Я иду к тебе, сынок!

– Я согласен с Семёном Михайлычем. Зовите меня Виктором.

– Маша, – представилась Маша, – или Мария Петровна, кому как удобно.

Семён Михайлович засмеялся:

– Все же на Машу вы больше похожи.

Маша в ответ лишь вежливо улыбнулась.

Наконец перрон потихоньку поплыл, а вместе с ним поплыли растерянные лица провожающих, забытые цветы, вагоны, стоящие в тупиках и на запасных путях, старые красные здания, изгороди, заборы, мосты, речки. А уже через полчаса за окном мелькали лишь голые лесополосы, прячущиеся за ними деревеньки, телеграфные и электрические столбы да заснеженные поля с занесенными скирдами соломы.

Все трое молча глядели в окно. Звонкий голосок дочери Семёна Михайловича доносился из коридора – видно, она уже успела забыть о московском Вадике и теперь заводила новое знакомство. Когда прошла первая магия очарования путешествием, когда пассажир смотрит в окно и не может оторваться от оживших пейзажей, Семён Михайлович встал и спросил Виктора:

– Покурить не желаете?

Виктор кивнул головой и пошел к выходу, а Семён Михайлович повернулся к Маше и тихо сказал:

– Мы вернемся минут через десять-пятнадцать, так что можете располагать этим временем.

Маша про себя поблагодарила Семена Михайловича за чуткость и предупредительность и быстро переоделась в спортивный костюм, не забыв снять теплые гамаши и поправить эластичные повязки на ноге и руке, под которыми хранились её деньги. Некоторую их часть в рублях, вопреки Лешкиным советам, Маша засунула в пришитый карман трусиков и в лифчик – попробуй-ка достать их в нужный момент из-под бинта, а тут – раз, и вот они, миленькие, готовы к употреблению!

Через некоторое время Маша обменялась любезностью с мужчинами, и скоро все сидели, естественно, кроме Ленуси, за накрытым столиком у окна. Каждый из пассажиров постарался, насколько возможно, быть болеё щедрым, и потому стол напоминал полку богатого магазина, на которой вперемешку лежали рыбные консервы и бананы, ветчина и отварная курица, коробка конфет и вареные яйца, колбаса и сыр, селедка и печенье, бутылка дорого коньяка и термос с чаем.

Но это никого не смущало. Уж таковы уклад, привычки и характер российского пассажира, который, в отличие от цивилизованного западноевропейского пассажира, привыкшего питаться в вагонах-ресторанах или на промежуточных станциях, лишь поезд отходил от станции, вытаскивал на белый свет чемоданы, тюки, авоськи, портфели, сумки и начинал поедать всё, что было в них напихано, будто до этого голодал несколько дней. Причем, иногда казалось, что пиршество могло беспрестанно продолжаться и полдня, и сутки, и трое, в зависимости от продолжительности путешествия. Лишь на три-четыре ночных часа вагон затихал, иногда пробуждаясь или ворча от громкого храпа, детского плача или стука туалетной или переходных дверей.

И ещё российского путешественника всегда тянет в дороге на философские размышления и разговоры на глобальные или, по крайней мере, государственные темы. Вот и сейчас, преодолев некоторую отчужденность первого знакомства и выпив по две рюмки коньяка, мужчины заговорили о самом больном: о войне в Чечне.

– Правильно, жать их надо, чтобы из задницы говно поперло. А то этот Дудаев совсем обнаглел. Выбрали тебя президентом – так радуйся, жируй, живи в своё удовольствие, – возмущался Семён Михайлович. – Так нет, ему этого мало! Ему абсолютной власти уже хочется. Нет, мало их Иосиф Виссарионович учил, не доучил, к сожалению.

– Не все так просто, Семен Михайлович, – отозвался Виктор. – При землетрясениях горы разваливаются, при революциях – государства, империи, царства. Примеров в истории много, последний – Югославия, да и сами мы недавно жили в СССР. Все зависит в конечном счёте от разумности людей, лидеров нации. Немцы, к примеру, из всех этих потрясений извлекли выгоду: взяли и объединились. И наплевали на все чужие проблемы!

– Ну, не знаю. – Семён Михайлович развел руками. – Может, вы и правы. Только я всё равно не понимаю, что нам с чеченцами делить, ведь жили же века вместе.

– Психология человека и народа очень похожи. Вот вы, Семён Михайлович, небось, когда женились, пытались скореё отделиться от родителей, не так ли?

