Опыты литературной инженерии. Книга 1

– Я еще не закончил. Так как все, что я настрелял у входа, предназначалось в подарок, заплатить за проезд в метро мне было уже нечем. Однако я пошел вниз, подошел к дежурной и предъявил вот это, – Молчанов снова запустил руку в карман, достал оттуда мельхиоровый, с красной эмалью знак «Дежурный по КГБ» и протянул на ладони Радковскому.

– И меня, представь себе, пропустили. Это тебе, Коля, вообще, на самый крайний случай. Не от сумы, так сам знаешь, от чего…

Растроганный Радковский встал, обнял Молчанова и обратился ко всем гостям:

– С малых лет помню Серегу. Как нас только жизнь не колотила, в какой бараний рог не крутила! А остался Серега тем же пацаном с нашего двора, несмотря на бородищу и стильные часы «Ролекс». Чтоб такие подарки дарить, надо чувствовать душу человека. Душа моя для тебя, Серега, всегда открыта нараспашку. И не дай бог тебе во что вляпаться – про что ты говорил, – из себя вон наружу вывернусь, но тебе помогу! Давайте выпьем за моего друга Серегу, чтоб он в огне не горел, в воде не тонул! Чтоб всем друзьям дарил такие подарки, от которых тает сердце и хочется верить в людей!

Среди гостей раздались голоса:

– А что, правда, метрополитен был имени Кагановича? Вот чего не знал…

– Ну, и КГБ не сегодня переименовали …

– Именно Кагановича. Члена политбюро ЦК ВКП (б), Лазаря Моисеевича. Кем он только не был. Даже народным комиссаром путей сообщения.

– Да, до этого, кажется, был НКВД, потом МГБ. Правильно?

– Я всегда считал, что метрополитен имени Ленина.

– Так когда это было!..

Молчанов снисходительно слушал, потом счел вмешаться:

– Да, с переименованиями у нас дело было поставлено широко. Помнишь, Коля, старый одесский анекдот?

– Какой? – поднатужился Радковский.

– А вот какой. В одесском порту швартуется теплоход «Сергей Есенин». На пристани за ним наблюдают мама с сыном. Мальчик задает маме вопрос: «Мама, а кто это – Сергей Есенин?» Мама начинает пространно объяснять сыну, что Сергей Есенин – великий русский поэт. Проходящий по пристани старый еврей неожиданно вмешивается: «Мамаша, не морочьте ребенку голову: Сергей Есенин – это бывший Лазарь Каганович!»

В Карпатах сорок восьмого

«Полуторка» с надрывным воем разгребала густое рыжее месиво проселка. Впереди, метрах в пятидесяти, свирепо ревел «студебеккер», размахивая расхристанным брезентовым тентом заднего борта. На ветровые стекла полуторки летела грязь, которую не успевал смывать лениво моросящий дождь. Водитель «полуторки», дядя Коля, иногда раскрывал дверцу, привставал на подножку и рукавом ватника пытался проделать в грязи смотровую щель. Нашу с отцом сторону протирать было некому. Я сидел на коленях у отца, а он, несмотря на дикую тряску, спал, утомленный многочасовым выталкиванием слабосильной «полуторки» из дорожной хляби, перетаскиванием колючего буксирного троса и переругиванием со строптивым водителем «студебеккера» – Мишкой.

В кузове передней машины ехали солдаты. В шинелях, пахнущих махоркой, дождем и ружейной смазкой. По календарю еще числилось лето, но в горах по вечерам было холодно, и дожди не утихали почти неделю. Солдаты где-то раздобыли меховые гуцульские папахи и выглядели как бойцы времен гражданской войны. Там же, в более мощном «студебеккере», тряслись тяжелые деревянные вьючные ящики с образцами пород, которые экспедиция собирала последний месяц.

На ночлег мы остановились в маленьком закарпатском селе, плотно окруженном высоким еловым лесом. «Студебеккер» подогнали почти вплотную к оконцу хаты, а полуторка примостилась снаружи изгороди, так и не сумев одолеть последнюю колдобину перед двором.

Солдаты, трое геологов, водители машин – все разместились на земляном полу, на расстеленных армейских палатках, а для меня отец отвоевал сундук, укрытый «лижныком» – узорчатым грубым шерстяным покрывалом ручной работы. Половинкой лижныка отец укрыл меня, а под голову положил свой овчинный жилет. Уставший с дороги, я незаметно заснул, не чувствуя едкого махорочного дыма, громких разговоров и бульканья самогона.

Проснулся я почти под утро, потому что замерз. Укрываться было нечем, лижнык сполз с жесткого сундука на пол, в оконце слабо пробивался неприглядный рассвет.

Я обулся, поднял вверх звякнувшую железную щеколду и вышел на крыльцо. В тиши рассвета, в густом сумраке темные ели роняли тяжелые редкие капли недавно прошедшего дождя. Фыркнула лошадь в сарае, завозились куры в низеньком курятнике. Перед въездом во двор, за жердями, заменявшими ворота, нелепо застыла в глубокой мутной луже полуторка, забрызганная грязью до самой макушки. На перилах крыльца под навесом лежало черное кожаное седло с тускло блестевшими стременами. Я вскарабкался на седло, едва удержав равновесие. Кое-как дотянувшись, вставил ноги в стремена и «поехал» на воображаемом коне вперед, по мокрой лесной дроге.

Седло на перилах лежало не очень устойчиво, поэтому «ехать» пришлось осторожно, чтобы не шлепнуться наземь. Прокатившись в свое удовольствие, я слез с седла, обошел «студебеккер» сзади, намереваясь профессионально, как взрослый шофер, справить малую нужду на колесо.

Колесо машины наполовину закрывал свисающий с кузова мокрый брезент. Подняв голову, я увидел, что вместо тента в борту машины зияла сплошная дыра, из которой на меня смотрели два незнакомых человека в мокрых ватниках. От неожиданности я отшатнулся, не сообразив ни крикнуть, ни побежать. Чья-то огромная, заскорузлая, прокуренная ладонь зажала мне рот. Выше пальцев руки, которая закрывала мне лицо, я успел заметить быстрый блеск ножа. Инстинктивно я вжал голову в плечи, как черепаха, и нож, которым мне должны были перерезать горло, прошелся по костям нижней челюсти. Мой маленький рост сбил с толку бандита: острие ножа было повернуто слишком круто вверх. Это и спасло меня. Грубая сила швырнула меня на землю. Я ударился головой о покрышку колеса «студебеккера», одновременно успев почему-то отметить в сознании: и запах резины, и стук сапог спрыгнувших с кузова людей, и холод от брызг грязи на лице.

Очнулся я в избе. От винтовочных выстрелов, гремевших во дворе, резко дребезжали мутные вмазанные стекла. Я лежал на полу, на шершавой палаточной ткани, а надо мной на коленях стоял шофер Мишка и обматывал мне голову бинтом снизу вверх, как при зубной боли. Снаружи яростно застрочил автомат. Я легко определил: наш ППШ. Автомат на весь взвод был один – у лейтенанта Юрченко. ППШ дал длинную очередь. Потом умолк. И снова замолотил уже дальше к лесу. Ответных выстрелов из леса не было. Бандиты ушли.

В избу по одному и группами начали возвращаться солдаты. Ставили винтовки к холодной печке, закуривали и возбужденно переговаривались. Пришел с улицы отец с пистолетом в руке. Несмотря на то, что мне было совсем плохо, я потянулся к пистолету. Отец выщелкнул обойму, передернул затвор, вытряхнув на пол золотистый патрон, и протянул ТТ мне. Другого лекарства для раненого не нашлось.

Мишка отмыл дождевой водой из кадки и оттер пучком сена мое драповое пальтишко, выкроенное из старого пальто отца. Потом повел меня к «студебеккеру», чтобы показать забрызганное кровью заднее колесо и розовые разводы в луже. Хорошо, что он вывел меня на улицу – я вспомнил цель своего предыдущего выхода и под одобрительным взглядом Мишки довершил то, что не доделал.

