Смейся, паяц!

Он устроил её на кинокопировальную фабрику, простой рабочей, в ночную смену: чтобы было потрудней. Трудностей хватало: после ночной смены у неё, как я уже писал, начиналась дневная: Борю отнести в садик, купить на базаре продукты, приготовить обед, ужин, завтрак… Она всё время не высыпалась, а производство было вредным – стало прихватывать сердце. Я уверен: начало её сердечного заболевания – там.

С детства она была запрограммирована на самоотдачу. В их доме жили одинокие старушки, сыновья которых не вернулись с войны – она знала их всех, будучи десятилетним ребёнком, навещала, ухаживала за ними, когда отключали воду (а это случалось довольно часто), таскала им полные ведра на любой этаж.

Сохранился семейный анекдот: когда ей было семь лет, мама где-то раздобыла связку баранок (тогда это было большое лакомство) и повесила ей на шею, как ожерелье. С этим ожерельем Майя выбежала во двор, её окружили дети, стали просить – она каждому отламывала по баранке. Когда Александра Сергеевна вышла из подъезда, она увидела, что все дети грызут баранки, все, кроме Майи.

– Что ж ты себе не оставила, хоть одну? – спросила мама.

– А у меня – верёвочка, – ответила Майя.

С тех пор это стало формулой её жизни: раздавать всё, оставляя себе только верёвочку.

И в эвакуации, и в послевоенном детстве у неё не было игрушек, она мастерила себе из тряпочек какие-то подобия зайцев или медведей и играла с ними. Дефицит игрушек в детстве, породил в ней повышенную любовь к ним на всю жизнь: в доме у нас всегда обитали стаи плюшевых львов, собак, кошек и кукол, разных размеров и расцветок. Когда родилась Маша, она просто завалила её самыми дорогими игрушками. Избалованная дочка принимала их довольно сдержанно, в то время как Майя радовалась им, как ребёнок.

Она хорошо рисовала, очень остро ощущала красоту в любых её проявлениях, стремилась модно одеваться, но при той малообеспеченности, в которой жила семья, покупать новые вещи было невозможно. Поэтому она сама научилась шить и из обрезков материалов, старых кружев, разноцветных ленточек мастерила красивые детали к платьям и юбкам, которые делали устаревшую одежду элегантной.

Когда мы познакомились с тобой, я уже получал свои первые гонорары, не часто, не регулярно, но всё-таки… Почему же я тебе не помогал? Не от скупости же – ты ведь знаешь, что всю жизнь я был безалаберным растратчиком любых денег, ты всегда посмеивалась, когда я, виноватый, давал клятву, что с понедельника начинаю экономить. Так почему же, почему?.. А потому что «школа Крещатика» внушила: давать женщине деньги – это покупать её любовь. Растратить с ней вместе любые суммы – пожалуйста, а дарить подарки или деньги – категорически нет, это унижает достоинство мужчины!.. Вот и я, выпускник-отличник этой школы, получив гонорар, вёл тебя в ресторан и по-купечески тратил там такую сумму, за которую ты могла бы купить себе новое платье или туфли. Почему ты мне ни разу хоть как-то не намекнула?..Ты всегда приходила на свидание красивая, нарядная, весёлая, а я, толстокожий себялюбец, и не догадывался, как тебе тяжело это даётся!..Господи! Почему до меня всё дошло так поздно?!

В течение трёх с половиной лет, которые мы с ней встречались, я неоднократно, чувствуя, что жизнь меня подталкивает к женитьбе, вдруг срывался, прерывал наши свидания, впадал в загулы.

Меня дико пугали слова: женитьба, дети, пелёнки… Сегодня я знаю, что есть две породы мужчин: одни рождаются мужьями и уже в детстве играют в папу-маму, стремятся поскорей завести семью и детей.

Другие – рождаются любовниками и их пугает привязанность к одной женщине. Не знаю, родился ли я любовником, но точно знаю, что родился мальчишкой и надолго задержался в этом возрасте. Я очень медленно взрослел, поэтому отчаянно сопротивлялся тому, что позднее принял бы с радостью.

Только лет в сорок я осознал, что уже – муж, лет в пятьдесят – почувствовал ответственность отцовства, и лет в шестьдесят – радость от общения с внуками. Но получил я всё это намного раньше, поэтому долгое время был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом.

Моя первая внучка Полина родилась, когда мне было под пятьдесят. Я всегда выглядел намного моложе своих лет и, конечно, обращение «дед» меня бы шокировало, поэтому я очень поощрял то, что она называет меня по имени: «Шура».

Однажды мы лежали с ней на пляже, я флиртовал с двумя загорающими рядом девицами, и тут Полинка попросила: «Шура, купи мне мороженое».

Я был в разгаре флирта, поэтому отмахнулся: «Потом, потом».

Тогда эта маленькая шантажистка (ей было тогда лет шесть) тихо предупредила: «Если ты сейчас же его не купишь, я отойду в сторону и буду громко звать тебя «Деда!». Конечно, я немедленно вскочил и принёс ей две порции.

Ведь сдаём же мы экзамены, чтобы получить права на вождение машины – почему бы не сдавать экзамены на права вождения семьи?.. Мне бы жениться лет на десять-пятнадцать позднее, насколько бы Майе было легче жить со мной… Но через столько лет я бы с ней разминулся!

Как же тебе было тяжело! Ведь ты сразу родилась преданной женой, заботливой матерью, мечтала иметь свой дом, семью, детей…

А я сопротивлялся. Поэтому на протяжение трёх с половиной лет «наших свиданий», а потом и семейной жизни, тебе приходилось делать аборты, много абортов.

