Смейся, паяц!

– Ко мне.

Она не возражала. Я взял её под руку, и мы пошли в наше будущее. По дороге она рассказала, что приехала из Чимкента, учится в музучилище, живёт на квартире. Часто бывает в общежитии, в гостях у сокурсниц, там впервые увидела меня и решила непременно познакомиться. И счастлива, что ей это сегодня удалось.

Всё это она говорила искренне, с подкупающей непосредственностью, но у меня в голове всё время вертелось: девочка с опытом! Войдя в мою берлогу, она пришла в восторг, скинула кеды и стала прыгать на тахте, как на батуте. Я лёг и уложил её рядом.

Она не сопротивлялась, сама сняла брюки и блузку.

– На меня! – сказала она и осталась до утра. К моему великому удивлению Лика оказалась девушкой.

– Как тебе удалось сохранить девственность? Живёшь одна, без родителей, учишься в музучилище, где не самая высокая нравственность?.. И столько мальчишек вокруг тебя!

– А девчонки говорили, что первым должен быть тот, которого любишь. Вот я и ждала тебя.

– А ты меня уже успела полюбить? – с иронией спросил я.

– Ещё не полностью, – очень серьёзно ответила она. – Сегодня – уже чуть-чуть, завтра – ещё чуть-чуть, а послезавтра – влюблюсь на всю жизнь.

– Только не угрожай! – шутливо ответил я. Но она не соврала: она, действительно, полюбила меня как-то стремительно и бесповоротно. Её чувство было настолько искренним, настолько самозабвенным и заразительным, что на него невозможно было не ответить – я чувствовал, что она с каждым днём становится мне всё ближе и ближе. Через неделю я забрал её к себе, мы стали жить вместе, и моя конура осветилась этим весёлым и бесхитростным существом.

– Я теперь тебе, как жена, правда? Значит, я должна готовить обеды.

Она купила курицу и умудрилась сварить её на нашей карликовой плите. Поскольку в доме не было никаких овощей, она компенсировала их отсутствие солью. Была в восторге, когда я сказал, что такой курицы не ел никогда. И я не соврал: я, действительно, никогда не ел такой солёной курицы!

Лика была больше мальчишкой, чем женщиной, она ещё не была готова к половым отношениям, ей это было не нужно, она соглашалась только ради меня. А у меня, как назло, к ней возникло какое-то патологическое влечение, и чем больше она просила прекратить, тем больше мне хотелось продолжать. Такого острого и непроходящего желания я больше никогда не испытывал, ни до, ни после.

Лика была и ещё много лет оставалась не взрослеющим мальчишкой: играла в футбол с подростками из нашего двора и лучше их стреляла из рогатки. Через неделю после того, как переехала ко мне, робко попросила разрешения повидаться со своею свитой и, когда я не стал возражать, исполнила победный танец на нашей тахте. Вернувшись через час, взахлёб рассказывала, кто с кем дрался, кто кого поборол, кто целых пятьдесят раз отжался от пола.

Даже ревновала меня она очень своеобразно. Однажды в Алма-Ату приехала моя сокурсница, позвонила мне на работу и попросила встретиться. Я забежал домой и застал Лику, наводящую порядок в нашей пещере: она помыла и протёрла печурку и установила на ней литровую банку, в которой, как в вазе, красовался букет гвоздик, подаренный мною. Я рассказал ей о предстоящем свидании, пообещал вернуться через час и умчался. Вернулся часа через три, несколько виноватый, ожидающий упрёков. Но их не было.

Она просто вынула букет из банки и, молча, стала этим моим букетом подметать пол.

Моя литературная деятельность в Алма-Ате развивалась полным ходом. Молодёжная газета публиковала пьесу «Нам не страшен Серый Волк» в нескольких номерах с продолжением; актёры филармонии исполняли мои песни-новеллы на музыку композитора Севы Булгаровского, с которым я подружился; Драматический театр принял мою заявку на пьесу. Пришла открытка из Союза Писателей с приглашением посетить их. Естественно, я помчался. Меня завели в кабинет к председателю Союза Габиту Мусрепову – это был очень известный писатель, полуклассик.

– Почему вы не бываете у нас? – спросил он. Я растерялся и промямлил, что считаю себя ещё не вправе.

– Напрасно, – ответил он, – мы читаем вас в газетах, слышим по радио – надо появляться, мы вас примем в Союз – у нас есть молодёжная секция.

