Атлантида советского нацмодернизма. Формальный метод в Украине (1920-е – начало 1930-х)

Но образованный человек, участвующий в создании литературы и науки на русском языке или добровольно и сознательно отдающийся их течению, какой бы анафеме ни предавали его изуверы за отличие его взглядов и верований от взглядов и верований простолюдина, не только не отделен от него какой-то пропастью, но, напротив, имеет право считать себя более русским, чем простолюдин. Их связывает единство элементарных приемов мысли, важность которых не ослабляется от сложности работ, на которые они употреблены. Но литературно образованный человек своего народа имеет перед простолюдином то преимущество, что на последнего влияет лишь незначительная часть народной традиции, именно, почти исключительно устное предание одной местности, между тем как первый, в разной мере, приходит в соприкосновение с многовековым течением народной жизни, взятым как в его составных, так и в конечных результатах, состоящих в письменности его времени.

Согласно с этим, образованный человек несравненно устойчивее в своей народности, чем простолюдин. ‹…› Мы приходим, таким образом, к заключению, что если цивилизация состоит, между прочим, в создании и развитии литератур, и если литературное образование, скажем больше, если та доля грамотности, которая нужна для пользования молитвенником, библией, календарем на родном языке, есть могущественнейшее средство предохранения личности от денационализации, то цивилизация не только сама по себе не сглаживает народностей, но содействует их укреплению[92 - Потебня А. А. Язык и народность // Вестник Европы. 1895. Т. 9. С. 5–37 (Потебня О. О. Мова. Нацiональнiсть. Денацiоналiзацiя. Статтi i фрагменти. Нью-Йорк: Украiнська Вiльна Академiя наук у США, 1992. С. 99–100).].

В письме чешскому слависту Адольфу Патере (1836–1912) в декабре 1886 года Потебня писал:

Обстоятельствами моей жизни условлено то, что при научных моих занятиях исходною точкою моею, иногда заметною, иногда незаметною для других, был малорусский язык и малорусская народная словесность. Если бы эта исходная точка и связанное с нею чувство не были мне даны и если бы я вырос вне связи с преданием, то, мне кажется, едва ли я стал бы заниматься наукою[93 - Олександр Опанасович Потебня: Ювiлейний збiрник до 125-рiччя з дня народження. К., 1962. С. 93.].

Это признание, как кажется, явно противоречит сохраненными авторитетными мемуаристами свидетельствам противоположного толка – о приверженности Потебни идеям именно общерусской культуры (включавшей также малороссийские и белорусские элементы). Ниже мы подробней остановимся на свидетельствах такого рода у Дмитрия Овсянико-Куликовского в последней главе его воспоминаний, написанных уже в разгар Гражданской войны. Если мы положимся на добросовестность источника, то стоит задуматься, как возможен подобный парадокс: сочетание Потебни-украинофила и Потебни – общерусского патриота? Уже Юрий Шевелев, знаток творчества лингвиста, отмечал в его биографии явный перелом, связанный с событиями 1863 года, казнью брата-повстанца и замыканием бывшего украинофила-общественника в тиши кабинета, его разочарованием в перспективах так и не случившегося при его жизни украинского возрождения[94 - Шевельов Ю. Олександр Потебня i украiнське питання (Спроба реконструкцii цiлiсного образу науковця) // Потебня О. О. Мова. Нацiональнiсть. Денацiоналiзацiя. Статтi i фрагменти. Нью-Йорк: Украiнська Вiльна Академiя наук у США, 1992. С. 7–46.]. Нам представляется, что в этом столкновении принципов (народно-национальное как/или общерусское) проглядывают не только дилеммы персональной биографии одного Потебни.

Укорененность идей Потебни в XIX веке, его характерная двойная лояльность[95 - См. в связи с идеей «двойной лояльности» содержательный очерк: Котенко А. Л., Мартынюк О. В., Миллер А. И. «Малоросс»: Эволюция понятия до Первой мировой войны // Новое литературное обозрение. 2011. № 108. С. 9–27.] дает примерно равную возможность в будущем столетии, особенно после 1917 года, путем приложения определенных интерпретаторских усилий изобразить его то крайним украинофилом (в душе), то убежденным «имперцем». В этой дихотомии также явно сказываются методологические и идейные перипетии развития становящейся украинской лингвистики и филологии вплоть до 1930?х годов.

Два этих подхода реализовывались и в школе самого Потебни. Например, на страницах харьковского вполне консервативно-черносотенного журнала «Мирный труд» идеи Потебни о нации и народности развивал в духе позднего славянофильства Василий Харциев[96 - Харциев В. Учение А. А. Потебни о народности и национализме // Мирный труд. Вып. III. Харьков, 1902. С. 170–181.]. В то же время упомянутый нами в начале главы Николай Сумцов, этнограф и фольклорист, весьма близкий к украинофильским кругам, был одним из первых, кто читал в 1906 году в Харьковском университете лекции на «малороссийском наречии». Единомышленник Харциева и соиздатель «Мирного труда» Алексей Ветухов, близкий к Павлу Флоренскому, в начале 1930?х уже всячески отстаивал специфику и своеобычность местного слобожанского обихода; но сам этот переход от «русского» к «украинскому» совершился в его личном мировоззрении уже в советских условиях, после пертурбаций 1917–1921 годов и в рамках довольно расплывчатого позднеромантическо-славянофильского умонастроения, которое сам Ветухов связывал с именем Потебни[97 - Марченко Е. С., Калиниченко Е. С. Алексей Ветухов: судьба на изломе эпох // «Луньовськi читання». Матерiали науково-практичних семiнарiв (2010–2014 рр.). Харкiв: ХНУ iменi В. Н. Каразiна, 2014. С. 174–185; Переписка А. В. Ветухова и П. А. Флоренского (1908–1918 гг.) / Подгот. С. Б. Шоломовой // Вопросы философии. 1995. № 11. С. 67–118; № 12. С. 128–132. См. о пересечениях славянофильства с федералистскими течениями как раз в начале 1860?х годов, во время формирования взглядов Потебни: Карпи Г. Почвенничество и федерализм: А. П. Щапов и журнал «Время» // Вопросы литературы. 2004. № 4. С. 158–176.]. Народность, не исчезающая, а возрастающая по мере цивилизации, может реализовываться и в национально-обособленных, и в общеимперских рамках, но постепенно союз «и» начинает вытесняться союзом «или», и происходит это в рамках рассматриваемого нами периода не одномоментно и не за счет полного вытеснения одного подхода другим.

Еще в 1870?е годы Потебня пишет статью с названием «Общий литературный язык и местные наречия» (она не была закончена и до 1960?х оставалась неопубликованной). В ней харьковский профессор подчеркивает уникальность и важность специфики местных говоров и литературы (позднее горячим оппонентом украинофильства был киевский славист Тимофей Флоринский), хотя и признает их уступающими по значимости и культурному статусу письменному языку и произведениям масштаба Пушкина. Но этот последний, письменный, язык для Потебни тоже не является языком великорусских народных низов, пусть и многочисленных.