– М-м, ну это совсем другое дело…

Маша слушала этот бесполезный спор вполуха, но мысли её сейчас были далеко, кокон её сознания никак не хотел разворачиваться, чтобы постигать проблемы мироздания и государственного устройства, он крутился сейчас вокруг одного: Сашка, сын, где он сейчас, что делает? Может быть, сидит в каком-нибудь грязном, тёмном и холодном подвале, со связанными руками, голодный и замерзший, или лежит в каком-нибудь госпитале без памяти, окровавленный и беспомощный. Или… Эта невыносимая мука неопределенности заставила её почти крикнуть, перебивая спорящих:

– Господи, ну неужели у наших правителей, у нашего общества не хватает разума, чтобы остановить эту проклятую бойню в Чечне!

Семён Михайлович, видно, был так разгорячен спором, что замычал и замахал руками, запихивая в рот обсахаренную дольку лимона, а когда, наконец проглотил её, с жаром закричал:

– Маша, о чём вы говорите! Разве может быть общественный или коллегиальный разум, разве может существовать общественная совесть? Да нет её ни черта! Разум или совесть могут быть у меня, у вас, Маша, у Виктора вот, у каждого из нас по-отдельности. Но не может быть усредненной совести и усредненного разума. Хотя законы, принятые обществом, и то только избранным обществом, чем-то похожи на усредненный разум. Сейчас модно смотреть по телевизору, как народные депутаты пытаются создать что-то новое, правильное, умное. Картинка эта, я вам скажу, лучше всяких сериалов. Сколько эмоций, сколько страсти, сколько негодования, А как закручены сюжеты!

Не знаю, подметили ли вы такую странность. Когда наши государственные мужи и дамы выступают поодиночке, неважно где – на митингах, на телевидении или в печати, честное слово, их расцеловать хочется – умницы! Ну, каждый из них говорит здравые и правильные мысли, произносит правильные слова. Один говорит, что нужно немедленно прекратить боевые действия в Чечне и сесть за стол переговоров – и он прав, нельзя воевать с собственным народом. Другой кричит, что нужно разоружить это бандитское вооружённое гнездо – и он тоже прав. Ну а что происходит, когда все эти вещатели собираются вместе, а? Такое ощущение, что это стадо баранов или ты попадаешь в какой-то гадюшник, где каждый вьётся среди других и пытается его ужалить, и как можно больнее. А вы, Маша, говорите про общественный разум!

Маша ничего не возразила Семёну Михайловичу, она лишь сказала:

– Я ничего не понимаю в политике. Но война, любая война – это страшно. И в ней, по-моему, только одна правда: ссорятся всегда правители, воюют генералы, умирают и проливают кровь солдаты, а плачут и страдают матери. Вот и вся правда.

Виктор с интересом взглянул на Машу и с уважительной ноткой сказал:

– Вы, Маша, интересно мыслите. Да и Семён Михайлович не подкачал. – Он засмеялся. – Наверное, и правда, что небольшая доза хорошего вина стимулирует умственную деятельность. По-моему, это подметил ещё Бальзак. Тогда не грех ещё по одной.

Семён Михайлович куда-то вышел, может быть, в туалет или искать свою ветреную, непутевую дочь, которая несколько раз заглядывала в купе и говорила «папульке», чтобы он за неё не волновался. Маша не отказалась от предложения Виктора, но пригубила лишь самую малость. А Виктор продолжал свою мысль:

– И всё-таки мне кажется, что все эти общественные передряги, революции, катаклизмы, войны даны человечеству для самоочищения и возрождения, ну прежде всего духовного, может быть, и социального. Как замечено каким-то умным историком – не помню его фамилии, всё это происходит с завидным постоянством и цикличностью, в каждом поколении. Почему? Да потому, что слова о том, что каждый из нас должен учиться на ошибках других – не больше чем демагогия. Да, мы, конечно, потребляем знания предшествуюших поколений. Но не их ошибки. В них-то вся прелесть человеческого существования. Вот скажите, Маша, не покажется ли вам ваша жизнь пресной и неинтересной, если вы будете заучивать чужие ошибки и стараться их избежать? Каждому человеку невольно закрадывается мысль: а стоит ли посвящать свою жизнь для изучения этих ошибок, а не испытать ли их самому? Ведь кто-то из великих не зря заметил, что вся жизнь человека состоит из сплошных поисков истины и радостей, из ошибок, заканчивающейся единственной, роковой для него ошибкой бытия – смертью, которую все бы хотели избежать и которую избежать ещё никому не удалось.

