Опыты литературной инженерии. Книга 1

– Ничего тётя не заметила. Спросила только, зачем я туалетное мыло купил? У нее, оказывается, мыло в платяном шкафу лежит, чтобы белье хорошо пахло! Вовек мне до этого не додуматься! А маму спросила: «Наверное, у вас сильный ветер был – половую тряпку с балкона унесло. Прищепки-то на месте, а тряпки нет».

Балалайка

Муж моей двоюродной сестры весьма серьезный мужчина. Знает толк во всех сортах и подсортах водки и иных спиртосодержащих напитках. Его на мякине не проведешь. Если уж что пьет, не кривясь, значит, всем остальным пить можно без опасения.

Сам он родом с Украины, где традиции самогоноварения исключительно стойки и почитаемы. Благодаря географическому положению территории, ласковому лету и обилию исходного сырья, Украина значительно опередила такие самогоноварящие области Земного шара, как Шотландия со своим виски, Ямайка с ромом и даже Япония с сакэ. Муж моей двоюродной сестры, кстати, тезка, путем многолетней дегустации в лучших украинских традициях воспитал в себе неколебимую устойчивость к крепости напитков и тонкую чувствительность к бесконечному разнообразию нюансов букета. Даже такой внешне грубый продукт, как ординарная сливянка, не лишает его возможности выявить в ней оттенки чернослива, ренклода, синей птицы, яхонтовой, корнеевской венгерки и, на крайний случай, яично-синей или памяти Тимирязева. Клянусь, о таких сортах слив вы и слыхом не слыхали!

Как-то собрались мы семьями и поехали во Львов, почтить память покоящихся там родителей. Остановились в гостинице с одноименным названием. И вечером того же дня двинулись в ресторан на вечернюю трапезу.

Из всех присутствующих только я свободно говорю по-украински, да еще с замечательным галицийским акцентом, так как вырос во Львове и навечно впитал его неповторимый колорит. Тезка все понимает, но не говорит, так как детство и половину взрослой жизни провел на Байконуре, где, боюсь, про Украину знают не много. Сестричка – та вообще русифицировалась в младенчестве, а драгоценная супруга, хотя и потомственная казачка, понимает украинский язык фрагментарно, потому что вместо рафинированной литературной речи казаки в обиходе использовали русско-украинский винегрет – суржик.

Подходит к нашему столику официант – молодой паренек во фраке согласно статусу гостиницы. Предлагает всем присутствующим меню в тяжелых переплетах. Но тезка поднимает на него тоскующие глаза пилигрима и не глядя в меню пытается заказать что-то специфическое, местное, колоритное и экзотическое. То есть нечто, типичное для этого уголка Западной Украины, чем здешняя земля славится и от чего огонь разливается по опустевшим сосудам. К моим услугам как переводчика тезка принципиально не обращается, уповая на свое духовное родство с «ненькой» и широчайший алкогольный кругозор.

Но мальчик-официант попался или просто бестолковый, или малограмотный, которому бриллиантовые оттенки блеска спиртного неизвестны, традиции неведомы, и вообще, образование тусклое. Несмотря на усиленную жестикуляцию, понятную даже папуасам с берегов Амазонки, многозначительные вздохи и закатывание глаз, до бедного парня никак не могла дойти суть требований гостя, который по мере обоюдного непонимания начинал раздражаться в своем лингвистическом бессилии и неубедительной пантомиме. Наконец выведенный из себя безразлично постным выражением физиономии официанта тезка перешел на метафоры и аналогии, позорно спутав исконно русский фольклор с украинским:

– Ну, скажи, ради бога, есть у вас в ресторане что-то такое местное, львовское? Знаменитое? Своя ридна водка? Самогон? Знаешь, что такое самогон? На крайняк (он так и сказал) какая-нибудь балалайка?

При этих словах тезка убедительно и доходчиво побренчал струнами воображаемой балалайки, чем привел мальчика-официанта в полнейшее недоумение. Я думаю, что кодекс заведения не позволил ему вслух усомниться во вменяемости гостя по принципу: клиент всегда прав. Он скорчил понимающую мину и скоренько удалился сплошным вопросительным знаком.