…Нынешний русский письменный язык не тождественен ни с одним великорусским говором и безоговорочно не может быть назван великорусским. Тем чем он дорог, именно способностью быть органом письменной мысли, он обязан не своим великорусским чертам, а тому, что общерусского и вовсе не русского по происхождению внесено в него интеллигенциею всех веков и всех русских областей…

Мы должны помнить, что языки создаются и изменяются не теоретическим измышлением, а употреблением языков изустных и письменных, которые в своей сложности не зависят от нашего произвола. Если мы желаем, например, безусловного единства русского языка или отождествления письменного русского языка с теми или другими говорами и, руководствуясь этим желанием, устраним из изучения одни говоры русского языка, смешавши между собой другие, то из этого для русского языка отнюдь не выйдет никаких последствий, согласных с нашим желанием, а выйдет только ошибочность наших собственных выводов. Что было раздельно в языке, то и останется таковым. Наоборот, если нам удастся уловить особенности говоров, то это нисколько не помешает их смешению в действительности[98 - Потебня А. А. Общий литературный язык и местные наречия // Олександр Опанасович Потебня: Ювiлейний зб. К., 1962. С. 70–71. Ср.: Тольц В. «Собственный Восток России». М.: Новое литературное обозрение, 2013.].

Ведь эта ставка одновременно на оба кажущихся сейчас скорее полярными принципа, – максимально свободное развитие национального начала, которое не только не подорвет, но, напротив, лишь укрепит общерусское (или общеимперское) единство, – была тогда характерна для взглядов не одного только Потебни. Примерно двадцать лет спустя, после 1905 года, также в неопубликованной статье с характерным названием «О государственных задачах русского народа в связи с национальными задачами племен, населяющих Россию» известный филолог Алексей Шахматов отстаивал схожий аргумент и детально возражал своим оппонентам справа, которые указывали на то, что простой народ хочет общерусских школ и газет и только национальная интеллигенция пытается «навязать» ему свою будто бы искусственную партикуляристскую культуру. Наоборот, и малорусская, и белорусская интеллигенция, по Шахматову, решала задачи многоцветного развития общерусской культуры, а постепенное стирание особенностей южных и западных «собратьев» в великорусской «стихии» скорее виделось им как процесс нивелирующий и едва ли желательный.

…Удастся ли белорусской и малорусской интеллигенции сохранить белорусский и малорусский народ, сольется ли она в великорусский – пусть это разрешится со временем в свободных условиях. Но для пользы русского дела пожелаю, чтобы ни одна русская народность не была обезличена, чтобы все они получили правильное и широкое развитие. Только тогда Россия будет сильна, только тогда русское племя сохранит и себя на пользу всему культурному человечеству[99 - Шахматов А. А. О государственных задачах русского народа в связи с национальными задачами племен, населяющих Россию // Вопросы филологии. 2006. № 2 (23). С. 85.].

Так думал до 1917 года не только Шахматов и другие поддерживающие представителей «меньшинств» ученые; таковой, как показывает в своей книге Вера Тольц, была позиция востоковедов школы Розена (например, Николая Марра или Василия Бартольда). Этот федеративизм пока, до 1914 года, в целом вполне уживался с автономизмом и был платформой для академических прогрессистов и «низовых» активистов и культуртрегеров в столицах и особенно «на местах»[100 - Dmitriev A. Philologists – autonomists and autonomy from philology in late imperial Russia: Nikolai Marr, Jan Baudouin de Courtenay, and Ahatanhel Krymskii // Ab Imperio. 2016. № 1. P. 125–167; Корольов Г. О. Украiнський федералiзм в iсторичному дискурсi (XIX – початок XX столiття). К.: Інститут iсторii Украiни HAH Украiни, 2010.]. Хотя в политическом плане столкновения в партийных кругах (особенно кадетских) начала 1910?х годов уже были предвестием будущих острейших споров после 1917 года; знаковой оказалась полемика о перспективах «высокой» украинской культуры недавних соавторов «Вех» – централиста «под флагом прогресса» Петра Струве и будущего украинского академика Богдана Кистяковского, близкого к левому либерализму и социал-федерализму, – на страницах авторитетного журнала «Русская мысль»[101 - Залевский К. Национальные партии в России // Общественное движение в России в начале XX?го века. Т. III. Книга 5: Партии – их состав, развитие и проявление в массовом движении, на выборах и в Думе. СПб., 1914. С. 225–344; Хрипаченко Т. И. Неудавшийся компромисс: российские либералы и проекты польской и украинской автономии в Российской империи накануне Первой мировой войны // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2015. № 1. С. 3–15. Ср.: Украинец [Кистяковский Б.]. К вопросу о самостоятельной украинской культуре // Русская мысль. 1911. Кн. 5. С. 131–146; Струве П. Б. Общерусская культура и украинский партикуляризм. Ответ Украинцу // Русская мысль. 1912. Кн. 1. С. 65–86. Московский журнал «Украинская жизнь» представил тогда результаты опроса видных интеллектуалов на тему этого спора в спектре от Евгения Трубецкого до Федора Корша: Кузьменко Т. А. Из эпистолярного наследия редакторов журнала «Украинская жизнь» (1912–1917) // Славянский альманах. 2020. № 1–2. С. 154–164; Клопова М. Э. «Больной вопрос». Анкета журнала «Украинская жизнь» 1912–1917 гг. // Славянский альманах. 2015. № 3–4. С. 122–137.].

Потебне не случайно суждено было заложить основы будущей дифференциации «имперской / национальной» филологии, не только в силу особенностей пограничной биографии – между Великороссией и Малороссией / Слобожанщиной, если воспользоваться терминологией его современников. Его собственная творческая эволюция разворачивалась, с одной стороны, на переходе от философии языка в духе Гумбольдта и Лотце в ранних сочинениях к более сциентичным и конвенциональным историко-лингвистическим штудиям позитивистского характера, близким младограмматикам; с другой – на раздвоении лингвистического и литературоведческого типов исследования. «Ядром», которое позволяло удерживать единство этих расходящихся проектов, было специфическое понятие слова; оно позволяло через гумбольдтианское выделение в языке «эргона» и «энергеи», ставшего и деятельности, акцентировать именно эту последнюю, креативную потенцию и видеть в литературе (точнее, словесности) некую реализацию творческих потенций весьма широко понимаемого языка – и именно языка национального, в духе романтиков[102 - Гаспаров Б. Лингвистика национального самосознания (Значение споров 1860–1870 гг. о природе русской грамматики в истории философской и филологической мысли) // Логос. 1999. № 4. С. 48–67; Aum?ller M. Innere Form und Poetizit?t. Die Theorie Aleksandr Potebnjas in ihrem begriffsgeschichtlichen Kontext. Frankfurt am Main, Berlin: Peter Lang, 2005.].

