Когда зацветает пепел

Гости ели и плакали, вытирая слезы и одновременно очищая от кожуры картофельные клубни. И едва с едой было покончено, как в окнах замелькали тени и, послышался шум. В дом вошел одетый в грязный полушубок красноармеец, знаки различия которого невозможно было разобрать из-за скопления теплой одежды на нем. Бегло осмотревшись в полумраке маленького помещения, он быстро и с акцентом проговорил слова о скорой эвакуации в тыл всех жителей деревушки, что связано с объявлением данного района прифронтовой зоной.

Александра Ильинична первой отреагировала на его слова и, с благодарностью глядя на хозяйку дома, объявила о начале сборов всех членной своего семейства и быстром убытии в поселок Чернь, чтобы иметь возможность как можно дальше отправиться от войны и возможной погибели. В ответ на это зароптали ее дети, начали возмущаться Дуся и мать. Но Шукалова-старшая была непреклонна и потребовала от всех моментальной готовности и отправки в путь. В эту минуту ее немало беспокоил царивший в эту зиму небывалый холод, едва не погубивший днем ранее всех спасшихся из лап врага. Но она приняла решение и, следуя зову сердца, поднимала всех за собой.

Уже на улице конные солдаты Красной Армии довели до нее, что в Черни принимают и проверяют всех беженцев, расселяя их в окрестных деревнях, что не были подвергнуты уничтожению в период боев и оккупации. Что всех вновь прибывших будут размещать в домах местных жителей или отправлять в тыл.

Через несколько часов, проведенных в пути, маленькая семейная процессия прибыла в Чернь, забитую, казалось, до отказа кавалерией. Вооруженные люди и лошади были повсюду. На каждой улице шло движение всадников, слышалось конское ржание и пахло навозом. Смуглые красноармейцы, говорившие либо на непонятном языке, либо по-русски, но с явным акцентом, охотно показывали дорогу и угощали детей чем-нибудь из собственного скудного фронтового пайка.

И лишь на окраине поселка семье Шукаловых было предоставлено пристанище в покосившемся старом домике, где выделили им буквально угол. Но рассчитывать на что-то большее было бессмысленно. Прибывавших беженцев было так много, что они становились обузой для местных жителей и властей и, оставались предоставлены сами себе, порою не находя возможности прокормить себя и своих близких. Некоторые бросали предоставляемое им убежище и отправлялись дальше, как правило, пешком, затрудняя тем самым, своим скоплением на дорогах, перемещение к линии фронта войск и военного имущества.

Едва разместившись, почти не имея ничего из вещей, Александра Ильинична приняла довольно тяжелое, но единственно правильное решение для выживания ее семьи. Голодные дети, особенно маленький Толик, который уже как заклинание постоянно тихо бубнил, изводящее психику матери «хочу есть», заставил ее пойти на отчаянный шаг. Рано утром собравшись, она с Анной Михайловной – своей пожилой родительницей, пошла на местный рынок и к многолюдным местам и, принялась, осмотревшись, просить милостыню, как это делали многие на ее глазах. Доведенная до отчаяния женщина, находясь в нечеловеческих условиях, не имея никакого дохода, была вынуждена искать подаяния и ходить по дворам, выпрашивая продукты питания для своих голодающих детей. Сердобольные люди порою откликались на чужую беду. Александра Ильинична получала от кого-нибудь один единственный клубень картошки, от кого кусок черствого хлеба или, в лучшем случае, пригоршню крупы. Да и просто картофельные очистки из помойного ведра впоследствии так же становились настоящим деликатесом в рационе беженцев.

Помыкавшись по небольшому поселку несколько дней и дождавшись, наконец, небольшого послабления царивших в это время холодов, Александра Ильинична, взяв с собой в дорогу Дусю, отправилась по окрестным деревням, в надежде обратиться за помощью к живущим там близким и дальним родственникам. Несколько дней было потрачено на обход знакомых селений. Но не везде ее пускали военные патрули, порою поворачивая назад или отправляя по другим дорогам, что только добавляло путникам трудностей.

