то великих дел, а не для того, чтобы стать лишь домохозяйкой, красивой игрушкой, предметом
престижа мужа, пусть даже и художника…
Заснув, они спят почти до самого вечера, а, проснувшись, долго лежат молча. Собственно,
говорить им как-то уже и не о чём. Увидев шевельнувшееся смуглое плечо Нины и вновь
удивившись продолжающейся незнакомости женщины, Роман вспоминает вдруг проповедь Ивана
Степановича о том, что нации смешиваются друг с другом лишь через посредство незрелых
личностей. Что ж, наверное, он прав, и потому никакого смешения в данном случае не будет.
Только вот интересно: какой же смысл имеет для него эта встреча? Можно ли было бы принять её
за новый (очевидно смуглый) прилив Судьбы? Откликнись, Судьба! Твоё это событие или нет?
Поддерживаешь ли ты его своей уверенной мощью? Где напряжённое гудение пространства? Где
внутренняя дрожь и сумасшедшее волнение, то есть, то что было испытанно в прихожей
Лесниковых, куда его как щепку захлестнул твой синий прилив?! Однако тихо и обыденно в этой
простенькой комнатушке. И в парке души тоже хоть бы один листик шелохнулся… Судьба, как и
море, где-то далеко. Не слышно шума волн, нет ощущения его волнующей свежести. На какой-
либо даже малый прилив нет и намёка. Значит, выкарабкивайся-ка ты из этой провисшей кровати,
как из какого-то случайного гнезда, натягивай штаны и чеши себе дальше…
– Вставать пора, – сладко потягиваясь, произносит и Нина, – будь я твоей женой, я бы сейчас
встала и сварила кофе.
И как тут не присвистнуть про себя – ну, однако, и намёк. «Кабы я была царица», – говорит одна
девица. Но это, пожалуй, стоит оценить. Голубика никогда бы не сказала так, а тем более не
сделала. В таких мелочах они блюли самостоятельность, что, в общем-то, ничуть не напрягало их.
А кофе как вредный напиток не пили вообще. Очевидно, за фразой Нины кроется представление о
каком-то ином семейном укладе, который, наверное, тоже неплох.
Нина, так и не дождавшись его реакции, поднимается: откидывает одеяло и не без умысла ещё
раз демонстрирует свою фигурку, не раз запечатленную карандашом художника. «Э-э, – поневоле
усмехнувшись, думает Роман, – да напротив моей-то ты просто козявка». Понятно, что если бы
Нина хоть раз увидела Голубику, то не решилась бы показываться с этой уверенностью Клеопатры.
Для того, чтобы сделать такое заключение, Роману не мешает сейчас и тот факт, что жена, в
отличие от этой хрупкой фифы, ему привычна. Привычна? Ну и что? «Да уж от моей-то, если
объективно, мужики вообще штабелями лежат».
– Послушай, – приподнявшись на локте, спрашивает Роман, – а как тебя звали в детстве? Ну,
вот, например, мама? Как-нибудь ласково…
– Мама звала меня Смугляной.
– Смуглянкой, ты хочешь сказать?
– Нет, именно Смугляной.
Роман смотрит на неё прикидывающим взглядом: и впрямь, это необычное имя ей подходит.
Тем более, что оно легко связывается с её появлением вчера: с тем, как она возникла из темноты,
как робко выглянула из-за крыла тёмных волос. Она именно Смугляна, а не Смуглянка. В Смугляне
есть что-то от постоянного смущения, от опущенных глаз, от тайны и скрытности. Такая она,
кажется, и есть.
114
– Я тоже буду звать тебя Смугляной, – говорит Роман.
– Хорошо, – соглашается она, больше всего радуясь слову «буду». – Ты полежи ещё, –
предлагает Нина-Смугляна, тягуче, как на медленной плёнке, облачаясь в халатик, – я схожу в
душ. Тут недалеко по этажу.
Чувствуя его ироничный, но откровенно нагловатый взгляд, она робко и скованно, как японка в
кимоно, подходит к двери, и, уже взявшись обеими руками за ручку и ключ, оглядывается. На её
лице, оказывается, есть улыбка, но оттого, что очки остались на тумбочке, улыбка выходит какой-
то недостигающей, направленной, может быть, лишь в середину расстояния между ними. Да и
само выражение лица какое-то странное: она улыбается, растягивая губы, намеренно не открывая