась в тени дверного проема. Когда за ней заперли засов, соседка Шукаловой немного оживилась, и слегка повернув голову к ней, прокомментировала причину задержания ушедшей, как будто пользуясь тем, что, наконец, исчезла причина сдерживания слов и эмоций:

– Из богатых, похоже. Еще летом ее к нам эвакуировали. Хотели подальше уехать, да муж у нее заболел.

– На нервной почве, – саркастически выдавила из себя сидевшая напротив женщина и тихо хихикнула, словно обрадовалась поводу развлечь себя и других промыванием костей той даме, присутствие которой явно раздражало, и лишь ее уход позволил остальным расслабиться и, наконец, выговориться о ней. – Видать, что большую часть своего богатства увезти в эвакуацию не удалось. И спокойной жизни им тут никто не дал: сразу работать заставили, а не дома сидеть, ожидая окончания войны. Причем заселились не туда, куда их направили наши власти, а где им получше было. Домик себе сняли с садиком. Думали отсидеться!

Александра Ильинична заметила ее довольное лицо, словно его обладательница оказалась в той стихии, где могла лучше всего проявить себя. Причем не для общего дела, а только для удовлетворения только своей личной потребности облить кого-нибудь грязью, раскритиковать, посплетничать и выдать остальным ту информацию о человеке, которая была самого низкого морального содержания и очерняла больше всего. Рассказывая, она отстранилась от стены и появилась на свету от окна, чтобы ее было лучше видно остальным. От удовольствия излагать порочащие вещи, у нее разыгралась кровь, от чего она сняла себя рукавицы и стала перебирать их пальцами. А маленькие глазки ее начали скользить по присутствующим, как бы убеждаясь, что все слышат ее и становятся на ее сторону, искусственно начиная поддерживать позицию сплетницы.

– Я недалеко от них живу, – продолжала она, – поэтому все сама видела. И люди рассказывали, как та ходила на рынок и, почти не торгуясь, покупала самые лучшие продукты. А когда голод начался, она хотела машину нанять, чтобы мужа своего больного вывезти. Только говорят, что он не больной вовсе, а симулянт. Да такой, что ему не только не работать. Да еще, чтоб на фронт не взяли.

Говорила она быстро, то ли делая это намеренно, избегая другой информации, которая могла изменить направление ее рассказа, то ли боясь поставить себя в то положение, когда ей уже не придется удовлетворять свою потребность в очернительстве.

– Так она ходила и скупала всякие драгоценности, что у простых людей могли быть, – никак не умолкала рассказчица. – Иконы в окладах, деньги царские, часы, посуду старинную. И все – за копейки! А люди то отдавали. Им то жить на что-то надо. А куда деваться? Без хлеба не будешь сидеть. Вот на нее кто-то и донес.

Высказавшись, она снова прижалась спиной к стене, словно скрывшись в тени. Потом опять быстро вынырнула оттуда, как будто не договорила и пожелала поставить точку в своем изложении:

– Поделом ей! Не чего на чужом горе наживаться! У нас мужики воюют, а дети голодные по домам сидят, отцов своих дожидаются. А она сладко ела, да золото собирала. Сама не работала нигде, да мужа своего, уклониста, покрывала.

На последних словах она расплакалась и снова исчезла в тени, всхлипывая и что-то тихо бормоча, переключившись на свои проблемы.

В помещении ее не поддержали. Ни кто из женщин не прокомментировал слова соседки. Каждая думала о чем-то, близком только себе. И весь услышанный рассказ закончился только глубокими, тяжелыми бабьими вздохами, для которых были ключевыми слова «дети» и «хлеб».

Александра Ильинична повернулась лицом к двери, пытаясь увязать только что услышанное с тем обликом, который она смогла лицезреть короткое время, когда задержанная покидала их. Ушедшая дама действительно отличалась от всех сидящих здесь своим видом. Была немного стройнее, одета лучше, а главное – не так, как одеваются местные жительницы. Осанка ее была не крестьянской, без натруженной сутулости, движения плавными. А ногу при ходьбе она ставила так, как будто никуда не спешила и шла налегке, не обремененная вещмешком или тяжелой корзиной. Такая походка, по мнению Шукаловой могла быть только выработанной с годами и явно не подходила для простых деревенских баб, населявших округу.