– Саня, – обратился я к родственнику, – балалайка есть неведомое орудие в здешних широтах. Она ничего не символизирует – ни патриотизм, ни народность. Скорее, здесь в обиходе бандура, о чем ты по причине неуемной жажды забыл. Что он тебе сейчас принесет, я даже предположить боюсь, но, помяни мое слово, этот ужин ты запомнишь надолго.

Тезка к моим словам не прислушался, бережно принял из рук возвратившегося официанта графинчик с прозрачным содержимым и тут же поспешно налил себе в хрустальную рюмашку. Закуска на столе пока отсутствовала, но что являет этот факт для настоящего эстета и флибустьера? Тезка опрокинул дозу, по-казацки крякнул и занюхал выпитое скрученной салфеткой. Как давеча у официанта, его лицо приобрело крайне недоуменное выражение, в котором сомнения относительно света, на котором оно пребывает, дополнилось отказом от понимания собственного образа. Слава богу, подоспело что-то съестное, что позволило родственнику оправиться от шока и наконец осознать себя в человеческом обличье.

Все остальные пили в этот вечер дрянное красное вино с закарпатской наклейкой, аппетитно ели и охотно разговаривали. Тезка не принимал участия в беседе, был весьма сосредоточен и стоически придерживался своего графинчика. Каждый раз перед тем как налить рюмку, рука его повисала в воздухе в некоторых сомнениях. И каждый раз после того как рюмка была выпита, он на секунду впадал в кратковременный ступор, словно унесенный ветром, дующим неведомо откуда и куда.

К концу вечера стеклянный графинчик опустел, а доселе вполне себе теплый родственник остекленел. До лифта мы добрались в виде сложной конструкции, со всех сторон подпирая и поддерживая моего тезку в его неуемном стремлении к покою. Среди ночи громкий стук в дверь нашего с супругой номера возвестил начало действия «балалайки». На пороге стояла бледная, как известка, двоюродная сестричка, умоляюще сложившая руки перед собой. Единственное слово, которое она смогла членораздельно выговорить, было «помогите»!

Наскоро набросив на себя кое-что из одежды, мы с женой помчались в соседний номер, где на гостиничном ложе, с подтянутым под самый нос одеялом, возлежал недвижимый и торжественный родственник. Все в его позе свидетельствовало о готовности к скорой кончине, поскольку, по сбивчивому рассказу сестры, всевозможные способы борьбы за жизнь были перепробованы и оказались тщетными. Не иначе молодой националист-бендеровец-провокатор-официант добавил в графинчик то ли крысиного яду, то ли еще какой более убийственной дряни. Посиневший нос двоюродного брата свидетельствовал о скором переходе в мир иной, без жалоб, стенаний и сожаления. Мэтр алкогольной продукции всем своим видом покорно признавал собственную недальновидность, утрату вкусовыми пупырышками прежней чувствительности, недоучет специфики пребывания на недружественной территории и языковое ничтожество.

Скорую вызывать не решились. Здесь она называется «Швыдка допомога». Состояние пострадавшего давало надежду, помноженную на собственное умение, справиться с коварным недугом, не роняя честь российского флага. Швыдка допомога в ночном отеле – это я и моя верная супруга на подхвате. С помощью проверенных манипуляций с марганцовкой, аспирином и пр. бесславную гибель родственника на чужбине удалось предотвратить или хотя бы отсрочить. До той поры, пока Господь не призовет его ненасильственным путем в свои чертоги.

Утром изрядно ослабевший тезка слегка порадовал нас вновь обретенным жизнелюбием дистрофика, бледно-зеленым цветом кожных покровов и естественным желанием опохмелиться, но чем-нибудь не из ресторанного меню. Умнейшая моя супруга, не раз бывавшая во Львове и наизусть знавшая район, метнулась вовне и вскоре осчастливила брата моей двоюродной сестры, приходящегося ей зятем, бутылкой перцовой горилки и литровой баночкой маринованных огурцов. На наших глазах произошло чудо исцеления. Тезка поочередно прикладывался к обоим образцам стеклянной тары, розовел и наливался оптимизмом. Попыток найти и зарезать официанта не предпринимал и даже согласился съездить с нами на кладбище, на родительские могилы, упоминание которых в нашем обществе еще пару часов назад было категорически исключено.