Тощая котомка женщины наполнилась скудным количеством собранного подаяния и материальной помощи от родни, что могли только дать лишь какие-то продукты, но, как правило, не имели возможности принять на постой еще пять человек из-за того, что уже были уплотнены властями, взяв на проживание беженцев. Вернувшись во временное жилище, Александра Ильинична была подавлена тем, как выглядели и встретили ее дети. Худые, бледные лица со следами недавнего обморожения. Потрескавшиеся от холода и голода губы, трясущиеся руки, запах давно не мытых тел. В ее жизни это был еще один удар, от которого ей нужно было оправляться самой, причем так, чтобы не показывать виду, дабы не сломать психику тех, кто был слабее ее самой духом. Взяв себя в руки, она выдержала и этот удар судьбы. Накормив детей и мать тем, что было принесено, она покинула хилое жилище и, отойдя за сарай, выплакалась вдоволь, выплеснув со слезами тяжесть страданий.

Еще через несколько дней по поселку поползли слухи об успешном наступлении частей Красной Армии и об освобождении ряда деревень, среди которых назывались и родные места семьи Шукаловых. Люди говорили о большом количестве раненых солдат, что поступали в расположенные неподалеку военные госпиталя и пункты приема тех, кто получал тяжелые раны в боях. Рассказывалось, главным образом о том, что идут ожесточенные сражения на подступах к Мценску, который гитлеровцы превратили в хорошо укрепленный центр обороны, создав возле города глубокоэшелонированную линию сдерживания наступления Красной Армии.

Оценив услышанное на улицах поселка, Александра Ильинична вновь приняла решение об очень отчаянном и рискованном мероприятии, на которое решилась пойти одна только для того, чтобы сберечь от возможного риска членов своей семьи. Ни кому ничего не сказав, она рано утром отправилась в путь, надеясь добраться до родной деревни, и тщательно обследовать то, что осталось на месте сожженных гитлеровцами домов, сараев и амбаров. В ее планы входил сбор всего ценного, будь то что-нибудь из продуктов, предметов быта, одежды, посуды. Она хотела взять все, что могло пригодиться для использования в жизни или обмена на еду, которой, прежде всего не хватало ее семье.

Снова заночевав у родных, она все же смогла добраться до своей деревни, уговорив солдат из военных патрулей пропустить ее. А дойдя до обугленных останков домов и стоявших памятниками печных труб, потеряла, от увиденного и навалившихся переживаний, последние силы. Снова наплакавшись, сетуя на судьбу и прося у Бога защиты, молясь и причитая, она стала обследовать руины и подбирать все то, что могло пригодиться. Вещмешок и найденная корзина были наполнены несколькими заледеневшими картофелинами, куриными яйцами, кувшинчиком с маслом, узелком с мукой и крупой. То, что не годилось в пищу, но являлось ценными находками по причине наличия и без того уже довольно тяжелой ноши, было оставлено женщиной в импровизированных тайниках, наскоро сооруженных из подручных материалов возле пепелища собственного дома. Туда вошли несколько предметов различной посуды и кухонной утвари, кое-какие инструменты, обувь и одежда, брошенные жителями в пылу борьбы за выживание.

На обратном пути ее подвез на санях почти до места сердобольный солдат, занимавшийся транспортировкой различных грузов к передовой и вывозом раненых бойцов оттуда. А попадавшиеся на дороге конные разъезды красноармейцев, военные патрули и заслоны, как правило не придавали значения возвращавшейся к родным женщине, принимая ее за старуху, так как в свои тридцать восемь лет, Александра Ильинична выглядела гораздо старше, сильно изменившись за последнее время, исхудав и изрядно износив ту одежду, что не меняла и не стирала уже давно, за не имением условий для этого.