Ушедшая навеяла на нее короткие воспоминания о своем детстве, когда отправляясь по ягоды или по грибы в окрестные леса, она с матерью, тетками и сестрами, попадала в места, где стояла старая помещичья усадьба господ Кутлеров. По рассказам стариков, именно эта фамилия была главенствующей в округе, а прародители самой Александры Ильиничны, будучи крепостными, принадлежали именно им. Говорили так же, что сами Кутлеры были немцами по происхождению, своих крестьян не обижали, слыли людьми образованными и порядочными. Правда из их деревни никто толком и не общался с помещиками, которые вели достаточно замкнутый образ жизни, не слишком контактировали не только с потомками своих бывших крепостных, но и не особо знались с соседями, владевшими ближними к ним имениями.

Несколько раз, будучи совсем девчонкой, Александре Ильиничне во время походов в лес, приходилось издали наблюдать за бытом Кутлеров, проходя по большому и открытому полю, простилавшемуся недалеко от их красивого помещичьего дома. Еще совсем несмышленой по малолетству, она смотрела, прежде всего, на господских детей, одетых, конечно, не по-крестьянски и развлекавшихся странными, для деревенских жителей, играми. А попав на совсем близкое расстояние, маленькая Шура, как называли ее в семье, услышала, что эти дети говорят на совсем непонятном языке и, точно не на русском, что естественно, произвело сильное впечатление на неграмотную деревенскую девочку. Уже дома ответ на этот вопрос она услышала от отца, просветившего ее по-простому:

– Так они же немцы! И говорят по-своему.

А сельские жители, вспоминая помещичьих детей, называли их мальчиков «барчуками», а девочек «барышнями», что забавляло всех и придавало некоторое веселье среди простых, порою совсем неграмотных и далеко не богато живущих своим трудом людей.

Александра Ильинична призадумалась, отыскивая для себя причину идущей войны именно с немцами, чьи сородичи владели ее прадедами во времена крепостного права. И не особо углубляясь по деревенской необразованности, она решила, что именно по этой причине сельские мужики во время революции пошли сжигать поместье Кутлеров, увлеченные навязанными идеями классовой борьбы. Тем более что сама революция произошла следом за Империалистической войной, как называли простые люди Первую Мировую. Немного задремав от своих мыслей, она перестала анализировать, а потому не учла, хоть и вспомнила, что в тот период горели и другие помещичьи владения по всей округе.

Спустя некоторое время, отвлеченная рассказами соседок по помещению, она как будто очнулась, взбудораженная нахлынувшими на нее мыслями о своих детях. И только теперь Александра Ильинична, просидев несколько часов, задала тот вопрос, что должен был возникнуть у нее чуть раньше:

– А сколько времени тут держат? Кого следующим позовут?

– А здесь никто никуда не торопится, – заявила одна из сидящих напротив женщин.

– Этого из нас никто не знает, – спокойным голосом начала объяснять соседка по лавке. – Могут быстро, а могут и долго продержать. Вчера почти весь день тут провели. Никого не позвали. А сегодня одну за другой вызывают.

– Вчера никого не позвали? – повторила она вопрос, словно не поняла его. – То есть, могут позвать, а могут – и нет?

Женщины посмотрели на нее, взглядами давая понять свое бессилие в данном положения.

– Как же так? У меня дома дети, мать! А я здесь! И еще неизвестно когда меня выпустят! – проговорила она вслух, рассуждая.

– Выпустят?! – высоко приподняв брови, посмотрела на нее соседка. – Смотря, в чем тебя обвинят? Что ты там натворила?

Александра Ильинична сжалась в комок, втянула голову в плечи и, почувствовав пробежавший по телу холодок, закрыла глаза, начав размышлять над тем, как она оказалась во внимании комендантского патруля и с какими словами была задержана. Мысленно погружаясь в события дня, она думала о походе на поселковый рынок, где меняла махорку на продукты, где встретила однорукого торговца, что предлагал ей обмен солдатского имущества. Она искала поводы и строила в голове возможные ответы и оправдания, подбирала слова, которые помогут ей обелить себя в глазах тех, кто будет решать ее судьбу.