разлуках. Любовь, какая бы она ни была, всё равно слабнет и проходит. Проходит. . И ничего тут не
попишешь. А без живого в душе нельзя. Только увлечения и спасают. .
– Скажи мне, – просит он Марину, – каким ты видишь меня как женщина?
– В тебе притягательно нечто противоречивое, – подумав, отвечает она, – ты мужественный, но
очень тонкий и нежный. Ох, наверное, многим ещё бабам попортишь ты жизнь…
Спасибо ей за искренность. Можно ли считать её развратной, если, по её словам, не надёжны
сами чувства, которые нам даны? Когда чувства теряют силу, они идут на костылях принципов.
Только кто-то мирится с этими костылями, а кто-то – нет. Неужели ж и природа самой любви
такова, что срок её означен? Выходит, чувство Любы и Витьки тоже обречено? Книги по психологии
и газетные статьи ничего не проясняют на этот счёт. Возможна ли любовь неисчезающая? Как
сберечь чувство, если оно возникнет? Не хочется обретать новое разочарование – разочарование
в вечности любви. Если нет таковой, то к чему тогда всё? Хрупки, оказывается, не только
представления других – не более прочны и свои собственные.
* * *
Факт, что Серёга живёт буквально в соседнем от общежития квартале, делает, наконец, вину за
затянувшийся визит совершенно непростительным. «Всё – сегодня после работы и пойду».
52
Найти его оказывается проще простого: вот он дом, вот подъезд. Серёга живёт на пятом этаже.
Странно, что дверь с привинченной серебристой табличкой «12» обита мягким, пухлым
дерматином, а ручка на ней красивая, бронзовая, в виде львиной головы. И это дверь друга
детства? Как-то не вяжется она с ним. Соседняя – простая деревянная дверь – подошла бы
больше. Только, может быть, и Серёга уже не тот? Что ж, пора сверить их взгляды на жизнь. Хотя
свои-то лучше бы и вовсе никак не выдавать. Надо звонить, а Роман не решается. Стоя перед
чистенькой квартирой Серёги, он чувствуется себя монстром, вылезшим из болота, с которого на
площадку натекает лужа грязи.
Нет, поистине в жизни всё рядом. Оказывается, для того, чтобы встретить лучшего и
единственного друга, надо было лишь пересечь небольшой квартал, по сути, один двор с детской
песочницей, подняться по лестнице и, немного помявшись, нажать кнопку звонка.
– И куда же ты, к чёрту, запропастился?! – совершенно нормально приветствует Серёга самым
лучшим для этого случая приветствием. – Проходи давай! Я слышал, что из Пылёвки-то ты уехал
ещё летом.
– Да некогда всё было, – виновато бормочет Роман, – пока осваивался: то да сё…
Принимая друга, Сергей широко разводит руками в своей однокомнатной, переполненной
книгами квартирке, прикидывая, куда его усадить. Конечно же, Серёга тоже изменился, но не
расширился и не омужичился, как Боря Калганов, а, напротив, вытянулся, высох, хотя понятно, что
ни армейских «физо», ни строевых он не видел, да, наверное, и не увидит. Взгляд его теперь
спокойный, пристальный и уже совсем по-взрослому умный. Интеллигент, одним словом. И никуда
тут не денешься. Приятно почему-то осознавать, что твой друг – интеллигент.
Серёга в эти дни немного прихварывает: его мелкие непредсказуемые несчастья остаются при
нём – надо ж умудриться простыть в самом начале пока ещё тёплой зимы. Вот и греется теперь в
тёмно-синем свитере с глухим до подбородка воротником, швыркая красным носом. И голова его
на этой цилиндрической подставке воротника кажется ещё более внушительным кочаном, чем
прежде. Как не улыбнуться тут уже от одного его вида? Ах ты, чудо-чудище!
Усевшись в кресла, они продолжают с приятным полуузнаванием рассматривать друг друга. На
лице Серёги всё большое: и нос, и губы. Но глаза у него непропорционально большие даже среди
всего большого. Таких громадных, беззащитных, с длиннющими ресницами глаз у людей не бывает
вообще. Это глаза коровы или какого-нибудь другого добрейшего существа. Их моргание похоже на
широкие яркие всплески. Пожалуй, женщины обязаны любить Серёгу лишь за одни эти
очаровывающие озёра, из чистоты которых не выплыть ни одной. Наверное, и мир через такие
приборы представляется другим: широкоформатным, выпуклым и с миллионами оттенков. Из-за