Вернувшись к матери, сестре и детям, она смогла их немного подкормить тем, что принесла с собой. А, сразу после этого, лишь немного отдохнув, начала вновь собираться в путь, решив на этот раз взять с собой Дусю, отчаянно стеснявшуюся по молодости лет просить милостыню. Уже на следующий день они вышли в дорогу и, следуя через воинские посты и заслоны, как и прежде заночевав у родных, добрались до своей деревни, где вновь принялись обшаривать каждый угол, подбирая все то, что пошло бы в пищу или на обмен. За этим занятием их застали бойцы одного из армейских подразделений, но не стали тратить время на разбирательство, поверив на слово, так как женщины не имели каких-либо документов, а своим поведением и внешним видом ни как не походили на лазутчиков и диверсантов. Им позволили выбраться назад и даже помогли с транспортом, посадив на попутные сани с ездовым, который довез их до одного из воинских постов.

Натерпевшись в пути переживаний от частых проверок рыщущих в поисках вражеских шпионов красноармейских патрулей, женщины решили оставить свои попытки отправляться каждый раз за тридцать верст, в свою деревню. По пути им приглянулись другие места, так же уничтоженные фашистами при отступлении, где тоже можно было найти что-нибудь ценное, в первую очередь еду. Рискуя быть задержанной проверяющими красноармейцами, Дуся отказалась от очередной вылазки, найдя себе работу по починке чужой одежды, что делала за кусок хлеба. Александра Ильинична теперь вновь одна отправилась в путь, не рассчитывая ни на кого, опираясь только на собственные силы, которых у нее, с каждой вылазкой, оставалось все меньше и меньше. Голод и переживания за детей истощали ее, но оставаться дома, вернее, в той холодной халупе, что пришлось считать своим домом в настоящее время, она не могла. Не могла, прежде всего потому, что донимали ее голодные глаза сына и дочери, постоянные слезы и причитания матери, переполненное переживаниями лицо сестры.

У них не было ничего. Их горящего дома удалось спасти не многое, а донести по ледяной дороге с собой пришлось и того меньше. Продуктов катастрофически не хватало, а чаще всего их не было совсем. Не было мыла, постоянно приходилось добывать дрова для растопки маленькой чадящей печи, тепла которой едва хватало для того, чтобы пребывать в помещении в теплой одежде. Донимало отсутствие вещей, белья, посуды. А то, что уже было принесено с пепелища родной деревни, пошло на обмен на еду.

Быстро уставая от такого быта, от отсутствия надежды на получение подаяния, Александра Ильинична снова направилась в путь, решив на этот раз обследовать те места, что были подмечены ей ранее. Но уже по пути ее развернул назад один из военных патрулей, сказав, что перемещение в районы, близкие к прифронтовой зоне, полностью запрещены для гражданских лиц. Все уговоры женщины, ее причитания и безутешные слезы на глазах, не смогли разжалобить суровых солдат, не церемонившихся ни с кем, а потому заканчивавших разговор лязгом винтовочного затвора и решимостью остановить любого не покорного на месте.

Следуя назад с пустыми руками, впервые за последнее время Александра Ильинична начала впадать в состояние, близкое к полному отчаянию. До сего момента она всегда оставалась собранной и решительной, быстро брала себя в руки, контролировала ситуацию и возглавляла тех, кто был рядом с ней и был слабее духом. Но именно сейчас, устав от постоянных переживаний за родных, от рысканий в поисках пропитания и попрошайничества, она как будто начала сдаваться перед злой судьбой, никак не избавлявшей ее от испытаний и страданий.

Еле переставляя уставшие ноги по заснеженной дороге, она шла назад, плача в край платка и не зная, где и как ей сегодня предстоит найти еду для голодных сына и дочери. Она думала о том, как будет смотреть в глаза своим детям, как будет опять до самой ночи, в полной темноте наполовину холодной халупы слушать звенящий в ушах голос маленького Толика, как заклинание произносящий: «Мама, есть хочу». А рядом, изводясь от слов брата, будет всхлипывать Оля, прижимаясь в попытке согреться к матери.

Александра Ильинична остановилась прямо в поле, где шла сейчас. Она вытерла слезы, что уже успели замерзнуть на веках и ресницах, обвела взглядом окрестности, наполненные лишь почти безжизненным пейзажем, состоящим из заснеженного пространства, повсюду обрывавшегося небольшими лесками. Успокоившись и, наконец, поняв, где она находится, женщина вспомнила, что данное место еще до войны засевалось картофелем и ей самой не раз приходилось, следуя через него, частенько поднимать с поля оставшиеся после уборки клубни, как будто специально забываемые колхозниками для этого. В отчаянии она бросилась на снег и стала ковырять его, пытаясь добраться до земли и найти там что-нибудь. Но плотно слежавшийся и никак не поддававшийся ей снежный настил, позволял войти в себя лишь наполовину, не давая проникнуть глубже. Вся толща его сопротивлялась, вынуждая страдающую мать биться за жизнь голодных детей. Наконец, когда пальцы на руках перестали ее слушаться от холода, она оставила свое занятие и, прижав заледеневшие руки к лицу, снова заплакала, трясясь в отчаянии всем телом и подвывая себе под нос. Она стояла на коленях возле утоптанной армейскими санями дороге и вздымала руки к небу, прося пощады и помощи. Громко плакала и, уронив голову на грудь, медленно опускала тело все ниже и ниже. И как будто поток холодного ветра заставил ее приподняться и посмотреть вперед. Взгляд ее, полный слез, уперся в полоску леса, простилавшуюся в паре сотен метров от нее. Она встала, и будто руководствуясь чувствами и слушая внутренний голос, пошла вперед, утопая в снегу, но все равно, переставляя ноги, равнодушно к себе следуя в направлении собственного взгляда.

– Будь, что будет, – не то тихо, не то про себя произнесла Александра Ильинична и как в сказке вышла на утоптанную и слегка присыпанную снегом тропу, уходящую в лес.

Она зашагала по ней, безропотно подчиняясь судьбе и тому пути, что открывался перед ней. Находясь уже среди деревьев, она пришла в себя как после короткого сна или забытья, в которое погрузилась от отчаяния и истощения собственного организма, измученного голодом, холодом и постоянными длинными переходами. Она стояла посреди леса, не понимая, где находится и как сюда попала. Тропинка как будто заканчивалась, упираясь в поваленное старое дерево, что перегораживало путь женщине. А чуть в стороне, под небольшой елью, непонятно как выросшей в нехвойном лесу, под небольшим слоем снега проглядывался довольно большой узел, какие делали деревенские жители, отправляясь в путь и не имея при этом чемоданов и вещмешков.

Посмотрев по сторонам, женщина, не спеша, подошла к ели и, протянув под нее руку, не без труда вытащила брошенную кем-то поклажу. Отогревая горячим дыханием замерзшие руки, она развязала плотно затянутый узел и развернула перед собой горловину мешка, разглядывая содержимое находки. Перед ней были аккуратно уложенные чьи-то вещи, по большей части состоявшие из солдатского обмундирования, мужского нательного белья, не домотканого, а казенного. Лежало несколько кусков ткани, как будто нарезанных под портянки. Были солдатские ботинки, почти новые, не ношенные. Разворачивая очередной кусок материи, она натыкалась то на кусок мыла, то на кусок заледеневшего сала или замерзший каравай хлеба. Попался плотно набитый махоркой большой кисет, отрез ткани, солдатский подшлемник, новые меховые рукавицы. В общем, все то, что в данное время для простого человека, изгнанного войной с насиженного места и вынужденного мыкаться по чужим углам, голодать и попрошайничать, было настоящим богатством и большой удачей.

Александра Ильинична опустилась на колени, медленно выпустила воздух из легких, словно изгоняя из себя накопившиеся переживания и подняла глаза к небу, благодаря Господа за посланную ей в тяжелую минуту помощь. Придя в себя, она быстро увязала все найденное и направилась в обратный путь, впервые за последнее время счастливо улыбаясь самой себе и строя в голове планы на продажу найденных вещей или их обмен на продукты. Она шла вперед и радовалась удачной вылазке, удивляясь столь удачному исходу событий, нахождению того, что никогда бы не обнаружила хотя бы потому, что не пошла бы в незнакомый лес.