Банька в Крулевщизне

Ах, какая прелесть – банька зимой! Надо вот так предварительно намерзнуться не по своей воле, ползая по снегу на учениях и зарываясь в сугробы при условной атаке «безымянной высоты», чтобы потом сидеть в пропахшей соляркой коробке боевой машины пехоты, завывающей на подступах к деревне Крулевщизна, где тебя со всем своим пылом и жаром ждет деревенская банька! У тебя между колен зажат чемоданчик со сменным бельем, сухими теплыми портянками и чекушечкой, заботливо завернутой в эти же портянки. После согрева тела, распаривания и мытья самое время раздавить эту чекушечку с боевыми товарищами, закусив маринованным огурчиком, который уже не пугает первозданным холодом Вселенной, а вселяет бодрость и веру в наличие настоящей благодати!

Боевая машина пехоты ползет, подминая траками хрустящий наст, резко притормаживает фрикционами при поворотах: такое общее неудобство гусеничных машин. Полусонных боевых товарищей даже в переполненном десантном отсеке бросает друг на друга. Они сталкиваются плечами, иногда роняют чемоданчики на ржавое железное дно, испуганно их подхватывают, тревожась за нежное содержимое, заботливо же упакованное в портянки.

Бронированная машина подруливает к красному кирпичному зданию баньки, задние десантные створки распахиваются, офицеры, зябко поеживаясь, выпрыгивают на снег и гуськом перебегают к двери в рай, слабо освещенной единственным на всю деревню фонарем.

Капитан Ягудин, известный в части охальник и хулиган, не спешит выбираться наружу и делает знак механику-водителю оставаться на месте. Потом Ягудин, согнувшись, передвигается к выходу, по-хозяйски захлопывает створки и возвращается на место. Выхолодившийся в процессе десантирования вездеход вновь потихоньку начинает согреваться. Мотор работает на холостых оборотах, а в триплексе смотровой щели банька постоянно расплывается из-за продолжающего сыпать снега. Если присмотреться внимательнее, то можно обнаружить, что на северный скат крыши баньки намело сумасшедший сугроб, по которому прямо с земли можно легко подняться до самой дымовой трубы. Всю неделю после оттепели мороз так бесновался, что сугроб-надув затвердел до прочности бетона, и восхождение, буде оно состоится, не представит технических трудностей. От зорких очей хулигана не укрылся и полузасыпанный снегом штабель красного кирпича, слабо защищенный от снегопада какими-то досками. Возможно, кирпичи были приготовлены для ремонта, но сейчас для Ягудина они очень даже кстати!

Выждав минут пять, капитан Ягудин с кряхтеньем спрыгивает на снег и направляется к дверям бани, не имея при себе заветного чемоданчика, но с определенной целью. Механику-водителю видно, как Ягудин исчезает за дверью и как через полминуты вновь появляется в поле зрения. Он рысцой бежит к вездеходу и выдергивает на снег уже посвященного военнослужащего, который, если бы даже не хотел, вынужден выполнять приказы старшего по званию.

Вдвоем они начинают быстро разбирать штабель с кирпичами и переносить кирпичи внутрь предбанника, по пять штук за рейс. На банную процедуру прибыло, не считая капитана Ягудина, десять человек, так что Ягудин и механик-водитель обошлись одной ходкой.

В предбаннике капитан Ягудин с ловкостью тати начал вскрывать один за другим чемоданчики боевых товарищей и передавать содержимое в распахнутые объятия механика. Взамен бесценного наполнителя Ягудин стал закладывать в каждый чемоданчик по красному мерзлому кирпичу, а потом ставить чемоданчик на место. Дважды механик, он же водитель, бегал туда-сюда, перенося вещи в вездеход, пока все чемоданчики не были укомплектованы кирпичами и капитан не скомандовал отход.

На улице неутомимый Ягудин заставил бойца катать вместе с ним снежный ком, как бы предназначенный для сооружения снежной бабы. Когда, по мнению капитана, диаметр кома достиг кондиции, они вдвоем вкатили его по надуву на крышу баньки и водрузили на трубу, перекрыв доступ выходящему дыму. После завершения диверсии, оба – капитан и боец – сбежали с крыши вниз и укрылись в бронемашине, предварительно закрыв все отверстия изнутри, кроме триплексов механика-водителя и «глаз» прибора наблюдения командира. По команде Ягудина вездеход поурчал, разворачиваясь так, чтобы капитану-затейнику было удобнее наблюдать за входной дверью.

Дизель мирно покряхтывал, механик подремывал, а неугомонный Ягудин припал к смотровым окулярам, как охотник на дикого вепря. Сочтя, что выход зверя из логова трагически неизбежен, Ягудин дал указание водителю включить фары на дальний свет.

В баньке безмятежно парились, но, когда из печи в помещение повалил едкий дым, бравые офицеры несколько растерялись. Залить печь никто не осмелился, это был единственный источник тепла и благополучия, а выяснить истинную причину аварии можно было только снаружи. Смелые энтузиасты ринулись в предбанник, и те из них, которых потом называют безвестными героями, выскочили на мороз. Снаружи, в слепящем свете фар, ни черта нельзя было понять, и голые трясущиеся мужики поскакали обратно в тепло. Тем временем дым выкурил в предбанник всех до единого, в нем стало тесно и холодно, так как постоянно кто-нибудь из продрогших нетерпеливых энтузиастов распахивал дверь и пытался выяснить, в чем, собственно, дело. Руки потянулись к чемоданчикам, хотя бы за полотенцами, и наткнулись лишь на бесчувственные кирпичи, раскрывающие подлый замысел и вызывающие праведный гнев. Вычислить источник неприятностей не составляло труда, и вот уже первый голый появился в клубах пара в дверном проеме и изо всех сил запустил кирпичом по вездеходу. Бронированная машина, рассчитанная на безрезультатный обстрел из крупнокалиберного пулемета, и глазом не моргнула. Звук от разлетевшегося кирпича отозвался для уха механика-водителя слабым шуршанием, а для головореза-капитана – райской музыкой.

Артналет продолжался недолго: боеприпасы закончились, а брать штурмом железную крепость на гусеницах голая рать не отважилась. Насчитав десять прямых попаданий, капитан Ягудин с чистой совестью откинулся на спинку командирского сиденья. В дверной проем бани высунулась чья-то рука, размахивающая белыми кальсонами: гарнизон объявлял капитуляцию и приглашал парламентера. Капитан с укоризной посмотрел на механика-водителя: уронил-таки при транспортировке военных трофеев одни кальсоны!

Подхватив свой чемоданчик и уже не опасаясь рукопашной, капитан Ягудин направился к безвредной двери, сопровождаемый механиком-водителем с охапкой белья. К этому времени снежный ком растаял, растекся по дымоходу, тяга появилась, и дым начал срочно покидать баню, подавая надежду недомытым и недопареным. Бить Ягудина не стали, потому, что в предбаннике было страшно холодно, а в самой бане уже не до Ягудина. Когда выяснилось, что все до единой чекушки находятся в добром здравии, гнев сменился на милость, и даже те, кто призывал немедленно утопить капитана в шайке с мыльной водой, согрелись и вполне утешились.

Башмак

Лезу я по скале, которая сплошной конгломерат. Ни зацепиться, как следует, ни крюк забить. Маршрут похож на открытую книгу. Так на альпинистской фене называется внутренний угол. Лезть нужно всего метров шесть. Половина позади. А впереди то, что обозвать хорошими словами язык не повернется – сплошная труха. Страховка, конечно, снизу. Но толку от нее грош. Мой напарник завел страховочную веревку за корявое деревце и держит двумя ручонками. Хотя и он и я понимаем, что, сорвись я с шести метров, и деревцу не выдержать, и веревку не удержать хоть клещами. В зрителях еще двое. Что случись, свидетелей моей неловкости хватит.

При такой перспективе нужно быть особенно внимательным к мелким деталям: на чем вот эта кварцевая галечка держится? И во-он та ямочка не вздумает ли раскрошится, когда я в нее всуну конец пальца? Смотрите-ка, все, пролез! Стою на гребешочке. На своих двоих стою. Вот только отдышусь маленько и поползу дальше. Ерунда осталась.