Но сциентистский и позитивистский императив научности подталкивал и самого Потебню, и особенно его учеников все в большей степени трактовать это креативное начало через призму психологии, согласно взглядам Штейнталя. И психология творчества недаром стала знаком школы Потебни, заголовком выходившего в Харькове в 1910 – начале 1920?х специального журнала. С энергетизмом была связана и лингвистическая концепция Овсянико-Куликовского, обычно мало изучаемая на фоне его более популярных работ по истории русской литературы, тоже, впрочем, ориентированных на психологию[103 - См.: Simonato E. Une linguistique еnergеtique en Russie au seuil du XXe si?cle. Essai d’analyse еpistеmologique. Bern; Berlin etc.: Peter Lang, 2005.].

Воплощением этой универсальности – и предметной и политической – можно считать харьковского профессора начала ХХ века Александра Погодина, который соединял в себе и специалиста по происхождению языка, и историка польской литературы и польского общества – с характерным поворотом от либерального полонофильства периода 1905–1907 годов к позиции, близкой Петру Струве и его трактовкам сепаратистской опасности уже в начале 1910?х годов[104 - См.: Лаптева Л. П. А. Л. Погодин как исследователь новой истории западных и южных славян // Новая и новейшая история. 2015. № 1. С. 166–185. Погодин был автором популярной книги «Славянский мир» (М., 1914) и важной статьи: Погодин А. Л. Белорусские поэты // Вестник Европы. 1911. № 1 (Январь), где, в частности, очень тепло отзывается о Максиме Богдановиче.].

Время революции стало периодом серьезных политических испытаний для этой амбивалентной идеологической программы, связанной с именем Потебни. Крайним проявлением этого умственного рефлекса – по спасению утрачиваемого на глазах наследия и культурного единства – можно считать вышедший в 1919 году в Одессе «Сборник статей по малорусскому вопросу»[105 - Ему предшествовали три номера сборника «Малая Русь», выходившие в Киеве в 1919 году под редакцией В. Шульгина. Пученков А. С. Национальная политика генерала Деникина. СПб.: Полторак, 2012. С. 193–198.]. Антисепаратистские очерки славистов (ученика Потебни филолога Бориса Ляпунова и – более публицистические по стилю – историков Ивана Линниченко и особенно Андрея Савенко) из этого сборника также выходили пропагандистскими брошюрами в занятой деникинцами Одессе. Сам сборник появился как первый выпуск в серии «Трудов подготовительной по национальным делам комиссии, малорусский отдел» при Особом совещании Добровольческой армии. Ведущую роль в этой комиссии играл киевлянин и известный националист Василий Шульгин, а в разных ее национальных отделах, включая кавказский, сотрудничали университетские ученые – вышеупомянутый профессор Александр Погодин, издатель харьковской газеты «Русская жизнь», и недавний советник гетмана Скоропадского этнограф Николай Могилянский[106 - Специально о Могилянском см. недавние работы: Алымов С. С. Украинские корни теории этноса // Этнографическое обозрение. 2017. № 5. С. 67–84; Борисенок Е. Ю. Н. М. Могилянский об «украинском вопросе» и революции в России // Славяноведение. 2019. № 1. С. 26–38.].

Аргументы одесского профессора Бориса Ляпунова против «галицких сепаратистов» из Научного общества имени Шевченко и в пользу общерусского литературного языка уже довольно сильно отличались от аргументации Флоринского конца XIX века. Теперь Ляпунов (в духе очерка Потебни, который, скорее всего, остался ему неизвестным) настаивает на отличии великорусской живой речи от правильного литературного общерусского языка и весьма позитивно высказывается о творчестве локальных народных авторов – Тараса Шевченко и буковинского поэта Юрия Федьковича. Прежнюю прямолинейную обрусительную программу сменяет, как и у киевских правых еще в 1911–1914 годах, своеобразная защита этнографического «малоруссизма», или «богдановства», против «самостийницкого» украинского движения как опасного и предательского «мазепинства». Именно в обстановке Гражданской войны Овсянико-Куликовский, в годы первой революции печатавшийся в автономистском «Украинском вестнике», теперь, в 1919 году, отметит в мемуарах своего наставника Потебню как защитника «общерусской» культуры:

Приверженность к общерусской литературе была у него частным выражением общей его приверженности к России как к политическому и культурному целому. Знаток всего славянства, он не стал, однако, ни славянофилом, ни панславистом, невзирая на все сочувствие развитию славянских народностей. Но зато он, несомненно, был – и по убеждению, и по чувству – «панрусистом», то есть признавал объединение русских народностей (великорусской, малорусской и белорусской) не только как исторический факт, но и как нечто долженствующее быть, нечто прогрессивно-закономерное, как великую политическую и культурную идею. Я лично этого термина – «панрусизм» – не слыхал из его уст, но достоверный свидетель, профессор Михаил Георгиевич Халанский, его ученик, говорил мне, что Александр Афанасьевич так именно и выражался, причисляя себя к убежденным сторонникам всероссийского единства[107 - Овсянико-Куликовкий Д. Н. Воспоминания. Пг., 1922. С. 124.].

Однако это единство на рубеже 1910?х и 1920?х годов было уже утрачено, по сути, безвозвратно. Даже Шульгин апеллировал к автономистской идее местного самоуправления (но не к федерации!), да и прежнего полного отрицания прав украинского языка в духе Флоринского конца 1890?х годов Линниченко или Ляпунов не высказывали. Ляпунов даже стал в первой половине 1920?х издателем собрания сочинений своего учителя Потебни[108 - Ляпунов Б. М. Памяти А. А. Потебни // Живая старина. 1892. Вып. 1. С. 136–149.], имя которого было присвоено Харьковскому институту народного образования, сменившего там прежний императорский университет.