Ты подчинялась моим решениям, но при этом, конечно, безмерно страдала, и физически, и душевно.

Только теперь, моя добрая и терпеливая девочка, я понимаю, каким был безжалостным и жестоким, как это было ужасно и не простительно.

Твои одиннадцать абортов – это одиннадцать кинжалов, воткнутых сегодня в мою кровоточащую совесть, и я знаю, что Бог меня за это очень накажет.

И первое, самое суровое наказание, я уже получил: он у меня отнял тебя!

ТРЕТИЙ – ЛИШНИЙ

Ход событий ускорил мой школьный друг Изя Фишман. Он был высок, красив, обладал актёрскими данными, постоянно участвовал в школьной самодеятельности. Окончив Николаевский пединститут, вернулся в Киев преподавателем русского языка и литературы, но устроиться нигде не мог: с фамилией Фишман его не очень спешили брать на работу. Естественно, он страшно переживал. В это время в Киеве гастролировал эстрадный коллектив из Иркутска. Их директор обратился ко мне с предложением написать для них сценарий обозрения. Я поставил условие: напишу, если они возьмут в свой коллектив рекомендуемого мной артиста. Представил им Изю, он понравился, но они тоже выставили условие, чтобы у него уже был готовый репертуар. Я это гарантировал, дал ему один из своих «проверенных» монологов, который пользовался успехом у зрителей, он его подготовил, очень хорошо исполнил и укатил с ними дальше на гастроли. По возвращении коллектива в Иркутск, директор филармонии принял его в штат, а спустя полгода, Изю пригласили на работу в Иркутский драматический театр – так началась его актёрская карьера.

Спустя года полтора, он приехал в Киев повидаться с матерью. Я познакомил его с Майей, мы вместе проводили время, и он влюбился в Майю. Как-то посадил меня рядом и спросил:

– Ты собираешься на ней жениться?

– Пока нет, – ответил я, – а как будет дальше, не знаю.

– А я хочу жениться на ней, сегодня же сделаю ей предложение. Ты не возражаешь?

– Валяй! – по-пижонски ответил я, но вдруг почувствовал, как на душе заскреблись кошки.

В этот вечер я ей не позвонил, не назначил свидания – с ней встречался Изя, признался в любви, предложил выйти за него замуж и с ним уехать.

Как потом он мне рассказал, она поблагодарила его, поцеловала, расплакалась и сказала: «Я не могу от него уйти».

– Я её предупредил: ты будешь у него вечной любовницей, – признавался он мне. – Но не помогло: она тебя, дура, любит. Продолжай крутить ей голову. А мне трудно это видеть – я возвращаюсь в Иркутск.

Он улетел. Прошёл ещё год, я ничего не предпринимал, наши встречи продолжались уже более трёх лет – сейчас я представляю, как она безумно от этого устала. Снова прилетел Изя, снова взял меня за грудки и потребовал ответа: «Ты женишься или нет?» Какой-то демон, сидящий во мне, упрямо ответил:

– Нет!

– Тогда я опять пойду к ней и буду уговаривать, пока она не согласиться.

Весь вечер я сидел дома и напряжённо ждал звонка. Он позвонил мне в двенадцать ночи.

– Мы три часа просидели в Ботаническом. Она всё ещё любит тебя, но я её убедил. Я обещал ей, что она будет, наконец, иметь свой дом, семью, мою любовь и заботу. Она согласилась, но просила поскорей её увезти, чтобы не встречаться с тобой – завтра мы улетаем.

До утра я не сомкнул глаз: я вдруг ощутил всю безмерность этой потери, представил, что завтра её уже не будет рядом со мной, и почувствовал такую холодную пустоту, что стало страшно. В восемь утра я уже был у неё дома. Она, бледная, невыспавшаяся, собирала вещи в чемодан и плакала. Я обнял её, поцеловал в мокрые от слёз глаза и сказал:

– Я тебя не отдам. Сегодня же сообщу твоим родителям, что мы женимся, а завтра – подадим документы.

Она была настолько измучена, что не смогла ничего ответить, просто прижалась ко мне и продолжала тихо плакать. Чуть придя в себя, спросила:

– Ты мне простишь, что я согласилась?

– Глупенькая! Ты же видишь: я, как сумасшедший, примчался к тебе чуть свет.

– Тогда надо ему сообщить, чтобы он не ждал.

– Я сейчас пойду к нему и вернусь.

– Нет, пойдём вместе: это я должна сказать сама, чтоб он не думал, что ты меня заставил.

Страшно расстроенный, Изя в тот же вечер улетел, а мы с Майей весь день не расставались: пришли к её родителям, потом к моим – и всё покатилось к свадьбе.

АХ, ЭТА СВАДЬБА!

Расписывались мы в центральном Дворце бракосочетаний. Когда за день до события мы пришли туда для дополнительных формальностей, случилась неприятность: Майя не заметила прозрачной стеклянной двери и, пытаясь пройти, разбила стекло и порезала ногу, настолько сильно, что пришлось ехать в больницу. Там ей наложили два шва и перебинтовали рану. Назавтра она явилась во Дворец в белом свадебном платье и с белой повязкой на ноге. Нога болела, поэтому Лёня внёс её на руках на второй этаж. Она была бледна, и от раны, и от волнения. Увидев это, Юра Шостак заговорщески шепнул: «Не волнуйся, Майечка, твой жених – хороший парень». Эти слова, прозвучавшие после наших многолетних встреч, заставили её рассмеяться и сняли волнение.