Печку растопили, сварили два чугунка картошки, нарезали тоненькими ломтиками сало и поделили его между всеми. Бинт мешал жевать. Бойцы смеялись над моими гримасами и предлагали запить вареную картошку самогоном. Хозяйка в пестром платочке и крашенном луковой шелухой кожушке принесла мне молоко в глиняной кружке. Я пил теплое парное молоко и смотрел, как лейтенант Юрченко ловко набивает патронами круглый магазин своего ППШ.

От этого села геологами планировались радиальные маршруты. Каждый протяженностью до двадцати километров. Решено было взвод поделить на две части для сопровождения геологов на маршруте. До сегодняшнего инцидента каждый геолог обходился двумя-тремя солдатами.

Бендеровцы утащили в лес один из вьючных ящиков с образцами. После завтрака отец, Юрченко и еще пять бойцов отправились на поиски пропажи. Ящик нашли совсем неподалеку от села. Тащить такую неимоверную тяжесть бандитам оказалось не под силу. Что они рассчитывали найти в ящике, никто не так и не догадался. Похитители сбили висячий замок, высыпали камни на землю и, наверное, от досады, нагадили на них. Так как образцы имели безусловную экспедиционную ценность, неприятной работой по их возвращению в нормальный вид занялись чертыхающийся Мишка и один проштрафившийся по мелочи солдат.

До ближайшего городка, где можно было найти хотя бы фельдшера, по немыслимо грязной колее, в которую превратила дорогу недавняя война, пришлось бы ползти километров тридцать. Обильно политый йодом, я не подавал поводов для тревоги, поэтому отец решил поверить в мою счастливую звезду. Я остался на базе, при седле, на котором восседал чуть ли не круглосуточно. Хозяйская лошадь приходила в себя после болезни, никто не покушался ее заседлать, и изъять из-под меня седло хозяевам не приходило в голову.

С соседнего хутора приплелся дряхлый дед в солдатских кирзовых сапогах с обрезанными голенищами с намерением выменять у солдат махорку на винтовочные патроны. Солдаты, в большинстве своем опытные фронтовики, знающие цену боеприпасу, охотно поделились с дедом зельем, не задавая ненужных вопросов.

Довольный обменом дед подошел ко мне, сидящему в седле и щеголяющему свежим бинтом на физиономии.

– Що, зубки болять? – участливо осведомился он. – Так я тоби ввечери принесу травки. Полегшае!

– Та идить вы, диду, куды подали, – взъярилась хозяйка, которая пересекала двор с ведром помоев, – поранылы дытыну бендеровци, шляк бы йих трафыв!

Дед внимательно посмотрел на меня, подмигнул голубым глазом и пошел в сторону полуторки, опираясь на кривую палку.

От хаты, в которой мы остановились, через прогалину в елях была хорошо видна полонина – знаменитые карпатские безлесные вершины, скорее пологие холмы, по которым бродили утренние туманы. Полонина тогда оживала, холмы начинали двигаться вместе с туманом, то исчезая в бледном молоке, то снова выставляя свои макушки. Вечерами было не так интересно. Дрожащая синева торопливо заливала полонину и прятала все, что мешало ей разлиться сплошным морем. В этой синеве постепенно исчезали дальние ели, изгородь на ближнем косогоре, и становилось тревожно потому что никто не мог знать, кто и зачем крадется под покровом надвигающейся ночи к крохотному беззащитному селу.

С маршрута пришел отец. Положил на крыльцо длинный черный камень, похожий на обугленную головешку. Я взял камень в руки и поразился его тяжести. Отец ловко разбил камень геологическим молотком, держа его прямо на ладони. На изломе камень оказался нежно розовым и необычайно красивым.

– Родонит, – сказал отец, обращаясь ко мне и собравшимся солдатам. – Самоцветный камень. Его на Урале называют орлец. Идет на украшения. В Москве на станции метро «Маяковская» колонны отделаны родонитом. А так – богатая марганцевая руда. Немцам в конце войны не хватало марганца как добавки для броневой стали. А здесь, в Карпатах, на оккупированных территориях, они заставляли гуцулов добывать родонит кайлами, вручную. Потом руду везли вниз на лошадях. Дальше в вагонах – в Германию. Мы нашли эти рудники. Значит, свое дело сделали. Без потерь, не считая одного легкораненого.

