Опыты литературной инженерии. Книга 1

Если честно, то бегом это назвать было никак нельзя. Представьте себе двух измотанных людей, крутой, обледенелый и корявый склон в темном лесу и постоянно подстегивающий вой волков. И станет ясно, что это не бег. Бежать можно куда-то, бежать можно от кого-то или от чего-то. Одно другому рознь. В зависимости от степени угрозы или внешних условий ускоренное передвижение может выглядеть легкой независимой трусцой или бегством. Не мы, а нас выбрал второй вариант. Мы не впали в панику: во всяком случае, я отдавал себе отчет о происходящем. Голова варила, несмотря на то, что сил контролировать ситуацию оставалось все меньше. Все чаще мы падали на ходу, беспорядочно катились по склону, с хрустом ломали ветки кустов, задерживаясь у стволов деревьев. Каждое падение приносило свои пока не анализируемые травмы. Виктория почти не переставая стонала от боли, но потери координации я у нее пока не заметил. О фотоаппарате в рюкзаке я старался не вспоминать.

Мне самому все тяжелее удавалось просчитывать верное положение ноги на склоне. Кошками я давно порвал брюки и поранил правую голень. Виктория где-то сильно разорвала рукав пуховки, и в луче фонаря пух вертелся за ней снежинками. Хорошо, что в нижней трети кулуар на стороне волков круто падал к ручью. Глубокий снег и крутизна мешали волкам двигаться нам наперерез. Стая начала забирать влево, закладывая большой крюк, невольно позволяя нам выиграть время и вселяя дополнительную надежду.

– Их вроде бы девять, – перемежая слова тяжелым дыханием, выговорила Вика. – Или десять. Далеко. Плохо видно. И темно уже.

Мы продолжали бежать почти вслепую, на одном инстинкте. Наверное, у древних людей подобное времяпрепровождение было привычным, так как инстинкты, прочно заложенные нашими первобытными предками, срабатывали и сейчас. Я старался светить фонарем вперед так, чтобы Виктория видела хотя бы направление спуска. И из-за этого абсолютно не видел ничего у себя под ногами. Неловко оступившись, я упал на бок, больно подвернув ногу, и проскользил несколько метров по земле. Встал с большим трудом. По острой боли понял, что растянул голеностоп. Понял также, что становлюсь дополнительным тормозом в нашей компании, и еще понял, что проблема с ногой достаточно весомая. Снимать ботинок времени не было. Как не было уверенности, что я смогу его потом надеть. Оставалось уповать, что, опухая, сустав «заклинит» высоким берцем, и это облегчит страдания. Перемещаться правой ногой я теперь мог только на задних зубьях кошки, частично переместив нагрузку на ледоруб. Ледоруб Сеначева был штурмовым, коротким, более предназначенным для восхождений по ледовым стенам. Для того чтобы опереться на него, мне приходилось неестественно наклоняться вправо. Когда ледоруб неожиданно натыкался на не промерзшее место и погружался в снег, я непроизвольно вскрикивал от боли. При этом старался не отставать. Вика услышала мои завывания и сбавила и без того уже никудышный темп. Внезапно синяя пуховка Виктории исчезла из пространства, освещаемого фонарем. Из темноты я услышал вскрик и почти одновременно звук тяжелого падения. Осветил склон влево и вправо и обнаружил соратницу, лежащую на земле с раскинутыми руками-ногами. В плохом освещении Виктория не заметила маленькой скальной ступеньки и со всего маху упала на спину. Я помог ей подняться. Она уже не могла сдерживаться и рыдала в голос.

– Что болит, Вика? – тревожно спросил я, испугавшись, не повредила ли она позвоночник.

– Все болит, – сквозь рыдания с трудом произнесла Вика.

Судя по тому, что она все-таки держалась на трясущихся ногах, позвоночник был цел, но ушиб она получила основательный.

– Давай, миленькая, соберись, еще совсем чуть-чуть. Сейчас станет положе и лес закончится. А там и до турбазы рукой подать!

– Я сейчас, сейчас. Подожди секундочку. Дышать не могу!

– Попробуй присесть на корточки, я помогу. Ну как, легче?

– Да.

– Ты от удара сбила дыхание. Как на ринге в боксе. Не волнуйся, все мигом пройдет. Давай, поскакали, Виктория, волки совсем близко!

На конусе выноса нас догнала настоящая ночь. Волки перестали выть, и где они, можно было только догадываться. Подсвечивая следы, которые мы натоптали с Викторией утром, и пытаясь высветить пространство впереди, я случайно обнаружил, что она потеряла рюкзак. Когда это произошло, ни она, ни я не заметили. Мы продолжали имитировать бег, но это было даже не волкам – курам на смех!

По санной колее сегодня никто не проезжал. Хорошо, что снег пока так и не начал падать – колею было отлично видно. Она основательно промерзла, и перемещаться по ней было совсем не трудно. Если бы мы не устали, как цуцики, и не побились при спуске, до турбазы долетели бы минут за десять. Но теперь мы едва плелись по колее: Виктория, неестественно выпрямленная, и я, припадающий на правую ногу. Время остановилось. Я внутренне готовился к встрече с волками, намереваясь дать последний бой. Обидно было, хоть плачь: вот она, турбаза! В ней люди, ружья… Небось, все сидят у камина, Халид Акаев поет песни под бархатную гитару, а нас с Викой прямо у них под боком загрызают волки!