Между прочим, так высоко я залез первый раз из пяти предыдущих попыток. Скала эта находится в Аксаутском ущелье на Кавказе. Издали она похожа на туфель, нацеленный носком в небо. Особенно красиво смотрится из села Хасаут Греческое. Увидели бы ее красноярцы со своих несчастных столбов – слезами бы умылись. Особенно хорошо торчит этот «башмак» при вечернем освещении. Носок как игла: метров на двести прямо над дорогой.

Пять раз я пытался одолеть Башмак. Специально пишу с большой буквы – он того стоит. То путался в непролазных зарослях азалии, то упирался в непроходимые фиолетово-розовые конгломератовые стенки. Что особенно обидно: подбирался к вершине почти вплотную, оставалось каких-то двадцать метров по вертикали. Но каждый раз Башмак неучтиво давал мне пинка, утверждая свою высокомерную сущность.

Уж сегодня-то мы сведем счеты с Башмаком! От вершины меня отделяет всего ничего. Если перевести на язык сапожника, то я выбрался в район шнуровки. Осталось взобраться по крутому наклонному камню, предвершинной части башмака, до давно желанного носка – вершины.

Осторожно перемещаюсь с гребешка на узкую полку. По-прежнему крюк забить негде. Нет, кажется, нашел подходящую трещину. Вставляю в нее скальный крюк, потюкиваю по нему легонько молотком, так как для хорошей кузнечной работы неудобно стоять на полке на одних только рантах ботинок. Крюк на удивление охотно лезет в щель. Я бы сказал, чересчур охотно, с противным дребезжанием. Тонкого поющего звука надежно заклинившегося в трещине крюка пока не слышно. Крюк совершенно подлым образом заполз в щель, оставив на проушине самое чуть-чуть для карабина. Вставил карабин в отверстие, посмотрел с укоризной на крюк: не удержит ведь, собака, если сорвусь. Прощелкнул страховочную веревку в карабин и двинулся по полке дальше. Сантиметр за сантиметром продвигаюсь вперед, оглядываясь на ненадежный крюк. Все стараюсь рассчитать направление нагрузки на карабин в случае срыва. Теоретически получается неплохо. Все таки должен выдержать!

Пришел конец моей полочке. Ветер в лицо, а кроме него, ничего больше нет. Пытаюсь закинуть руку наверх, но стоять совсем плохо – скала отбрасывает. Над головой, как на грех, небольшой такой, гнусный козырек. Елозил я елозил рукой по камню и вроде бы нащупал спасительную трещинку. Но тут обнаруживаю, что третья рука у меня отсутствует, и нечем снять крюк с карабина на поясе. Все, что прошел, пришлось забыть. Зашуршал я приставными шажками назад по полочке. Добрался до такого места, где можно было освободить одну руку, и уже тут отцепил крюк с накопителя. Третья рука пока не появилась, поэтому взял крюк в зубы и по знакомой дорожке шириной с пол-ладони повторил эквилибр во всех подробностях. Из-за этой суеты я даже перестал бояться. Просто некогда стало.

Оказалось, добыть изо рта крюк немножко легче. Вставил его на ощупь в трещинку. Постучал сначала по обушку ладошкой, Потом кулаком. Когда стало больно, начал за вставленный вживую крюк держаться двумя пальцами. Потом постучал по крюку молотком. Потом вставил в отверстие крюка карабин и треснул молотком уже изо всей силы. Звук у этого крюка мне понравился сразу. Нужно было только стараться не ударить себя молотком по пальцам. Но Бог миловал.

Прощелкиваю свою страховку в этот карабин, кричу напарнику, чтобы выдал веревку, и одним движением седлаю Башмак, как скаковую лошадь. До носка-вершины, можно двигаться только на четвереньках. Во-первых, круто, во-вторых, узко, в-третьих, страшно. Через две минуты я на вершине! Жуткое дело, вершина меньше велосипедного сиденья. Если быть точным, то я не на самой вершине, а при вершине, обнимаю ее двумя руками, лежа почти на вертикальном гребне.

Не очень повозившись, вколачиваю в макушку Башмаку большой фрезерованный скальный крюк. В свое время я его приобрел с черного хода у кладовщика геологической партии. Крюк могучий, вороненный, на нем можно подвесить туркестанского верблюда – выдержит. Последний раз прощелкиваю страховочную веревку в карабин на крюке. Перекрикивая ветер, прошу напарника выдать полтора метра веревки. И для самоутверждения становлюсь обеими ногами на вершину.