Ученик Ляпунова по Одесскому университету Петр Бузук в Первую мировую войну успел выпустить книгу по общему языкознанию, которая была ориентирована на развитие психологической трактовки языка у раннего Потебни[109 - Бузук П. А. Очерки по психологии языка. Одесса, 1918.]. В начале 1920?х на страницах российской академической периодики Бузук подверг весьма уважительной критике представления недавно скончавшегося Шахматова о родине славян[110 - Бузук П. А. Взгляды академика Шахматова на доисторические судьбы славянства // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. 1921. Т. XXII. Кн. 2. С. 150–179.]. В середине 1920?х годов Бузук, не порывая научных связей с Украиной, активно участвует в белорусском культурно-лингвистическом строительстве[111 - Бузук П. А. Лiнгвiстычная геаграфiя як дапаможный метад пры вывучэннi гiсторыi мовы // Sbornik praci I sjezdu slovanskych filologi v Praze, 1929. Praha, 1932. sv. II. С. 458–475.] (ранние его работы посвящены также румыно-славянским отношениям) и уже в новом административном статусе покровительствует тем ученым старой школы, с чьими политическими или методологическими подходами он далеко не был согласен, в первую очередь вернувшемуся из Европы московскому лингвисту Николаю Дурново. Бузук в своих исследованиях отсылает к новейшим достижениям немецкой лингвистической картографии, пытаясь связать их и с историческими вопросами развития восточнославянских языков, также отступая от схемы Шахматова и тезиса о «едином древнерусском языке»[112 - Бузук П. О. Взаемовiдносини мiж украiнською та бiлоруською мовами (методологiчний нарис) // Записки iсторико-фiлологiчного вiддiлу Украiнськоi Академii наук. 1926. Кн. VII/VIII. С. 421–426; Глущенко В. А., Овчаренко В. М. Проблеми моделювання iсторii схiднослов’янських мов на Академiчнiй конференцii з реформи бiлоруського правопису та азбуки 1926 р. // Теоретические и прикладные проблемы русской филологии: Научно-методический сб. Вып. Х. Ч. 1 / Отв. ред. В. А. Глущенко. Славянск: СГПУ, 2002. С. 66–86.].

В первой половине 1920?х годов политика «коренизации» в Украине оказывала разнообразное действие в интеллектуальной сфере: с одной стороны, Потебня интерпретируется харьковскими гуманитариями как носитель прогрессивных идей и национальных принципов в духе установок новой власти (особенно преуспел в этой перетрактовке идей Потебни бывший ректор университета, авторитетный историк и местный политик, член-основатель недавно созданной Всеукраинской академии наук Дмитрий Багалей). С другой стороны, редакционный комитет, созданный для издания собрания сочинений Потебни[113 - См. выпущенный им содержательный бюллетень: Бюллетень редакционного комитета по изданию сочинений А. А. Потебни. Ч. 1. Харьков, 1922. О начале изучения Потебни см. важный и детальный ретроспективный очерк Иеремии Айзенштока: Айзеншток И. Из истории научного наследия А. А. Потебни / Публ. С. А. Гальченко // О. О. Потебня i проблеми сучасноi фiлологii: збiрник наукових праць / Вiдп. ред. В. Ю. Франчук. К., 1992. С. 194–242.], был распущен уже в 1922 году, отчасти по идеологическим причинам, как это показано в недавних исследованиях С. А. Захаркина и С. А. Гальченко в связи с биографией исследователя творчества Потебни и активного члена этого комитета Иеремии Айзенштока (1900–1980)[114 - См.: Айзеншток І. Автобiография. Вибранi листи (1910-тi – 1920-тi роки) / Ред. С. Захаркiн. Ки?в: Критика, 2003.].

В советский период прежний «этнографический материал», по пессимистической оценке позднего Потебни (в передаче Овсянико-Куликовского), все более осознает себя и воспитывается политиками нового призыва в качестве полноправного народа в семье советских наций[115 - Одна из первых попыток «оптимистической» трактовки Потебни в новом контексте: Айзеншток І. Я. Потебня i украiнська лiтература // Шляхи мистецтва. 1921 [на обложке: 1922]. № 2. С. 94–101.]. И тогда вопрос о переоценке наследия Потебни становится – как будет показано в книге далее, в том числе в связи с выступлениями киевлянина Виктора Петрова, – предметом споров внутри самого исследовательского сообщества, разделенного поколенческими, национальными и методологическими предпочтениями уже в контексте советского Харькова, ставшего столицей Украины в составе нового Союза ССР.

Помещенная в «Бюллетене» статья харьковского филолога Александра Белецкого (по возрасту он принадлежал к поколению между Ветуховым и Айзенштоком), хотя и начинается с признания того, что Потебня «числится в ряду русских лингвистов» и «никогда специально не занимался историей литературы», именно через отсылку к его научно-лингвистическим принципам пытается дать основы научного понимания истории литературы.

Во-первых, нам ясно, что при анализе литературного произведения нет места никакой предвзятости, никаким предпосылкам, ни эстетическим, ни общефилософским, ни публицистическим: мы должны, разумеется, знать обстановку – среду, в которой оно создалось, но это знание нам пригодится как комментарий к результатам анализа данного нам текста, и с этого анализа изучающий должен начать. Во-вторых, прежде чем уяснять место произведения в ряду других, исторически с ним связанных, мы должны изучить его в самом себе – с точки зрения его внешней и внутренней формы, то есть с точки зрения его ритма и метра, его «словесной инструментовки» (термин вошел в обиход уже после Потебни), с точки зрения его языка, слога, композиции и сюжета. В-третьих, мы изучаем условия, вызвавшие создание этого произведения и заключенных в нем образов, условия, коренящиеся как в душевной организации самого поэта, так и в среде, создающей эту организацию. И, наконец, в-четвертых, мы не можем обойти вопроса об усвоении этих образов читательской средой, их восприявшей: творческая работа, вызванная в этой среде брошенным в нее образом, различные применения этого образа – изучение всего этого также составляет обязанность исследователя литературы и входит в ее историю[116 - Белецкий А. И. Потебня и наука истории литературы в России // Бюлетень Редакцiйного комiтету для видання творiв Потебнi. Харкiв, 1922. Ч. 1. С. 45–46.].

Такая развернутая цитата необходима для понимания характерной «комплексности» украинских формалистских штудий 1920?х (а не просто заявляемого тогда многими синтеза социологизма и формализма) – перед нами не просто декларация одного из многих последователей Потебни. Важно увидеть тут и оперирование терминами Потебни (внутренняя и внешняя форма), и ряд важных новаций, а именно связанное с харьковской психологической эстетикой внимание к анализу читателей и читающей среды. Белецкий перечисляет ряд ученых и писателей новой формации, творчество которых кажется ему согласным с основами потебнианского подхода. Тут наряду с Валерием Брюсовым упомянуты авторы стиховедческих исследований 1910?х Николай Недоброво, Валериан Чудовский, а вместе с Томашевским, Эйхенбаумом и ОПОЯЗом соседствуют имена связанных с Харьковом, Киевом и Одессой Тимофея Райнова, Георгия Шенгели и Леонида Гроссмана[117 - Левченко В. В. В начале творческого пути: Одесский период жизни Л. П. Гроссмана // Дiм князя Гагарiна. Вип. 9. Одеса, 2020. С. 188–203.]. Очевидно, список этот продуманный, не-эклектический, но принципиально разнопартийный (при общей установке на «новое» и «строго-научное»).