Отец снял меня с седла, посадил на руки и понес к той прогалине, через которую я смотрел на полонину. Он остановился около жердей изгороди сенокоса, и мы молча стали смотреть на горы.

– Прекрасная земля – Карпаты, – после долгого молчания сказал отец. – И богатая и щедрая. Вот выкурим бендеровцев, и будем приезжать сюда на отдых без винтовок. Как твоя болячка, заживает?

Я кивнул головой. Мишка еще вчера снял с меня осточертевший бинт. Рана покрылась толстой коркой, которую хозяйка два раза в день смазывала подсолнечным маслом, чтобы не трескалась. Все было прекрасно. Приезжали солдаты НКВД в темно-синих галифе с малиновыми кантами и в фуражках с синими околышами. Все до одного с автоматами. Даже ручной пулемет Дегтерева с собой привезли. Уж я-то разбираюсь! Говорят, банду разбили. Один из наших погиб. Но на войне все привыкли, что кого-то убивают.

В чем суть лошадиной силы

Мой хороший знакомый таксист решил меня просветить насчет того, почему мощность автомобильных моторов измеряют в лошадиных силах.

– Возьмем лошадь, – рассуждал он. – Обыкновенную лошадь. Животное, чью красоту описали сотни тысяч перьев. Чей культ культивируется веками. Чье название отражено в перечне годов по восточному календарю. Чей облик запечатлен в бронзе, камне, керамике, на холсте, дереве, бумаге и еще черт знает на чем!

Значит, так, берем лошадь. Прочтем о ней все, что найдем: в энциклопедиях, словарях, справочниках, в прозе, в поэзии и драме. Что же мы вычитали? Обобщим и усредним. Лошадь, ох! Лошадь, ах! Грациозна, умна, предана, как собака! Неприхотлива, вынослива, крепка. Опора крестьянина и отрада конника! Страсть лошадника и деньги бизнесмена! Вдохновение художника! Символ красоты и совершенства! Романтика и свобода!

Но все это легко опровергнуть. За каких-нибудь пять минут.

Начнем с литературы. Например, с Дюма. Вот некто Д'Артаньян скачет на любимом коне прямо на восток. По очень важному делу. Вонзает шпоры в потные бока и лупит любимца плеткой. Что делает наш, то есть его, конь? Правильно, не огрызается, а скачет в заданном направлении. Около придорожной харчевни Д'Артаньян бросает заморенного коня и, пересев на свежего, купленного за два пистоля, скачет по своим делам дальше. Что сейчас делает брошенный конь? Правильно, отдыхает. Тут в конюшню заходит некто Миледи. Ей нужно совсем в другую сторону. У нее есть два с половиной пистоля. Она платит деньги хозяину харчевни. Заметьте, не коню. И скакуна снова седлают, не считаясь с его желанием поспать или пофлиртовать с соседкой-кобылой. Миледи скачет на нем в противоположную сторону. Час скачет, два… Из кустов на дорогу выскакивает некто Атос, у которого только что сдох его любимый конь. Он хватает коня Миледи, точнее, коня Д'Артаньяна, под уздцы и говорит Миледи: «Дорогая, вы скачете совсем не туда. Я вынужден предложить вам как своей бывшей жене пройтись для моциона сорок лье до ближайшего города. Конь нужен мне по личному делу, срочно».

Атос садится в опустевшее седло и скачет в третью сторону, вонзая шпоры в потные бока чужого коня. Конь беспрекословно повинуется, хотя у него давно ёкает селезенка, холка стерта плохо подогнанным седлом, а на правом переднем копыте разболталась подкова. Если вам даже не хочется, вы сделаете неутешительный вывод: конь Д'Артаньяна просто дурень!

Так если бы только один этот конь! Лошади поголовно дурни по природе. Беспросветные и неисправимые. Все прежние войны с использованием кавалерии подтверждают этот факт неопровержимой статистикой. Кто какого ухватил коня, тот и скачет на нем, куда заблагорассудится – и в огонь и в воду. Конь, получается, по масти то белый, то красный, а то и вовсе зеленый. Про людей – понятно, все на войне посходили с ума. Но что мы наблюдаем параллельно: массовый лошадиный психоз?