Далеко внизу по дороге ползет грузовик. Остановился. Наверное, на фоне неба мой силуэт хорошо виден. Из кузова соскакивают люди, которые сверху кажутся меньше спичек. Рассматривают новое чудо. То есть меня на Башмаке. Но ветерок хочет меня сдуть, поэтому я срочно становлюсь на четвереньки. Так надежнее.

Теперь нужно готовить удовольствие для остальных. Пришли мы в этот раз к Башмаку вчетвером. Трое взрослых мужиков и одна девушка, очарованная Башмаком. Все с одного предприятия. Закрепляю перила по-человечески: добиваю крючья, натягиваю веревку. Пристраиваюсь около вершины, пристегнувшись к страховке. Наладил вторую веревку. Да, еще один крюк забил по дороге. Неплохо он пошел, с самодовольным писком.

Покричал вниз, чтобы поднимались. Да чтобы не забыли груз. Грузом был дюралевый шест. Составной, из двух половинок по два метра. К шесту полагался запас оцинкованной проволоки, плоскогубцы и, главное, флаг. Флаг был белым, размером два на полтора метра. Ткань для флага была похищена на нашем заводе резиновых технических изделий. Материал назывался «доместик» и обладал, по словам ворюг, невиданной прочностью.

Первым поднялся ко мне Валентин Викторович Мокрушин, начальник центральной заводской лаборатории. Он же меня страховал на последних десятках метров подъема. Мы с ним давно ходим в горы. Даже одну гору, не очень, правда, выдающуюся, назвали в честь него: Мокруш-Баши. Очень хороший человек Валентин Викторович. Спокойный, остроумный и знающий. С трудом выполз он из-под навеса, с трудом преодолел гребень. Он старше нас всех, и ему, понятно, нелегко. Тем более, что тащит древко для флага. За ним девочка лезет, Ира, дочка хорошего знакомого. Два года в альпинизме. Юркая, как полевая мышка. Выпорхнула на гребень, я даже моргнуть не успел. Показывает на свой карман: тут они, плоскогубцы. Последним поднимается Анатолий Черменович Баскаев – главный технолог завода. Он еще флаг не видел. Узнает, что с его завода доместик украли – удивится! На счету у Анатоля Черменовича покоренных вершин нет. Башмак – первая. Причем непростая даже для опытного скалолаза. Тут надо помогать вовсю. Решение мы нашли в тактике. Прием называется «сосиски». Это тот случай, когда один лидирует на всем маршруте, а остальных, нанизанных на веревку, просто поднимает. Анатолий Черменович очень хотел покорить Башмак. Он его и покорил. А зачем смотреть на технические мелочи? Здорово ведь получилось! Баскаев – человек умнейший и хладнокровнейший. Ни разу не слышал, чтобы он на кого-либо повысил голос. А тут повис над пропастью, зацепившись животом за тот самый козырек, и говорит шепотом, почти лишенным интонации:

– Ноги почему-то дрожат …

Как ни боязно было всем наверху, не выдержали, расхохотались. Я начал воздвигать флаг, пока ветер нас не сдул с гребня. Растяжки из проволоки, которую передал мне Баскаев по цепочке, понятно, крепить некуда. Пришлось лечь на вершину и молотить крючья в тело скалы, разыскивая трещины внизу, под руками. Под животом у меня, помните, крюк торчит с карабином. Да еще пару камешков каких-то острых. Я их выковырял и выбросил. Тут уж Мокрушин голос подает:

– Прошу вас это немедленно прекратить! Я не могу, когда камни исчезают без звука!

Я сначала не понял, чего это он заволновался. Потом сообразил: камни, которые я выбросил, улетели в долину, как в пустоту. Настолько высоко мы сидели, что не смогли услышать звук от упавших камней!

С большим трудом установил шест с флагом – мешал ветер. И помочь некому. Все, кажется, рядом, а условия помочь не позволяют. Ира было ко мне потянулась, так я на нее цыкнул – у самого дрожь по спине пробирает. Кто скажет вам, что высоты не боится, не верьте. Пусть на Башмак сходит, проверит. Там за перегибом мой крюк остался. Я его специально не выколотил, чтобы развязать ключевое место.