Еще один важный момент: Белецкий, хорошо знакомый с украинской словесностью и ее исследователями, в своем очерке касается только изменений в русском литературоведении. Дело не только в личной биографии или будущей авторитетности самого Белецкого, о котором подробнее мы скажем в главе о Харькове 1920?х, но и в понимании истории украинской литературы в первой трети ХХ века. А для реконструкции этого понимания нужно снова сделать шаг назад в хронологии и обратится к биографии и наследию другого авторитетного ученого старшего (для людей 1920?х годов) поколения – Владимира Перетца.

Глава 2. Филологические штудии Владимира Перетца и поиски истории украинской литературы

Воспитанник Санкт-Петербургского университета Владимир Николаевич Перетц (1870–1935) является принципиально важным «мостиком» между русской и украинской филологией первых десятилетий ХХ века. Благодаря его семинарию русской словесности (1907–1914) в Киевском университете Святого Владимира сформировалось целое поколение украинских филологов и критиков, которые своими теоретическими и художественными работами уже в 1920?е годы повлияли на создание нового канона и академической науки, и украинской литературы в целом. Принципиально важен его вклад и в понимание глубины украинской литературной традиции, ее связей со словесностью времен Киевской Руси, понимание многообразия жанровых форм (включая театр) и богатства фольклорной традиции – иной, чем в тогдашней России.

Перетца едва ли можно отнести к числу незаслуженно забытых творцов отечественной филологии первой половины ХХ века. За последние десятилетия появился целый ряд посвященных ему работ, благодарную память об ученом сохраняют исследователи из Киева, Петербурга и Самары – городов, с которыми была связана его научная и педагогическая деятельность[118 - Помимо указанных далее работ, см. также: Дмитриев Л. А. Книга академика В. Н. Перетца «Слово о полку Ігоревiм – пам’ятка феодальноi Украiни – Руси XII вiку» (К 50-летию издания) // Труды Отдела древнерусской литературы [далее – ТОДРЛ]. 1976. Т. XXXI. С. 344–350; Демин А. С. Труды В. Н. Перетца по истории русского театра // Новые черты в русской литературе и искусстве (XVII – начала XVIII вв.). М., 1976. С. 175–185; Штогрин М. Володимир Перетц // 125 рокiв киiвськоi украiнськоi академiчноi традицii. Нью-Йорк, 1993. С. 341–157; Матвiенко С. Дискурс формалiзму: украiнський контекст. Львiв: Лiтопис, 2004; и др.]. Перетцу и его блестящей школе (семинару по русской филологии) посвящена обширная глава в содержательной и богатой материалом книге М. А. Робинсона об отечественных славистах 1910–1930?х годов; продолжает заниматься его киевскими учениками и судьбами «семинаристов» А. И. Рудзицкий[119 - Робинсон М. А. Судьбы академической элиты: Отечественное славяноведение (1917 – начало 1930?х годов) М.: Индрик, 2004; Рудзицкий А. И. Учитель и его ученики (Памяти академика В. Н. Перетца) Ч. 1. 2013 // Асоцiацiя европейських журналiстiв. 7 серпня 2015: http://www.aej.org.ua/History/1470.html.]. И в то же время историко-литературное наследие Перетца остается до сих пор в значительной степени малоизученным, что можно в целом отнести к продукции разных направлений академической науки о литературе «доформалистской» эпохи и 1920?х годов (от Н. П. Дашкевича и В. В. Сиповского до А. М. Евлахова и Б. М. Энгельгардта)[120 - См. краткие упоминания (в связи с рецепцией взглядов И. Тэна): Академические школы в русском литературоведении. М.: Наука, 1975. С. 175–176, 180. Статьи о Перетце нет и в содержательном справочнике: Булахов М. Г. Восточнославянские языковеды. Т. 1–3. Минск, 1976–1978.]. Причинами такого умолчания об ученом в советские годы были и немарксистский характер его трудов, и обрушившиеся на него в конце жизни репрессии.

Самое подробное жизнеописание академика, составленное в годы хрущевской оттепели его ученицей, а впоследствии женой и вдовой, замечательной исследовательницей Варварой Павловной Адриановой-Перетц (1888–1972), в единственной посмертно изданной его книге советских времен по старинной украинской литературе не могло включать многих «неудобных» для господствующей идеологии моментов[121 - Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870–1935) // Перетц В. Н. Исследования и материалы по истории старинной украинской литературы XVI–XVIII вв. М., Л., 1962. С. 209–236; Адрианова-Перетц В. П. Список печатных трудов акад. В. Н. Перетца // Там же. С. 234–253. Личный фонд Перетца хранится также в РГАЛИ (Ф. 1277).]. И это касалось не только трагических последних страниц биографии ученого, но и украинского вопроса[122 - Робинсон М. А. Научная карьера В. Н. Перетца в контексте общественно-политической жизни Киева (от первых лекций в университете до избрания в Академию наук) // Славянский альманах. 2019. № 3/4. С. 286–328.]. Перетц с самого начала своего научного творчества интересовался изучением фольклора, и этнографические зарисовки обычаев «живой старины» соседствовали в его ранних трудах с его будущими главными сюжетами – детальными исследованиями старинной русской и украинской (малороссийской) письменности, а также очерками и наблюдениями по истории театра XVII–XIX веков (в особенности польского и украинского).

Будучи учеником А. И. Соболевского (и сильно расходясь с ним в политических взглядах), Перетц со второй половины 1890?х развил и усовершенствовал его широкий культурно-филологический подход к систематическому изучению народной песни. Речь шла не только об анализе песен «самих по себе», но в первую очередь о рассмотрении их как источника уже последующего ученого, «высокого» поэтического творчества – начиная с XVII века. С небольшим разрывом Перетц защищает в 1900?м магистерскую, а в 1902 году докторскую диссертацию (их сквозной темой как раз и стала история русской и малороссийской поэзии и песенного творчества XVII и XVIII веков). Опираясь на работы А. А. Потебни, Н. Ф. Сумцова и И. Я. Франко о малороссийских думах и песнях (а также с оглядкой на А. Н. Веселовского, внимательно проанализировавшего этнографические и фольклорные данные экспедиций Юго-Западного отдела Российского географического общества первой половины 1870?х годов), Перетц исследовал обширные архивные свидетельства многочисленных рукописных поэтических и песенных сборников давних времен. Но он также широко обращался и к живым, еще бытующим материалам и наблюдениям великорусских, украинских и восточнославянских фольклористов. К этому примыкает изучение Перетцем истории русской повести второй половины XVII века и особенно эволюции школьных драм и инсценировок в Киеве и коллегиумах Левобережной Украины (и параллельно – придворного театра Москвы и Петербурга).

