Я иду к тебе, сынок!

Маша боязливо выглянула в окно и увидела, как солдаты волокут двоих мужчин к БМП, а следом за ними несут большие узлы и чемоданы.

– За что их? – спросила Маша.

Виктор в упор взглянул на неё и жестко сказал:

– Между прочим, такой штучкой, которая у него была, убивают людей. Извините, Маша, просто мне ваш вопрос показался глупым и неуместным. Вы посмотрите, как процветает сейчас преступность: и рекет, и убийства, и фальшивые авизо, и захваты заложников. И в основном этим занимаются кавказцы, и чеченцы в том числе. Республика не работает, только веселится, пляшет да поёт. А на войну нужны деньги, и деньги большие. А где их взять? Вот и превратили Чечню в рассадник преступности.

Маша молчала до самой Прохладной, удручённая недавно происшествием. Это была большая узловая станция. Уже на окраинах города во всём чувствовалось приближение большой беды и тревоги. Все подъездные дороги были забиты солдатами и военной техникой: танками, бронемашинами, грузовиками, тягачами с пушками. Они, как муравьи, текли в одну сторону, туда, в Чечню, на Восток. А в обратную сторону, из города змеились ленты троп и дорог, по которым подальше от войны уходили беженцы. Они шли пешком, ехали на повозках, запряженных лошадьми, мулами, ослами, даже верблюдами, на личных машинах с горбами на крыше, на грузовиках и тракторах с прицепами. Многие толкали перед собой тележки, груженные скарбом и малолетними детьми. Кто-то гнал скотину.

Виктор печально глядел на этот исход, а потом сказал:

– Заметила, Маша, здесь одни русские беженцы, чеченцев совсем мало.

– Заметила. А почему?

– Потому что все русские бегут на Ставрополье, в Осетию, а чеченцы – к братьям по вере: в Дагестан, в Ингушетию. Видать, побаиваются русских.

– Все же мы люди: хоть русские, хоть татары, хоть чеченцы. Не боится только камень, – отозвалась Маша.

7

В Моздоке столпотворение было ещё больше, чем в Прохладном. Кроме военных, которые оккупировали все подъездные и запасные пути, улицы и окраины, на вокзале роился человеческий рой: кричащий, требующий, суетливый, нервный, растерянный, плачущий. В этой толкотной толпе и распрощались Маша с Виктором. Виктора встречал какой-то военный. Спутник пожал Маше руку:

– Ну, всего вам доброго, Маша. Хорошая вы женщина, берегите себя. – А потом ещё раз напомнил: – Если что, найдите меня, координаты знаете. Недели две-три я буду находиться здесь. Ну, ещё раз всего доброго.

– Спасибо, Виктор, – Маша почувствовала, как её голос предательски дрогнул. Она никак не ожидала, что эта короткая поездка и мимолетное знакомство так привяжет её к этому человеку. – Спасибо за все. До свидания.

– Да, – Виктор остановился. – Может, вас подвезти куда.

– Нет, спасибо, я доберусь сама, – ответила она, хотя и сама ещё не знала, куда и на чём добираться.

Виктор отвернулся и поднял в прощальном приветствии руку. Она проводила его взглядом, почему-то уже жалея, что не расспросила его обо всем, ведь она совершенно не знала, куда, как и на чем добираться. Да она, откровенно, ещё и не решила, что же предпринять дальше. Первое, что напрашивалось само собой, это устроиться в какую-нибудь гостиницу или снять недорогое жилье. Но Маша не знала, с чего начать даже эти поиски. Поэтому она долго стояла на перроне, на холодном ветру и растерянно оглядывалась по сторонам.

После того как очередной, битком набитый поезд отчалил от станции, перрон почти опустел. Видно, нечасто здесь ходили поезда. Да и куда им ходить, если дорога через Грозный была перерезана кровью, смертью, ужасами и страданиями, своёй и чужой болью, кем-то искусственно взрощенной ненавистью.

Среди торговок дорожной снедью, нескольких групп военных и заскучавших носильщиков, подрабатывающих на вокзале, Маша увидела у решетки сквера озирающуюся по сторонам женщину. По первому же взгляду Маша поняла, что она не местная. Одетая в теплое, но старое драповое пальто, в валенки с калошами, укутанная серым полушалком, она скореё напоминала колхозницу из средней полосы России. У ног её лежали два больших узла, связанных широкими ремнями и перевязанных друг с другом.

Получилось так, что они одновременно взглянули друг на друга и долго смотрели глаза в глаза, словно искали взаимной поддержки. Но ни одна из них не решалась сделать шаг навстречу. Так часто в жизни бывает, когда среди огромной людской толпы только двое сталкиваются взглядами и тут же ощущают родство своих душ, и их словно пронзает одной стрелой и связывает навсегда.

