Лучик-Света

– Плохо ей… Совсем плохо. Вас несколько раз звала. Кажется, в бреду…

– Поешьте со мной, Наталья Ивановна, я один не буду! – мне хотелось ее как-то растормошить, увести от тяжелого уныния, но разве в нашем положении такое было возможно?

Она всё же присела за стол, развернувшись в сторону плиты, на которой уже ничего не стояло, но через минуту, ни к чему из еды не притронувшись, встала со словами:

– Вы уж ешьте сами, Сергей Петрович. Вот я и кашу вам сварила, поскольку вижу ведь, маетесь, одну соду и глотаете… Хоть вы-то себя поберегите – даст бог, вся жизнь у вас впереди! – она заплакала и ушла к дочери.

Из кухни я тихо прокрался к тебе, боясь помешать. Ты, казалось, спала, но слегка качнула головой в мою сторону, показав, что всё слышишь. Мне стало очевидно, что даже это тебе далось с трудом. «Плохо дело, а моя голова в эти дни только работой и занята» – укорил я себя.

Потом я до ночи просидел с тобой, что-то рассказывал о твоем КБ, передавал приветы от многочисленных подруг и не только от них… Всё старался рассмешить тебя тем, что у них на этаже уже несколько дней идет ремонт в туалете, потому все наши падшие дамы, то есть, курильщицы, пухнут без дыма. Возможно, теперь отвыкнут и сами бросят шмалить! Но ведь и остальные, нормальные, постоянно рыщут по этажам и пухнут от того, что там тоже нет воды. Ты слабо улыбалась.

Около полуночи нас разлучила Наталья Ивановна, до того возившаяся в кухне или немного подремавшая перед телевизором:

– Вы ложитесь, Сергей Петрович, вам завтра на работу; теперь я посижу.

– Сереженька! – тихо позвала ты. – Давай попрощаемся… Поцелуй меня.

Это были последние слова, которые ты мне сказала. Ночью ты тихо умерла, и даже мать этого не заметила, убиваясь из-за этого в своём горе еще сильнее: «И как я задремала, не простившись с последней своей кровинушкой!»

Глава 20

Хоронили тебя девятого апреля. Такого количества людей рядом с подъездом нашего дома, где на время прощания выставили гроб, обтянутый белой тканью, не собиралось никогда. Слева и справа от подъезда, считай, на целую сотню метров в обе стороны едва отыскивались свободные места, чтобы стоять, никого не задевая. А люди всё прибывали и прибывали, стараясь взглянуть именно на тебя, мраморно лежащую в нарядном белом платье.

Люди пришли попрощаться с тобой, мой Лучик, помня тебя молодой, неунывающей и красивой. Все были потрясены трагедией, которая несколько месяцев подряд развивалась рядом с ними, но незаметно для них, погруженных в повседневные заботы, а теперь содрогнувшихся от того, чему вдруг стали свидетелями.

Я не выходил из тягучей прострации, ни на что, не реагируя, интуитивно стараясь для поддержания себя ни во что не вникать, лишь кивком отвечал на многочисленные соболезнования. Более того, опять же интуитивно, без умысла и собственной воли я пытался мысленно отстраниться от того, что происходило вокруг, забыть всё каким-то неведомым мне способом. И в некоторой степени мне это удалось. Правда, одновременно я сильно отупел, но тогда и это меня не тревожило. Да и люди, даже заметившие моё отупение, легко относили его на счет особой драматичности ситуации, в которой я оказался, и, конечно же, в тот день прощали мне всё, что угодно.

Теперь я не могу не признать, что моё поведение по отношению к тебе во время похорон оказалось эгоистичным! И я понимаю, что не иначе рассудил бы обо мне любой, не делавший скидку на моё потрясение. Но я понимаю и то, что без той странной моей отрешенности от происходящего уже через короткое время едва ли оказался бы в состоянии участвовать в дальнейших процедурах.