– А вы философ, – остановила его Маша. – Если бы от этой философии не только мышление, но мир менялся бы. А так…

– Хотите чаю? – предложил Виктор. – Я сейчас принесу. Вы знаете, я часто езжу, всегда беру с собой продукты, чай тоже сам завариваю. Но все-таки вкус железнодорожного чая какой то особенный. Не замечали?

– Это точно, – рассмеялась Маша, – в нем всегда мало заварки и сахара и много воды.

Пока Виктор ходил за чаем, вернулся Семён Михайлович. Он был подозрительно весел, добродушен и краснолиц. Он прумкал губами какую-то веселую мелодию, а когда сел, тут же заявил:

– Все-таки молодость действует на стариков омоложивающе. Ленуся устроилась с молодыми людьми в другом купе, поют, шутят, веселятся. Вот и с ними немного посидел, вспомнил, так сказать, свою юность. Тогда я, конечно, был помоложе, постройнее, пошевелюрестей. – Он погладил лысину и рассмеялся. – А где Виктор?

В это время открылась дверь, и в проеме появился Виктор с двумя стаканами чая с подстаканниками.

– Чай – это прекрасно, это поистине русский напиток, хоть и завезённый из Индии, – воскликнул Семен Михайлович. – Сейчас самое время чая. Но зачем же вы ходили, ведь у меня есть свой, домашний.

Маша засмеялась:

– Виктор говорит, что на железной дороге чай особенный.

– Может быть, но я всё-таки всегда предпочитаю свой. Ну и как, ваш спор ещё не закончен? – спросил Семен Михайлович и с удовольствием прихлебнул из маленького голубого бокала.

– Да нет ещё, – ответил Виктор, – наш философский разговор в самом разгаре. Мы тут говорили о роли ошибок в жизни человека. Кто-то учится на чужих, кто – то их совершает сам. Я считаю, что собственные ошибки придают нашему бытию остроту переживаний и ощущений, разнообразят и скрашивают жизнь. К чему я всё это говорю? А к тому, что в самом человеке заложены свойства созидания и разрушения. Человек не может не разрушать, ему необходимы войны, чтобы потом все воссоздавать, он готов сознательно испоганить свою душу, чтобы потом каяться и искупать свой грех, ему нравится падать, а потом подниматься и возвышаться перед самим собой и другими людьми.

– Ну уж это вы загнули, молодой человек, – проворчал Семён Михайлович.

– И ничего не загнул. Вспомните историю. Сколько великих цивилизаций исчезло на земле! Перечислять не буду, вы их сами знаете. А ради чего? Если человек хочет мира, благополучия и процветания, зачем ему нужны войны? Ну, хорошо. Давайте себе представим, что человечество хотя бы в течение одного столетия не воевало, не разрушало, а только строило и созидало. На первый взгляд кажется, что тогда все жили бы в золотом веке! Материально – может быть. А кем бы стал сам человек? Никчемностью, слабаком, выродком, муравьем, стаскивающим в свою кучу добро, пресытившимся поглотителем всего готового, существом без эмоций, без жадности, без лени, без зависти. Войны для человека – это, если хотите, инстинкт самосохранения.

– Странная у вас перспектива получается, – зябко дернул плечами Семён Михайлович, – безрадостная. Выходит, человек так и будет воевать. Вам не кажется, что вы сгустили краски?

– Нисколько, – усмехнулся Виктор. – Человек, не познавший горечи в жизни, никогда не становится счастливым. А если нет ни горечи, ни бед, ни счастья, то и жизни как бы нет.

Вмешалась Маша:

– А вы не думаете, Виктор, что без жадности, без лени, без зависти человек может прожить? Во всяком случае, это идеал, к которому надо стремиться.

– Стремиться надо, – засмеялся Виктор. – Но не верю я в это, как и в непорочное зачатие. Без одного не бывает другого. Ну, давайте порассуждаем. Человек без недостатков так и остался бы первобытным дикарем. Без жадности он не стремился бы стать богаче, без зависти – обойти соперника по уму, по силе, по знаниям, а без лени просто не было бы прогресса. Именно лень заставляет его изобретать что-то для облегчения своёго существования, ну, например: сначала колесо, чтобы легче тащить груз, затем приручает лошадь, чтобы она таскала за него тяжести, потом изобретает автомобиль, чтобы не заботиться о лошади.

Маша погрозила пальчиком:

– Ой-ёй-ёй, Виктор, тут вы лукавите, ленивый и думать об этом бы не стал, да и жадность с завистью без ума ничего не значат.