Совершенно ошеломлённый услышанным, я вдруг ляпнул:

– А будет, где платить комсомольские взносы?

Мусрепов и сидящий в кабинете его заместитель расхохотались:

– Будет, будет, не волнуйтесь!

И, наконец, вершина моего признания – звонок из ЦК комсомола: приходите, надо поговорить. Меня принял секретарь по пропаганде и предложил написать сценарий большого эстрадного обозрения, под условным названием «Мы с Целины», для показа на фестивале молодёжи и студентов в Москве.

– С вами будет подписан договор в министерстве культуры, выдан аванс. Берётесь?

– Да, – ответил я. – Но при одном условии: освободите меня от работы в ГУШОСДОРе.

– Это почему?

– Иначе у меня не будет времени для написания: я живу один, до семи занят на работе плюс куча дел по хозяйству – писать некогда, возьмусь и подведу!

Комсомольский босс изучающе рассматривал меня.

– Но вы ведь сбежите к себе в Киев.

– Сбегу, – откровенно признался я. – Но сначала напишу.

– Даёте честное слово?

– Даю.

Итак, всего через шесть месяцев после приезда я был освобождён от обязательной «послеинститутской отработки», о чём тут же написал письмо Даденкову и сообщил ему эту «радостную» для него весть. (Злой мальчик!)Потом была прощальная вечеринка в моём отделе. Ребята поздравляли меня, но больше всех радовался Завадский: он произнёс проникновенный прощальный тост и так искренне желал мне успеха, что я не удержался и омрачил его восторг, предупредив: если он будет обижать своих подчинённых, я вернусь и останусь у него в отделе пожизненно!

В министерстве культуры меня приняли, минимум, как Джамбула Джабаева, с таким же почётом: ведь я был рекомендован самим ЦК комсомола! Попросили тут же написать заявку, составили договор на тысячу сто рублей (это была довольно приличная сумма!) и сразу выписали аванс двадцать пять процентов. Счастливый и гордый, я тут же побежал на почту и отправил сто рублей маме и папе в Киев и пятьдесят рублей Лёне в Москву. А на оставшиеся деньги мы с Ликой накупили такое количество продуктов и выпивки, на которое моя микроквартира не была рассчитана, мы отыскали единственное место, где можно было хранить это богатство – под тахтой, и периодически лазили туда, чтобы откусывать по куску колбасы.

Освободившись от инженерства, я очень быстро выполнил заказ министерства культуры. Обозрение было принято с высокой оценкой, со мной полностью рассчитались, я закатил прощальный пир, накупил Лике кучу подарков и стал готовиться в дорогу: первого июня мама и папа праздновали двадцать пять лет совместной жизни, и я обещал им приехать на этот юбилей.

Все оставшиеся дни до моего отъезда Лика плакала, уже не по-девчоночьи, всхлипывая и отмахиваясь, а тихо и горько, как умудрённая женщина, предчувствующая финал. Когда я просыпался ночью, я видел, что она сидит на постели и внимательно рассматривает меня, как бы стараясь запомнить. Я укладывал её на подушку, велел спать, но, проснувшись, снова видел её сидящей, с печальными состарившимися глазами, как у вдовы.

Я планировал побыть в Киеве месяц-два, повидаться с друзьями, любовницами, погулять и вернуться. Поэтому оплатил квартиру вперёд, оставил постельное бельё и часть вещей. Прожив в Алма-Ате ровно девять месяцев, уехал налегке, оставив Лику на хозяйстве.

Ехал я опять через Москву. Там повидался с Лёней, заказал в ресторане Дома Актёра шикарный обед (Богатый брат приехал!), оставил ему денег (Немного. Чтобы не баловать!) и пересел на Киевский поезд. Моими соседями в купе были молодой лейтенант с женой и грудным ребёнком. Мы вместе поужинали, распили бутылку водки, и уже через два часа я стал другом семьи. Когда утром въехали на Киевский перрон, я увидел толпу встречающих меня: мама, папа, бабушка, Толя Дубинский, Юра Шостак, Марик Глинкин, и ещё много друзей и подруг, среди которых была и Милочка с огромным букетом цветов, большим, чем она сама.