Внутренне я был растерзан и смят, будто беда навалилась нежданно-негаданно, а ведь в действительности никакого секрета для меня из того, что она вот-вот придет, давно не было. Тем не менее, беда раздавила меня настолько, что, случись необходимость принять какое-то важное решение, я бы не смог это дело осилить. И своё состояние я даже не пытался проанализировать – я просто плыл в общем потоке событий и людей. Но помню, что оставшееся у меня самообладание было направлено только на то, чтобы продержаться хотя бы внешне достойно до конца скорбного мероприятия. Моя психика была настолько перегружена, что я опасался разрыдаться в любую минуту, бесконтрольно и безудержно, или просто где-нибудь заснуть. Я плохо соображал…

Почему так происходило, я не знаю. Возможно, в том проявлялось понимание мною масштаба моей потери. Возможно, столь огромной оказалась мера моей любви к тебе, что без тебя я потерял опору на будущее и уже не контролировал себя в должной мере…

Может, я был оглушен пониманием, что не сделал для тебя многое из того, что был обязан сделать для любимого человека в самые последние его дни?

Всё это было так. И всё же, кажется мне теперь, что в последние дни я умышленно несколько сторонился тебя, намеренно выискивая себе «важные» занятия на стороне, лишь бы не сидеть подолгу рядом, лишь бы не видеть твоих мучений. Возможно, я износился физически – всё-таки непрерывные суточные дежурства и добивающий меня гастрит сделали своё черное дело! Наверное, всё это в совокупности и определяло моё состояние. Но, возможно, я бежал совсем не от твоих страданий, а чтобы облегчить собственное положение и состояние, чтобы не мучиться самому? То есть, опять же, всё это являлось лишь проявлением моего эгоизма, а не сострадания к тебе.

Самое страшное для меня, о чем я сообразил значительно позже, заключалось в том, что мои переживания и моё состояние зависели совсем не от того, что произошло с тобой, что не стало тебя, что ты умерла, а от каких-то странных собственных соображений, которым я и отчета тогда не отдавал. Вроде и не очень я пожалел о том, что потерял тебя, хотя искренние слезы меня душили, и места себе не находил! Однако же, как сам сообразил, но значительно позже, я ведь ни разу не задался самым характерным для моей ситуации вопросом: «Как же теперь я буду без тебя?»

Может, в действительности я настолько бездушный, настолько лицемерный и пустой человек, что, сам того не понимая, и не любил тебя никогда по-настоящему? Может, и происшедшее по-настоящему, как бывает при наличии сильных чувств, меня не потрясло? Может, где-то внутри себя я даже облегчение почувствовал?

«И надо же! При всей каше в моей голове я когда-то посмел тебя ещё и на прочность проверять! Стыд-то какой! Хорошо хоть, никто не догадывается, что за белиберда у меня внутри творится, да что я за фрукт эдакий, если меня наизнанку вывернуть! Невеста, фактически жена, сгорела на моих глазах, а у меня в голове черт знает что? В чем-то сам себя стыжу, а в чем виноват, будто не понимаю! Вот и вину на себя несуществующую зачем-то взвалил. А на самом-то деле, ведь делал я для тебя всё, что мог. Или не делал? Почему тогда оправдываюсь? Видимо, рыльце всё же замарал, а в чём – не знаю?»

– Лжешь! Еще как знаешь! – возразил мне внутренний голос.

– Думаешь, если отвел бы тебя к врачам сразу, еще там, в Батуми, или хотя бы по приезду домой, но немедленно, не дожидаясь острой ситуации, в результате которой тебя со «скорой» да сразу на операционный стол, всё получилось бы иначе? – защищался я.

«Конечно! Тогда всё ещё было возможно! – возразил внутренний голос. – А когда уже на «скорой» привезли, то врачи в ходе операции всюду обнаружили эти проклятые метастазы. Если бы их оказалось немного, то с частью какого-то органа иногда их удается отсечь, но отовсюду – никто не сможет, всё ведь не вырежешь! Только тогда хирурги и расписались в собственном бессилии. И, ничего вам не сказав, отправили молодую женщину умирать. А вы-то полагали, будто всё хорошо. Вы надеялись, потом даже возмущались из-за того, что врачи вас как-то странно избегают… Но если бы ты привел к ним Светлану чуть пораньше, то те проклятые метастазы, возможно, еще отсекли бы… Вот в чем твоя вина! Из-за тебя Светлана потеряла драгоценные деньки, и такая потеря стоила ей, наверное, жизни».

– Нет же! – продолжал я оправдывать себя. – Несколько потерянных дней в ситуации Светланы ничего не решали! Всё уже там, еще в Батуми, было предопределено! И не я виноват в том, что случилось далее! – продолжал я выискивать спасительные оправдания.

– А если бы всё-таки успели? – не унимался внутренний голос.

– Э, нет! – не сдавался и я. – Я, безусловно, виноват! Я не защищаюсь и не оправдываюсь! Я во многом виноват! Но совсем не в том, что опоздали с операцией, что прозевали! Я сильно виноват лишь в том, что убегал от тебя в последние дни при первой же возможности, хотя должен был находиться рядом – ты ведь этого так хотела, хотя и не просила. Даже в своей жуткой ситуации ты больше заботилась обо мне, нежели о себе! И я обязан был непрерывно говорить тебе и говорить все те слова, которых ты от меня ждала! Хотя бы напоследок, коль уж раньше был столь упертым и сухим истуканом. Кто же в целом свете мог поддержать тебя лучше меня? От кого еще ты ждала слов любви и поддержки в свои самые трудные, самые последние деньки? Но я убегал, и, вполне возможно, лишь потому, что уже не любил так, как обещал, как клялся тебя любить!

«Да нет же! Совсем не так! – тут же возражал я себе. – Убегал я потому, что очень переживал и тяготился твоим состоянием, которое с подачи врачей слишком легко посчитал безнадежным. Мне тяжело и даже страшно было на всё это смотреть!»

– Но не рано ли ты смирился с тем, что предрекали эти врачи? – коснулся больного места мой прилипчивый внутренний голос.

«Боже мой! О чём это я? Если бы я хоть что-то знал наперед! Ведь не злой же умысел, в конце концов, я вынашивал, а как раз наоборот. Я же тогда, в Батуми и позже, весь любовью к тебе горел! И окончательно всё решил не в своих интересах, а для нас обоих, как единого целого! И вполне уверился, что мы с тех пор никогда не расстанемся. Не мог же я одновременно что-то замышлять тебе в ущерб! Но вот как всё обернулось! Теперь тебя не вернуть…

Стало быть, моя попытка создать семью, которая должна была стать счастливой и крепкой, опять оказалась неудачной! Снова я у разбитого корыта, да еще с кровоточащей раной в душе!»

Если быть честным до конца, то я не испытывал привычной для траурной церемонии полноты чувств, в то время как некоторые, та же мать твоя, едва сознание не теряли. У меня такого не было. Могло показаться, будто я и не страдал. Более того, именно для того, чтобы не страдать, я отстранился от того, в чем формально участвовал, ушел в себя, почти отключил сознание, оставаясь в своём бездушном теле, никак не сознающем, что оно должно отзываться на всё произошедшее невыносимой болью.

Тем не менее, мне все искренне соболезновали, не догадываясь, что я всё время оставался почти безразличным, хотя и пребывал в трансе, напоминающем со стороны страдание. Я не страдал. По крайней мере, так, как должен был страдать в собственном представлении. Да, я был основательно придавлен и абсолютно туп! Ни одной мысли в голове! Это было! И сильная заторможенность мозга, и общая подавленность. Но разве это и есть страдание? Почему у меня так? И что же я собой представляю – бесчувственного червяка, либо же, как некий йог, специально выключил сознание, дабы оно, чрезмерно перегрузившись, меня потом не подвело? Но и это невозможно, я ведь так не умею.

– Никакой ты не йог! – возразил мне внутренний голос. – Самый типичный эгоист. Себя бережешь, поскольку считаешь, будто весь мир должен выстраиваться вокруг тебя, отдавая тебе всё лучшее и оберегая от страданий! Потому-то возникающие вокруг тебя беды ты не воспринимаешь как горе! Себя бережешь! Твой подход понятен: «Не страдать, чтобы никак не реагировать! Не реагировать, чтобы ничего не предпринимать!»