Вот он, мостик через ручей. Мы упали на снег, погрузили лица в воду и начали, захлебываясь, пить, совершенно отрешившись и от волков, и от усталости, и от боли. Прибрежный ледок лопался у нас под руками, рукава пуховок мокли в воде, но какой же это был восторг – наконец-то вволю напиться хрустальной горной воды!

Совсем в другом настроении добрели до соснячка. Свернули в чащу, и тут что-то со страшным шумом рванулось в сторону почти у нас из-под ног! Вика истошно закричала, а я бросился вперед со своим несчастным ледорубом наперевес, предполагая худшее: волки! Слава богу, оказалось, что это не волк, а, кажется, собака. Что она делала ночью за забором – один Аллах знает! С великим трудом, цепляясь кошками за проволоку, мы протиснулись сквозь дырку в заборе. Вика совсем обессилела, и я вел ее по территории турбазы, придерживая под руки, как тяжело раненного бойца. При этом сам кренился вправо, наподобие крейсера с пробоиной ниже ватерлинии.

Не снимая кошек, мы взошли на крыльцо и ввалились в коридор. Удерживать Вику на ногах у меня больше не было сил, и она опустилась на пол, прислонившись к стене. Так и есть: из-за двери комнаты Прусова раздавались гитарные аккорды. Подволакивая раненую ногу, я доплелся до двери, раскрыл ее и, указывая большим пальцем руки себе за спину, пробормотал:

– Там Вика, помогите!

И тоже сел на пол – ноги совершенно перестали слушаться.

Первая помощь заключалась, по мнению многоопытного Леонида Сергеевича, в своевременной анестезии. Нас чуть ли не силой заставили выпить по стакану коньяка, а уж затем приступили к осмотру и «реанимационным мероприятиям». Лариса Качанова занялась Викторией, а Прусов лично – мною. Потихоньку-полегоньку я оклемался до такой степени, что смог связно рассказать все, что с нами приключилось. От начала до бесславного конца.

– Ты время правильно рассчитал? – допытывался въедливый Сеначев.

– Ну, сами смотрите, Геннадий Михайлович: три часа на спуск, это же с полуторным запасом! Кто ж его знал, что склон обледенеет? С утра была оттепель, и днем особо не холодало. Задуло позже. И то еле-еле. Мы, уж простите, ледоруб ваш посеяли. Я в городе верну, у меня есть в запасе.

– Не смей заикаться о какой-то железке! – рассердился Сеначев. – Скажи спасибо, что живы остались! С тебя только пузырек йода – вон извели сколько мадикамента!

У дальней стенки я заметил снаряженные рюкзаки. По всему видать, готовился ночной выход нам на помощь.

– Я не шутил, когда говорил тебе про ружье, – добавил Боря Атабиев. – Утром схожу, поищу рюкзак, посмотрю следы.

Вошла слегка расстроенная Лариса.

– У Виктории не спина, а сплошной синяк, – с укоризной, поглядывая на меня, сообщила она. – А так, катастрофических повреждений нет. Пуховка – в клочья. Штанишки тоже приказали долго жить, перевела их Вика кошками в разряд ветоши! Заснула девушка и спать будет долго. Я ей элениум дала, а то ее всю колотило. Все пыталась про злых волков рассказать и про тебя, Александр, какой ты изверг!

Сообщение о штанах Виктории внесло долгожданную оптимистическую ноту в общий климат холла турбазы. Сережа Качанов захлопотал у стола, расставляя то, на что я был уже в состоянии реагировать. То есть еду. Ныла нога, перевязанная эластичным бинтом, болели руки от упражнений с ледорубом, но душа ликовала, что все так хорошо закончилось. Я сижу за столом с друзьями. У них встревоженные лица, они так же, как и я, рады счастливому окончанию восхождения.

Халид пристроился с гитарой на краешке дивана и тихонько запел одну из песен Юры Кукина, которую он исполнял не хуже самого автора:

Ты скучаешь – вата валит с неба,
По неделям вьюги и метели,
У дороги домики под снегом,
Будто белые медведи.

Заплутали мишки, заплутали,
Заблудившись в паутинках улиц,
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись.

Молоком течет по снегу ветер,
Обдувая сгорбленные крыши,
Будто белых маленьких медведей
Мама языком шершавым лижет.

Заплутали мишки, заплутали,
Заблудившись в паутинках улиц,
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись.

Не грусти – сбываются надежды,
Хоть деревья в зимних одеяньях,
Будто мишки в шубах белоснежных
Кружатся под Северным сияньем.

Заплутали мишки, заплутали,
Заблудившись в паутинках улиц,
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись.

Ты скучаешь – вата валит с неба,
Всю неделю вьюги и метели,
У дороги домики под снегом,
Будто белые медведи.

Заплутали мишки, заплутали,
Заблудившись в паутинках улиц,
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо звездное уткнулись.

Пушистые, медленные снежинки плыли у меня перед глазами в ритме спокойного вальса. Я не заметил, как задремал на диване. Смутно ощутил, что кто-то, не знаю кто, подложил мне под голову подушку. Иногда я разлеплял веки и тихо радовался оранжевым отблескам от камина на противоположной стене.