Очередной розыгрыш тут же созрел у меня в голове: я попросил жену лейтенанта Нину пройти со мной к выходу, дать мне на руки ребёнка, стать рядом и взять меня под руку – можете себе представить реакцию всех встречающих! Но я смотрел на маму. Сперва она улыбалась, мол, знаем, знаем твои штучки, потом я увидел, как её лицо постепенно менялось, я просто ощутил, какие мысли проносятся у неё в голове: девять месяцев, сын-шалопай, грудной ребёнок, вынужденная женитьба…

Я быстро вернул ребёнка Нине, приговаривая: «Всё, хватит, мама волнуется», и жестами показал маме, что ребёнок не мой. Обрадованная мама облечено вздохнула и погрозила мне пальцем. Поезд остановился и меня, зацелованного, вместе со всей командой повезли домой, праздновать возвращение блудного сына.

Когда я вернулся (это был уже тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год, четыре года после смерти Сталина) – в Киеве многое изменилось, наступила та непродолжительная оттепель, о которой потом было много рассказано и написано. Несколько моих сценок и монологов из Алма-Аты перекочевали в Киев и с успехом исполнялись на эстрадах Украины.

Моя фамилия стала притягательной для артистов, мне начали заказывать отдельные фельетоны и даже целые программы. Папа стал уговаривать меня не возвращаться в Алма-Ату, и мама его поддержала, уверенная, что теперь я получу признание и в Киеве.

Откликнулись прежние любовницы, помимо Милочки и Зоси. Со всеми ими я встречался попеременно, навёрстывая упущенное. Всё это возымело своё действие и повлияло на моё решение остаться в Киеве, несмотря на ежедневные письма Лики, в которых она подробно рассказывала обо всех событиях в Алма-Ате, о том, как она скучает и весь день разговаривает с моей фотографией, а по ночам спит с ней, положив её рядом на подушку.

Я по сей день благодарен Алма-Ате за то, что она так тепло приняла меня, вернула мне веру в свои силы и возможности, показала, что я нужен и востребован, вдохнула новый заряд энергии для движения вперёд. Кроме того, именно там я познакомился с государственной структурой, с чиновничьим аппаратом, со взаимоотношением начальников и подчинённых. Это значительно расширило мой кругозор и понимание системы (больше я нигде и никогда не служил). И, самое главное, она подарила мне светлую, бесхитростную, преданную Лику, которая навсегда вошла в мою душу, хотя я на ней и не женился.

Я часто потом задавал себе вопрос: почему? Ведь мне с ней было так хорошо, и она была бы верной и любящей женой?.. И только повзрослев и помудрев, я понял одну извечную истину: у каждого мужчины в жизни была Женщина, на которой он не женился В Алма-Ате мне больше побывать так и не пришлось. Постель так и осталась на память обо мне хозяйке моей незабываемой квартиры. И, как впоследствии резюмировала моя жена Майя: «Теперь тебя с Алма-Атой связывает только постель».

МОЙ ДО ГРОБА – РОБА

Через некоторое время я познакомился с молодым литератором Робертом Виккерсом, который тоже писал репертуар для эстрады. Он предложил мне работать вместе. Я решил попробовать и согласился. Незадолго до этого главный режиссёр Львовского театра кукол Антонина Мацкевич просила меня написать пьесу о школьниках. Меня всё время привлекала драматургия, поэтому и для эстрады я писал, в основном, сценки, интермедии, мини-пьесы. Мои монологи привлекали артистов не репризами, а смешными характерами, диалогами, неожиданными поворотами сюжета.

Я уже обдумывал будущую пьесу и предложил Роберту присоединиться к этой работе, чтобы проверить, получается ли у нас соавторство. Пьесу мы написали очень быстро, легко и весело. Называлась она «МУРЗ-555» МУРЗ – означало: Машина, Умеющая Решать Задачки, а 555 – это три Пятёрки. Один экземпляр мы отправили во Львов Мацкевич, второй – в Одесский кукольный театр, который считался очень хорошим. Мы там никого не знали, поэтому послали просто «на деревню дедушке».

Мацкевич сразу позвонила, сказала, что пьеса ей понравилась, она её будет ставить, но чуть позже. А пока предложила мне подключиться к инсценировке сценария «Полёт на Луну», который у неё уже стоит в плане. Когда же я недели через три позвонил в Одессу, чтоб узнать, получили ли пьесу, то услышал, что они её уже ставят.