– Ну и что же я, по-твоему, мог тогда предпринять, чтобы спасти мою Светлану? И от чего я отстранился, что был обязан для нее сделать? Да! Я оберегал тогда свою психику, но делал это подсознательно. Это, видимо, моя психика сама оберегала себя, не спрашивая на то моего согласия! Отключалась, и всё! И это никак не связано с тем, как я относился к Светлане.

– Ну, да! – усомнился внутренний голос.

– И что же, по-твоему, я должен был делать, чтобы все удостоверились, насколько велика для меня эта потеря? Рубаху на себе рвать? Нет? Тогда кончай меня донимать! Так или иначе, но таким уж я уродился и меня не переделать! И вообще, какое тебе дело, что я чувствовал и как это проявлялось? Важно лишь то, что я делал для своей жены, делаю и буду делать впредь! Разве не так? А черствость, которую ты мне вменяешь и с которой я уже почти согласился, так она же производная от ситуации. Сам знаешь, как на фронте бывало, где уж смерть гуляла везде и всюду, а люди-то там не часто рыдали. Поскольку притерпелись! Или тоже скажешь мне, будто не переживали, не страдали? Конечно, страдали, но вынуждены были внутренне зажаться, как и я теперь, чтобы сохранить силы для последующей борьбы, для последующей жизни, в конце концов! Для нормальной человеческой жизни, в которой должно находиться место и радостям, и печалям, несмотря на самые тяжелые и безутешные потери. Вот и всё!

– Красиво говорить ты научился, но насколько твои слова искренни теперь? – опять съехидничал внутренний голос.

Глава 21

После траурного прощания у дома двум десяткам машин, подъехавшим сюда еще утром, как-то удалось выбраться из микрорайона в сторону кладбища.

Ехать в твою деревеньку было далеко, более сотни км, потому-то лишь к двум часам мы съехали с наезженного шоссе на жидковатую щебёнку.

Ненадежная дорога еще пару километров вела нас к крохотному селению, но когда пришла пора от него свернуть к кладбищу, обнаружилось, что наши машины дальше не проползут, поскольку снег был ещё глубоким. Его не расчищали всю зиму.

Помню, в тот момент мне болезненно хотелось, чтобы откуда-то сверху ты поглядела, насколько прекрасная погода явилась в последний твой денек. Её так все заждались, но только теперь, в твою честь, вдруг проявилась самая настоящая весна.

Это было чудо, адресованное тебе. После бесконечно долгих и надоевших пасмурных тоскливых дней, которые бездушный календарь навязывал как весенние, на волю, наконец, вырвалось удивительно теплое и веселое солнце, от которого всё вокруг засверкало и заискрилось.

И под полуметровым слоем снега сразу стали пробиваться к низинам и склонам невидимые сверху ручьи. Только в белых полях, вдали от грязно-черной дороги, где солнцу не удавалось зацепиться за что-то чернеющее и разогреть его, а потом уж растопить и снег, он будто не собирался сдаваться горячему напору солнечной энергии.

Резко выделявшийся на фоне остальной равнины клочок земли под кладбищенскими березами напоминал примелькавшуюся картину какого-то русского художника.

Далее тяжело пробирались пешком. Поначалу люди осторожничали, ступая след-вслед, но скоро, абсолютно промочив ноги, шагали по грязи уже смело, как придется. И это непредвиденное в городе сражение с бездорожьем, вызванным внезапным и бурным таянием снега в день, ставший первым подлинно весенним, происходило молча, без обычных по такому поводу сожалений, стенаний и комментариев.

Для иных условий это могло показаться неправдоподобным, но тогда и впрямь никто не остался дожидаться в машине, никто не повернул обратно, никто не побоялся неизбежной простуды, не пожалел обуви, в которой с первых шагов захлюпала ледяная талая вода.

Впереди ещё некоторое время продолжал реветь единственный на всю округу движок буксующего грузовика, перевозившего к кладбищу гроб, но скоро и этот грузовик сдался, безнадежно прокручивая заполненные снегом и черноземом беспомощные колеса.