То же самое почувствовала и Маша, когда все же решилась подойти к этой совершенно незнакомой женщине. Пока она подхватывала своё добро и шла, женщина, не отрываясь, смотрела на неё своими серыми немигающими глазами, положив руки в варежках на грудь и неловко перетаптываясь на одном месте. Маша подошла, поставила свои вещи рядом с её узлами и несмело спросила:

– Здравствуйте. Вы, наверно, тоже здесь впервые?

Женщина улыбнулась, двумя руками ослабила шаль под подбородком и певуче протянула:

– Что, так броско? Доброго и вам здоровья. Так и вы нездешняя. То-то я смотрю, что вы тоже в топтанку играетесь, не знаете какой ножкой куда ступить. – Она взмахнула руками. – Вот, приехала, сама не знаю куда. Лихой меня дернул сюда приехать, батюшки мои светы. Стою вот и не знаю чего делать, ровно калмынка от стада свово отбилась. А вы чего же ищите, али ждете кого?

– Да вот нужда привела, она, как известно, ведренной погоды не ждет. За сыном приехала, воюет он тут где-то, – ответила Маша.

– О-ё-ёй, батюшки светы, так и я за своим Гришанькой сюда всполохнулась. Написали мне его друзьяки, ну друзья, значит, – для чего-то решила пояснить женщина, – что в ноги его поранили. Лежит он таперь, сердешный, в госпитале. А где энтот госпиталь искать, я и знать не знаю. Тут вон сколько всяких войск накучено, что сразу-то и не разберешься.

– Видно, судьба нам вместе быть. – Улыбнулась Маша. – Звать-то вас как?

– Да Евдокией Семеновной в деревне кличут, я там в сельсовете работаю. Ну, это по старому – в сельсовете, а сейчас в администрации. Тьфу ты, навыдумывали разных слов, язык сломать можно! Я там по бухгалтерской части. Да, а вас-то как кличут? Маша? Машенька, значит. У меня племянница есть, её тоже Марусей зовут. Ну, а вы меня тогдась просто Дусей зовите. Ой, глядите-ка, глядите-ка, вертолеты куда-то полетели! – закричала Дуся, запрокинув голову и приставив козырьком ладони к глазам. Женщины долго провожали глазами две толстобрюхие «вертушки», пока они не скрылись за горбом возвышенности. Дуся смущенно покачала головой.

– У нас таких стрекоз сроду не бывало, до райцентра-то и то иной раз пешком добираемся. Говорили, что как-то раз прилетала такая же за нашим директором. Тогда его аппендицит прижал. Да я не видала. – Дуся вдруг засмеялась, низко наклонясь и похлопывая рукой по груди, – Ой, вы уж извините меня, наскрозь я вас заговорила. Для меня это дивно все. Вы, видать, городская, Маша, так что ведите куда-нибудь, вам в городах-то сподручнеё. – Но Дуся, видно, тут же забыла, что говорила до этого. – А я из своёй деревни за все время только два раза выезжала. Один раз свекровь хоронила, Анастасию Григорьевну. Рак её съел. – Дуся мелко перекрестилась. – Спаси, Господи, её душеньку. Редкой красоты женщина была. – Маша почему-то сразу поняла, что Дуся говорит не о внешности своёй свекрови, а о её душевной чистоте. – Второй раз экзамены в техникуме сдавала на бухгалтера. Сами-то курсы прямо у нас в Никольском тогда были, к нам даже преподаватели ездили. А экзамены-то мы в райцентре сдавали. Ой, сейчас, выходит, третий. Ой, Гришка, Гришка, – запричитала вдруг Дуся. – И как это его угораздило-то! Небось, все вперёд лез. Он у меня такой – передистый. Бывало, как ни попрошу своих ребятишек за водой сбегать, он, Гришанька-то, тут как тут, ведра хвать – и побежал.

– И много их у вас? – спросила Маша.

Дуся засмеялась.

– Семеро, милая, семеро. Настрогали вот в потёмках-то. Жили мы с моими родителями, дай им Бог здоровья, избёнка малюсенькая, тесно. Зимой кое-как размещались: кто на печке, кто на сундуке, кто прямо на полу. А летом мы с Колей – это мужик мой – на сеновал уходили, чего ж – молодые, озоровать хотелось. Уж как ни ухайдакаешься за день – а в деревне, известное дело, день начинается с петухом, а кончается с чертом, – а обязательно поиграемся. – Дуся заливисто засмеялась. – Вот и наиграли семерых. Гриша у меня четвёртый, первые-то все девки, за ним ещё две девки родились, а последний – парень, шестой класс будет заканчивать. Да вот беда – никак не хочет учиться, бедища страшенный. Приучил его отец к технике, так он от неё теперь ни на шаг, всю учебу забросил. Ой, опять заболталась! Пойдём, что ли…

На вокзале им подсказали адреса госпиталей, военной комендатуры и нескольких гостиниц. Но уже в первой же они поняли, что шансов здесь устроиться не было. Гостиница была забита беженцами, военными, прикомандированными, кавказцами, бизнесменами. Во второй было то же самое. Маша посетовала:

– Надо было хоть вещи в камере хранения оставить.