В рамках «археологии песенной поэзии» (по выражению самого ученого) следует особенно подчеркнуть принципиальную увязку анализа и актуального фольклорного материала и данных давних письменных источников. Перекличку ученой, «высокой» традиции и народного творчества Перетц трактовал достаточно широко, не только в смысле одностороннего движения «вверх», от истоков – от фольклора к «штучной» (искусственной) словесности, но также и в обратном направлении – уже в смысле влияния высоких культурных образцов на развитие и движение «низового» творчества. Отсюда и явный исследовательский интерес Перетца начала ХХ века, который сказывался в его научном поиске, и в последующем – к рождению новых и переиначиванию прежних повествовательных сюжетов, апокрифов, к «процессу сжимания рассказа в пословицу», вслед за Потебней, к фольклорной переработке естественнонаучных данных (разбор новейшей сказки о картофеле, славянских и еврейских сказаний, легенд о Громнике и Луннике). Он был особенно внимателен к параллельному развитию великорусской, украинской и польской словесности на переломном этапе XVII–XVIII веков, именно в плане взаимообращения принципов строения народной песни и литературной, «искусственной» поэзии.

Филологическое изучение памятников древней письменности и фольклористика в этом смысле органично дополняли друг друга в духе изучения диалектов как ключа к постижению многих историко-языковых загадок. Далеко не случайно Перетц так много внимания уделил изучению наследия выдающегося украинского языковеда второй половины XIX столетия, члена-корреспондента Петербургской Академии наук Павла Житецкого (с которым сам тесно общался и переписывался[123 - Шаповал А. І. «Тiльки у Вас я знайшов вiдгук на тi зацiкавлення, якi остаточно заволодiли мною»: з листiв В. М. Перетца до П. Г. Житецького // Рукописна та книжкова спадщина Украiни. 2019. № 23. С. 85–102.]). Интерес именно к украинской (малорусской) литературе еще задолго до работы в Киеве диктовался у Перетца сохранением там и в живой фольклорной традиции, и в «молодой» литературе (у Котляревского или Шевченко) конструктивных форм именно народного стиха. Потому так важна ранняя рецензия Перетца на сочинения Житецкого о малорусских думах.

Наука и школа совершенно вытесняют, не говорим уже, языческие предания древности, но и народную песню, игры, сказки, предлагая взамен свои, выработанные личной творческой мыслью.

Надо много иметь жизненной устойчивости и великую способность к самостоятельному творчеству, чтобы не поддаться новым культурным влияниям и сохранить невредимой свою народную песню. Многие славянские племена окончательно лишились лучшего из перлов народной поэзии – эпоса. Малорусы же, благодаря поэтическому складу своей натуры, не только не были побеждены культурным течением, но ассимилировали эти влияния личного творчества школы и науки, ассимилировали до такой степени, что трудно сказать, где кончается народное и начинается новое, наносное[124 - Т-ский. [Перетц В. Н.] П. Житецкий. Мысли о народных малорусских думах // Исторический вестник. 1893. № 11. С. 575. На эту работу наше внимание обратил киевский исследователь С. К. Росовецкий.].

Перетца и в дальнейшем особенно занимали эти «плоды народно-культурного творчества». Он обнаруживал этот синкретизм и параллельное развитие «стихийного» и «искусственного» и во взаимодействии школьных виршей и народных песен, и в несовпадении заимствованной теории и живой поэтической практики в первой половине XVIII века (например, у Тредиаковского), и в специфических чертах стиха Шевченко – в докторской диссертации 1902 года – или в украинских фольклорных мотивах и образах гоголевской прозы[125 - Перетц В. Н. Историко-литературные исследования и материалы. Т. 3. Из истории развития русской поэзии XVIII века. Ч. 1, 2. СПб., 1902; Перетц В. Н. Гоголь и малорусская литературная традиция // Н. В. Гоголь: Речи, посвященные его памяти, в публичном соединенном собрании отделения русского языка и словесности разряда изящной словесности Императорской Академии Наук и историко-филологического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета 21 февраля 1902 г. СПб., 1902. С. 47–55.]. Еще в 1890?е годы он безуспешно пытался организовать лекции по истории украинской литературы в Санкт-Петербургском университете[126 - Перетц в важной работе, написанной после 1905 года, ретроспективно отмечает, что «лекции не состоялись, потому что было недостаточно слушателей». См.: Перетц В. Найближчi завдання вивчення iсторii украiниськоi лiтератури // Записки Украiнського наукового товариства. 1908. Кн. 1. С. 16.].

Самые плодотворные, пожалуй, годы жизни ученого прошли в Киеве, где он был профессором университета Святого Владимира (с 1903 по 1914 годы)[127 - О рамках преподавания в Киевском университете см.: Доронiна Н. В. Спецiалiзацiя фiлологiчних дисциплiн на iсторико-фiлологiчному факультетi Імператорського унiверситету Св. Володимира // Етнiчна iсторiя народiв Європи. 2014. Вип. 44. С. 82–89 и материалы ее кандидатской диссертации, защищенной в 2016 году: Доронiна Н. В. Історiя становлення та розвитку фiлологiчних дисциплiн в Імператорському унiверситетi Св. Володимира (1834–1919 рр.): Дис. … канд. фiлол. наук. К., 2016.]. Однако его отношения с некоторыми коллегами были далеко не безоблачными. Перетц интересовался украинскими сюжетами и старой украинской литературой еще в Петербурге, изучая фольклор и стихосложение в рамках исследований, которые стали основой его магистерской и докторской диссертаций. При этом в Киеве начала века чрезвычайно влиятельными были монархисты из крайне правых кругов, для которых подобные склонности уже приравнивались к «украинофильской» пропаганде и проповеди сепаратизма. Главным оппонентом Перетца в университете стал профессор-филолог Тимофей Дмитриевич Флоринский (1854–1919), который еще с конца XIX века безустанно воевал с украинским научным движением, Михаилом Грушевским и любыми отступлениями от такой трактовки триединой русской нации (великороссы, малороссы, белорусы), где все «малороссийское» сводилось к чему-то региональному и заведомо второстепенному[128 - См. подробнее о реакции российского академического сообщества на подъем украинского национального движения: Дмитриев А. Украинская наука и ее имперские контексты (XIX – начало ХХ века) // Ab Imperio. 2007. № 4. С. 121–172; На путях становления украинской и белорусской наций: факторы, механизмы, соотношения / Отв. ред. Л. Е. Горизонтов. М.: ООО «Стратегия», 2004. С. 24–28, 92–95 (выступления М. А. Робинсона); Зайцева З. І. Украiнський науковий рух: iнституцiональнi аспекти розвитку (кiнець XIX – початок XX ст.). К., 2006.].

Перетца связывали тесные отношения с деятелями украинского национального возрождения начала ХХ века, хотя он всегда строго придерживался дистанции между академическими штудиями (или культурным просвещением) и прямой политической активностью[129 - Груздева Е. Н. Владимир Николаевич Перетц в Киеве. 1903–1914 (Из переписки В. Н. Перетца с А. А. Шахматовым) // Академик А. А. Шахматов: жизнь, творчество, научное наследие: Сб. ст. к 150-летию со дня рождения / Отв. ред. О. Н. Крылова, М. Н. Приемышева. СПб.: Нестор-История, 2015. С. 150–166.]. В период революции 1905–1906 годов Перетц публично выступал за создание кафедр по изучению украинской словесности и за преподавание ряда предметов на украинском языке. 22 мая 1906 года он подал в совет университета Святого Владимира специальную записку об учреждении украинских кафедр; в ней он, в частности, подчеркнул, что «учреждением новых кафедр – мы должны это помнить – мы отдадим лишь долг 28?миллионному народу, на территории которого мы живем и чьим трудом – в значительной мере – существуем»[130 - Alma Mater. Унiверситет св. Володимира напередоднi та в добу украiнськоi революцii. Матерiали, документи, спогади: У 3 кн. Кн. 1: Унiверситет св. Володимира мiж двома революцiями / Автори-упорядники: В. А. Короткий, В. І. Ульяновський. К., 2000. С. 474–476 (цитата на с. 476). Записку подписал также историк античного и украинского искусства профессор Г. Павлуцкий (1861–1924).]. Позже подробная статья на эту тему была опубликована в журнале «Киевская старина» и одновременно в киевской украинофильской газете «Отголоски жизни» (ее редактировал кадет Н. П. Василенко – будущий министр просвещения при Скоропадском и ближайший соратник В. И. Вернадского по созданию Украинской Академии наук в 1918 году)[131 - Перетц В. Н. К вопросу об учреждении украинских кафедр в университете // Там же. С. 520–524 (Киевская старина. Т. XCIII. 1906. С. 44–49; Отголоски жизни. 1906. № 122/123).]. Подъем революционного движения давал Перетцу возможность думать об избрании Ивана Франко (не только известнейшего писателя, но и серьезного исследователя старинной украинской литературы) на кафедру в университете Святого Владимира[132 - См. публикацию ученика Перетца: Гудзий Н. К. Письма русских ученых к Ивану Франко // Советская Украина. 1958. № 3. С. 158–164.]. Однако утопичность этого возможного шага он сам хорошо сознавал, когда писал Франко в 1906 году:

Моя мечта: если б эта кафедра устроилась, то перетянуть Вас из Львова, несмотря на черносотенные нравы в Университете и вне его – все-таки у нас из?за одних только политических убеждений не рискнут провалить или не утвердить, если представит факультет. Но это – мечты, а действительность ужасна[133 - Матвеева Л. В. Доля академiка Перетца // Матвеева Л. В. Нариси з icторii Всеукраiнськоi Академii наук. К.: Стилос, 2003. С. 231–260, здесь – С. 238.].

Ученый откровенно сообщал писателю:

В университете – черная реакция; даже те, кто примыкал полгода тому назад к новому крылу в Совете – теперь открещиваются от либеральных увлечений. Нас осталось на 80 человек – всего 7, т[о] е[сть] меньше, чем 10 %. Так движется история. Если б Вы знали, как уныло и какая непроходимая тьма царит вокруг[134 - Там же. С. 236. См.: Мельничук О. Рух за вiдкриття украiнознавчих кафедр в Унiверситетi св. Володимира в 1996–1907 рокiв: з приводу факторiв, подiй та учасникiв // Киiвський унiверситет як осередок нацiональноi духовностi, науки, культури. К., 1999. Ч. 1. С. 42–45].

Единомышленники Флоринского дважды забаллотировали (несмотря на позитивное решение историко-филологического отделения) кандидатуру Перетца на Киевских Высших женских курсах. Зато именно там он познакомился со своими ближайшими ученицами, которые вошли в ядро его семинария, – Софьей Щегловой и будущей женой Варварой Адриановой[135 - Кобченко К. «Жiночий унiверситет святоi Ольги». Історiя киiвських вищих жiночих курсiв. К.: МП «Леся», 2007. С. 144. См. также: Назаревский А. А. Из воспоминаний о молодых годах В. П. Адриановой-Перетц // Вопросы истории русской средневековой литературы: Памяти В. П. Адриановой-Перетц. Л., 1974 (ТОДРЛ. Т. XXIX). С. 33–37.]. Перетц принимал ближайшее участие в работе Украинского научного общества в Киеве (основанного в 1906 году) и возглавил его филологическую секцию, вместе с Грушевским редактировал «Записки УНТ» и регулярно печатался в журнале общества («Укра?на»); в 1908 году он стал действительным членом филологической секции Научного общества имени Шевченко (НТШ), базировавшегося во Львове[136 - Шаповал А. І. Спiвпраця В. М. Перетца з Науковим товариством iменi Шевченка через призму листiв ученого до М. С. Грушевського // Архiви Украiни. 2018. № 5/6. С. 117–134. См.: Онопрiенко В., Реент О., Щербань Т. Украiнське наукове товариство. 1907–1921 роки. К., 1998. С. 53–66 (о филологической секции), 233–234.]. При этом университетский наставник Перетца академик А. И. Соболевский был ближайшим единомышленником Флоринского по Союзу русского народа.

Перетц был и своеобразным посредником между украинскими культурными активистами и академиком А. А. Шахматовым, который неизменно поддерживал начинания младшего коллеги. Шахматов всерьез опасался при выборах Перетца в Академию[137 - «Перетц хорошо познакомился с Южной Россией, с украинством, а это для меня является одним из аргументов в пользу» (Письмо Шахматова Ф. Е. Коршу от 17 декабря 1913 года // ПФА РАН Ф. 134. Оп. 4. Д. 29. Л. 58 об.) См.: Груздева Е. Н. Владимир Николаевич Перетц в Киеве. 1903–1914 (из переписки В. Н. Перетца с А. А. Шахматовым) // Академик А. А. Шахматов: жизнь, творчество, научное наследие. С. 150–166.] за утверждение его кандидатуры императором (из?за развязанной кампании в прессе, особенно во влиятельном «Новом времени» Суворина), о чем специально писал весной 1914 года ее президенту. Шахматов специально заверял великого князя Константина Константиновича, что «среди того, что писал В. Н. Перетц, нет ни одной строки, которая имела бы даже отдаленное отношение к политике»[138 - Ссылка М. С. Грушевского / Подгот. П. Елецкий // Минувшее. Вып. 23. М., 1998. С. 215 (письмо от 28 марта 1914 года). Груздева Е. Н. Избрание в ординарные академики В. Н. Перетца (реконструкция событий по архивным материалам) // Петербургский исторический журнал. 2018. № 1 (17). С. 253–265.].

С избранием в Академию и переездом в Петербург связи Перетца с украинской наукой не прерывались. Осенью 1914 года он активно хлопотал за коллег – арестованного Грушевского[139 - См. письмо Перетца Шахматову от 2 декабря 1914 года // Минувшее. Вып. 23. С. 213 (и с. 223, 227). См. также письмо Перетца академику Карлу Германовичу Залеману (от 22 декабря 1914 года) о судьбе сосланного в Томск Кнауэра: ПФА РАН Ф. 87. Оп. 3. Д. 297. Л. 1 об. – 2.] и высланного в Сибирь пожилого профессора-востоковеда Федора Кнауэра (1849–1917), который нередко посещал заседания семинария в Киеве[140 - Семинарий русской филологии при Императорском университете Св. Владимира под руководством В. Н. Перетца. Киев, 1912. С. 10–11.]. В годы Первой мировой войны Перетц написал рецензию на одно из последних научных сочинений Франко «Студii над украiнськими народними пiснями» (Львов, 1913)[141 - См.: Панфилова А. И., Диченко М. И. К 100-летию со дня рождения И. Я. Франко (1856–1956) // Исторический архив. 1956. № 3. С. 218–222; Шаповал А. І. Наукова спiвпраця І. Я. Франка та В. М. Перетца (за епiстолярними джерелами) // Киiвськi iсторичнi студii. 2018. № 2. С. 111–117.].

В Самаре в годы Гражданской войны Перетц не только принимал участие в защите культурных ценностей от разграбления, но и был деканом-основателем первого в новооткрытом (осенью 1918 года) университете факультета – историко-филологического[142 - Лебедева Е. В. Общественная и научная деятельность академика В. Н. Перетца в Самарском государственном университете (1918–1921 гг.) // Самарский государственный университет. 1969–1999. Самара, 1999. С. 25.] (в Самаре он продолжал сотрудничать с местной украинской общественностью, преподавал и на учительских курсах)[143 - См.: Соболев В. С. Отчет академика В. Н. Перетца о своей деятельности в первые годы революции (1918–1923) // ТОДРЛ. СПб.: Наука, 1992. С. 30–33.]. Украинскими сюжетами в 1910?е (когда это отнюдь не поощрялось) и в 1920?е годы занимались многие из его учеников киевского времени, например не только преподававший в Праге в Украинском высшем педагогическом институте имени Драгоманова Леонид Тимофеевич Билецкий (1882–1955)[144 - Билецкий посвятил «глубокоуважаемому и дорогому учителю» Перетцу свою книгу об украинском литературоведении, которая вышла в 1925 году в Праге: Бiлецький Л. Основи украiнськоi лiтературно-науковоi критики / Упор., прим. М. Ільницький. К.: Либiдь, 1998. С. 27.], но и осевший в Азербайджане профессор Бакинского университета шевченковед Александр Васильевич Багрий (1891–1946)[145 - Багрий А. В. Шевченковская студия. Владикавказ, 1923; Он же. Шевченко в русских переводах. Баку, 1925; Он же. Шевченко в литературной обстановке. Баку, 1925. Багрий был также автором двух ценных указателей: Формальный метод в литературе (Библиографическое пособие). Вып. I. Владикавказ, 1926; Вып. II. Баку, 1927.].

Семинарий Перетца и его руководитель выглядели довольно необычно в общем контексте тогдашней петроградской жизни, где задавали тон популярные формалисты, их официальные «марксистские» оппоненты, сторонники различных мировоззренческих доктрин и школ. Рядом с ними сосредоточенный на тщательной текстологической работе (да еще преимущественно с допетровскими памятниками) семинарий Перетца действительно казался несколько старомодным.

Но тут нужно подчеркнуть, что средоточие тогдашнего филологического академизма – Пушкинский дом и его работу – Перетц ценил весьма невысоко и крайне скептически относился к трудам многих своих коллег[146 - Модзалевский Б. Л. Из записных книжек 1920–1928 гг. / Публикация Т. И. Краснобородько и Л. К. Хитрово // Пушкинский дом. Материалы к истории. 1905–2005. СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. С. 35 и прим. 493 (С. 182–184).]. Не жаловал он и увлекавшегося методологическим синтезом «наук о духе» с марксизмом П. Н. Сакулина[147 - Робинсон М. А. Судьбы академической элиты… С. 329–337.]. Не добавляли симпатий к Перетцу в глазах консервативного крыла Отделения русского языка и словесности и его тесная связь с Украинской Академией наук, к работе в которой он относился исключительно серьезно и вовсе не считал «младшей сестрой» Российской АН. В общем, можно заключить, что в силу довольно сурового характера и научной взыскательности в тогдашнем филологическом мире он держался явно наособицу. Д. С. Лихачев, еще заставший Перетца и его семинар в Петрограде – Ленинграде середины 1920?х годов, много лет спустя вспоминал о требовательности ученого и его высоких критериях филологической работы в тогдашней переходной обстановке.

Как на этом фоне вспоминался семинарий русской филологии В. Н. Перетца? Очень многим он казался провинциальным, киевским. Весь раздутый от идей Петроград (он действительно был тогда раздут идеями) сам был сугубо дилетантским с точки зрения семинара Владимира Николаевича. Своей чужеродностью отчасти и объяснялась некоторая замкнутость и недоступность семинария Владимира Николаевича Перетца. ‹…› И в семинарии Владимира Николаевича на улице Маяковского, действительно, было что-то от средневековых монастырей[148 - Лихачев Д. С. Вступительное слово [Материалы конф. к 100-летию со дня рождения В. П. Адриановой-Перетц] // ТОДРЛ. Т. XLV. СПб.: Наука, 1992. С. 6–7.].

Вместе с формалистами Перетц работал также в знаменитом Институте истории искусств в качестве «действительного члена»[149 - Государственный институт истории искусств: 1912–1927. Л.: Academia, 1927. С. 38, 44.]: сначала в разряде по истории театра (с 1921 года он вел семинар по истории русского театра, затем возглавлял секцию поэтического фольклора при отделении словесных искусств[150 - См. очень теплые воспоминания о нем секретаря секции, будущего видного фольклориста Натальи Павловны Колпаковой (1902–1994), которая вместе с Перетцем и его женой готовила экспедиции на Пинегу, Печору, в Заонежье и принимала в них непосредственное участие: Колпакова Н. П. Двадцатые годы // ТОДРЛ. Т. XXIX. Л., 1974. С. 38–43.]). Перетц проницательно отметил в опубликованной в Украине подробной рецензии новаторский характер изданной под эгидой ГИИИ работы В. Я. Проппа «Морфология сказки» (1928), особенно в плане соотношения стереотипа и импровизации[151 - Рецензия В. Н. Перетца на «Морфологию сказки» В. Я. Проппа (вступительная статья, подготовка текста и комментарии А. Н. Дмитриева) // Неизвестные страницы русской фольклористики / Отв. ред. А. Л. Топорков. М., 2015. С. 216–229. См. об этом в сопоставлении с другими вариантами рецепции первой книги Проппа: Уорнер Э. Э. Владимир Яковлевич Пропп и русская фольклористика. СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2005. С. 50 и след.].