Уже к вечеру она прибыла к родным, обрадовав их, прежде всего своим возвращением и, конечно тем, что было принесено с собой. Замороженный хлеб и сало были немедленно отогреты на маленькой печи и пущены на приготовление похлебки, позволившей растянуть на время имеющиеся продукты. Вслед за варкой пищи последовал разогрев воды для мытья и стирки самых необходимых вещей. То, что не годилось в употребление, будь то махорка или мужская одежда, предполагалось обменять на следующий день у торговцев на рынке, но спустя какое-то время, после раздумий, в дело вмешалась Анна Михайловна, мать Александры Ильиничны и Дуси.

– Шура, да оставь ты себе эти вещи, – сказала она, разглядывая в тусклом свете огня в печи, найденные ватные солдатские брюки, телогрейку и нательное белье. – Тебе это в пору придется. А то ходишь целыми дня по морозу, того и гляди, что околеешь. Нельзя же так.

Та задумалась, медленно проводя руками по бедрам, где уже под достаточно изношенной и протертой местами до дыр одеждой, она чувствовала боль от воспаленной кожи. Тридцатиградусные морозы текущей зимы делали свое дело. Измотанный и истощенный организм поддавался. Щеки, губы, руки и все то, что не было спрятано от холода теплой одеждой, было воспалено, зудело и не давало покоя. Все это усугублялось отсутствием возможности нормально помыться и постирать одежду, которой было и без того очень мало, а практически все то, что, как говорится, только на себе.

– И то верно, – ответила матери Александра Ильинична, оценивая свое состояние и взвешивая очередные планы на обследование еще нехоженых ей мест, где можно было бы найти что-то нужное и ценное.

Уже на следующий день она, облаченная во все то, что было обнаружено в лесу и потому выглядевшая по-военному, дошла до места скопления в поселке торговцев и спекулянтов, где довольно быстро обменяла махорку и отрез материи на небольшое количество муки и крупы. На обратном пути, у самого выхода с территории рынка ее догнал шустрый молодой человек, пустой рукав солдатского ватника которого был ловко заткнут за ремень, тем самым, выдавая всем видом его владельца за искалеченного фронтовика, не подлежащего больше призыву, а потому промышлявшего торговлей и обменом вещей на продукты. Настигнув Александру Ильиничну, он еще раз бегло осмотрел ее с ног до головы и, видимо, оценив ее облачение в новые вещи, предложил весьма выгодную сделку, обещая дать за зимнее солдатское обмундирование и ботинки довольно приличное количество всевозможных продуктов. Это заставило ее серьезно призадуматься, так как жить она с детьми, матерью и сестрой могла только сегодняшним днем, абсолютно не имея возможности загадывать на будущее и, каждый раз заново искать пути и возможности достать пропитание, отказывая во всем, прежде всего, себе. Боязнь быть обманутой и желание видеть своих детей сытыми вынудили ее не давать согласие сразу, пообещав искалеченному войной торговцу вернуться назад через некоторое время, после того как решит все дома с родными. Условившись о месте вероятной будущей встречи, она вернулась домой, где начала советоваться с матерью и Дусей, обсуждая сделанное ей предложение. В результате семейного совета был сделан выбор в пользу продуктов, но с акцентом на проверку их количества и не испорченности, а также на участие в сделке всех членов семьи, для исключения обмана со стороны торговца.

И хоть и было подпорчено Александре Ильиничне настроение вероятной сделкой из-за того, что уж очень не хотелось расставаться ей с теплыми вещами, которых так не доставало ей, но деваться было некуда, дома всегда ее ждали голодные дети, а приготовленная из найденных в лесу продуктов похлебка вот-вот должна была закончиться.

В какой-то момент она выглянула в тусклое и покрытое толстым слоем инея окно, за которым увидела не на шутку разыгравшегося на улице Толика и, решила загнать его домой, чтобы тот просушил мокрую от снега одежду. Еще не сняв себя солдатского ватника и шапки, она вышла из дому и позвала сына, который тут же отозвался и послушно забежал в хибару. Затем она зашла за угол и прошла вдоль улицы, решив также найти и позвать дочь.

Едва Александра Ильинична повернула за очередную постройку, как нос к носу столкнулась с военным патрулем, который, казалось бы, не должен был обратить внимание на простую женщину-беженку, однако вынудил ее остановиться. Старший по званию и виду в патруле, представился ей и велел предъявить документы, приняв ее за военнослужащую, так весь вид Шукаловой напоминал солдата, грубо нарушающего ношение формы одежды, немного неопрятного и не полностью соответствующего внешне воинскому уставу. Опешив от данной ситуации и не понимая причины требования патрульными у нее документов, Александра Ильинична попыталась отговориться, ссылаясь на то, что она с детьми бежала с оккупированной гитлеровцами территории, где сожгли не только ее родной дом, но и всю деревню. Но ее не слушали и велели идти с ними в комендатуру, объяснив, что лишь там будет проведена полная проверка подлинности ее слов и установлена личность, как этого требует закон военного времени.

Посчитав столь неожиданную встречу полной нелепостью, она продолжала упираться, стараясь защитить себя, в качестве аргумента используя слова о своих детях и престарелой матери, упоминая нужду и голод, отсутствие самого необходимого для жизни и несносные условия пребывания в покосившейся хибаре с чадящей печью, почти не дававшей тепла. Однако солдаты ее не слушали, а чтобы застигнутая ими женщина не смогла ретироваться, они блокировали ее, преградив все возможные пути отступления или бегства. Александра Ильинична не сдавалась и уже начала призывать задержавших ее бойцов проследовать с ней к ее временному убежищу, чтобы продемонстрировать своих детей в качестве подтверждения своего положения и честности. Но те были непреклонны, и начинавшая накаляться ситуация была полностью взята ими под контроль, когда старший патруля показал солдатам некий незаметный посторонним знак жестом, давший понять им о начале очередного действия, в результате чего один из патрульных вскинул винтовку, направив ее в сторону Александры Ильиничны. А их командир положил руку на кобуру так, чтобы она это непременно заметила и соответственно подчинилась указанию следовать к зданию местной комендатуры.

Обливаясь слезами, тихо причитая и ругая себя за поход в лес, за медлительность в общении с торговцем, когда надо было быстрее сдать ему вещи, получив взамен продукты питания, она шла между солдатами, покорно подчиняясь судьбе, посылающей ей очередное и довольно тяжелое испытание. Зная о суровости законов военного времени, Александра Ильинична ждала едва ли не самого плохого исхода для себя, думая, прежде всего о детях, заботу о который ей не кому было передать, а потому она мысленно обрекала их на еще более тяжелое существование.

– За что? Я ничего плохого не сделала! У меня дети дома с голоду пухнут! Мать старая! А вы меня куда-то ведете, – лепетала она, закрывая руками лицо, чтобы спрятать слезы и как бы скрыть себя в столь стыдливом, по деревенским понятиям, положении, когда простые прохожие видели всю процессию, обращали внимание и оглядывались, продолжая пристально смотреть на задержанную женщину и, обсуждать и хвалить действие армейского патруля.

У входа в военную комендатуру их встретил часовой. Потом ее повели по мрачным коридорам некогда какого-то административного здания и завели в подвал, где заперли в холодном и плохо освещенном помещении с низким потолком, завершало который маленькое грязное оконце, указывающее на полуподвальное нахождение данной комнаты.

Александра Ильинична замерла на месте, едва ее оставили и заперли за ней на засов дверь. Она стояла, опустив голову и прижав к груди руки. И лишь когда глаза немного привыкли к полумраку, она заметила, что вовсе не одна находится там. На стоящих вдоль стен хлипких, а потому скрипящих от старости лавчонках, сидели, сжавшись в комки, не то от холода, не то переживаний, несколько женщин. Из них лишь одна подняла голову, чтобы посмотреть на Александру Ильиничну, продолжавшую неподвижно стоять возле входа, боясь пройти дальше от того, что впервые в жизни она оказалась в столь незавидном для себя положении.

– Тут садись, – тихо сказала ей та самая узница помещения, указав на единственное свободное место возле себя.

Чтобы не быть у всех на виду, продолжая стоять возле двери, она быстро оценила предложенное и села, плотно прижав спину к стене, скрываясь, тем самым, от всех остальных в тени той женщины, что позвала ее к себе.

Спустя несколько минут, немного успокоившись, Александра Ильинична начала оценивать комнату, в которой находилась в данное время и присутствующих там. По-прежнему прижимая руки к лицу, по простому, по-бабьи пряча стыд, она стала бегать глазами по сторонам, разглядывая обстановку и людей. Сырые полусгнившие доски на полу, стены с облупившейся местами посеревшей штукатуркой, темный свод потолка, отсутствие какого-либо отопления и принудительного освещения – все это предстало перед ее взглядом в маленьком холодном помещении, где все присутствующие молча томились, опустив головы вниз и погрузившись в собственные страдания. На нее почти никто не обратил внимания. Люди просто неподвижно сидели, представляя собой плотно сжавшиеся создания с полуоткрытыми глазами, в которых застыли слезы и боль. Кто они были, за что оказались здесь и сколько уже тут находятся, она не знала и знать не могла. Более того, по своей деревенской простоте и, не смотря на то, что была далеко не глупой женщиной, Александра Ильинична никогда не задумывалась, что бывают такие помещения, где содержат задержанных за что-либо людей, томящихся в них. Она была далека от всего этого. И было ей не того, особенно в последние месяцы, когда все созданное когда-то несколькими поколениями сгорело и превратилось в пепел и безжизненные головешки, когда ей пришлось спасать детей от смерти в огне, а потом и от голода и холода.

Оценив, показавшуюся ей страшной, обстановку вокруг себя, она, широко раскрыв глаза, стала смотреть только впереди себя, инстинктивно переживая за все происходящее, а потом залилась слезами, громко и безутешно расплакавшись. И лишь когда она успокоилась так же неожиданно, как и заплакала, сидевшая рядом женщина тихо спросила ее:

– Дезертировала?

– Что? – не сразу ответила ей Александра Ильинична, не понимая, каким образом она заслужила такой вопрос, так как не являлась военнослужащей.

– Дезертировала, говорю? – повторила женщина, ловя на себе хмурый взгляд собеседницы, продолжавшей отчаянно вникать в суть и причину задаваемого ей вопроса, начиная немного отстраняться от встреченной назойливости.

– Как это – дезертировала? – наконец выдавила из себя Александра Ильинична, прекрасно понимая, что значит это слово, но продолжая не примерять его к себе.

– Понятно! – выдохнула узница темного помещения. – Значит – мародерство!

– Какое «мародерство»? – послышалось в ответ от Шукаловой, едва не вскочившей на ноги со скамейки, инстинктивно защищаясь не то от навязываемой клеветы в свой адрес, не то просто от непривычного способа общения.

– Какое? Обыкновенное! – спокойно ответила ей женщина, слегка улыбнувшись от встреченного в лице Александры Ильиничны непонимания столь простого по сути вопроса.

Предельно сосредоточившись и внутренне мобилизовавшись от ожидаемого в непривычной обстановке давления, та насторожилась, внимательно разглядывая в полумраке свою собеседницу. В тоже время в помещении стала ощущаться острая тишина, выдававшая обостренному слуху любой звук, даже самый слабый. Стало слышно хриплое дыхание простуженных легких одной из узниц, заглатывание слюны у другой, фырканье носом у третей и скрип кожаных подошв у четвертой. Комната наполнилась звуками так, как будто они не просто доносились до барабанных перепонок, но еще и ощущались поверхностью всего тела Александры Ильиничны.

Собеседница, сообразив, что та действительно не понимает сути вопроса, наконец повернулась к ней и не поднимая глаза, стала не спеша объяснять:

– Одежонка на тебе красноармейская откуда?