– Ага, щас! – возразила Дуся, обливаясь потом от своих тяжеленных узлов. – Сопрёт какой-нибудь умысливый прохиндей! А вдруг сегодня я своего сынка найду, и нате вам, здрасьте, явилась родная мамаша к сыночку без гостинцев! Нет уж, своё не тяжелит.

После неудачных попыток устроиться с жильем женщины решили ехать в госпиталь. Дуся почему-то была уверена, что именно там она найдет своёго Гришаньку.

– А где же ему быть-то, – уверяла она. – На край света не повезут. А тут рядом, спокойно, не пуляют. Стало быть, он здесь.

Пока они бегали по гостиницам и ехали на коммерческом ПАЗике, погода заметно сменилась: небо постепенно заволокло серой пеленой, похожей на солдатскую шинель, запорхали робкие снежинки, нехотя опускаясь к земле, а потом подул верховой ветерок, закручивая вьюгу. Даже из окна автобуса бросалось в глаза, что город жил тревожной, беспокойной жизнью. Навстречу часто попадались бронетранспортеры и машины с солдатами. Некоторые из них были открытыми, и Маша видела, как на скамейках сидят солдаты с завязанными на подбородке шапками и в касках, держа между колен своё оружие и жадно следя за всем происходящим в городе. Некоторых каски висели над головой, на высоких бортах, и они мотались из стороны в сторону, издавая унылый, котелковый звон.

Замершие фигуры солдат и устремленные словно в одну точку взгляды, обращенные, наверное, туда, куда их везла беспощадная машина войны, заставили сжаться Машино сердце, словно она сама сидела сейчас на пронизывающем морозном ветру и сжимала раскаленный от холода автомат.

По грязным улицам, занесенным снегом, ворохами бумаги и упаковок, метались люди, словно не знали зачем и куда шли; по обледеневшим дорогам ползли грузовики, легковушки, автобусы, трактора с прицепами, то и дело перегораживая дорогу друг другу и толпясь, как малые дети. Почти на каждом перекрестке стояли милицейские машины и топтались люди в синей и серой форме, пытаясь хоть как-то превратить хаотичное движение в упорядоченное и осмысленное.

Хмурый вьюжный день словно смазал все краски этого красивого кавказского города, и из окна автобуса он походил сейчас на передвижную серую картинку. От нерадостных размышлений и созерцаний Машу вывел толчок в бок. Дуся уже взваливала на плечи свои узлы и говорила:

– Хватит ворон ловить, приехали, а то придётся потом пешком топать.

Старая, обшарпанная коробка стандартного здания, где размещался госпиталь, с фасада была наводнена гражданскими людьми. Они толпились вокруг автобуса, на котором из аэропорта привезли очередную партию раненых. Сопровождение не подпускало их слишком близко, а усатый прапорщик стеснительно приговаривал:

– Ну, пожалста, не напирайте вы так, вы же мешаете выгружать. Женщина, прошу вас, уйдите с прохода, ведь для них дорога каждая секунда. А если это ваш сын или родственник, и он умрёт, не дойдя до операционного стола? Ну, прошу вас, не напирайте.

Но его, кажется, никто не слушал и не обращал внимания на его нелепое «не дойдя» – как мог дойти до чего-то лежащий без сознания, бредящий или кричащий от боли человек. В бескровных лицах людей считывалась лишь одна тревожная мысль: «Господи, лишь бы только не мой, пусть кто угодно, только не мой.»

Вот вытащили ещё двое носилок с тяжелоранеными. Один из них, стриженный, с едва пробивающимся серым пушком на лице, постоянно поднимал голову, бессмысленно поводил пустыми серыми глазами из стороны в сторону и тоненьким голоском звал:

– Ма-а-а-ма. Ма-а-а-ма. Пойдё-ё-ё-ём гуля-я-ять, ма-а-а-ма. Те-е-е-мно. Откро-о-ой мне-е-е гла-а-а-зки. Ма-а-а-ма!

Вторые носилки были накрыты пропитанным кровью одеялом, из-под которого свешивались концы клеёнки, и под которым шевелилось что-то живое и мычащеё. Последними с помощью санитаров из автобуса вывели ходячих раненых с перевязанными руками, ногами и головами. Эти останавливались и смотрели в толпу, стараясь найти в ней знакомые лица. Женщины не скрывали слез, а одна из них не выдержала и сквозь всхлипы закричала:

– Боже, да что же это творится на этой земле! Сынков наших калечат-убивают, и никакой преграды этому нет! Да кто же выдумал войны-то эти проклятые, господи! Да почему же людям не живётся-то в мире!

Пожилой мужчина, седобородый, в дубленке и барашковой папахе, бросил в снег недокуренную сигарету и с акцентом в сердцах сказал: