Преступление из наказания

– А то, чей же?!

– А сынок, разумеется, сказал, что хотел помочь папе – и от излишнего усердия брякнулся на пол?

– Петрович, я тебя убью! – взмолился подполковник. – Отнимаешь хлеб у убогого!

Я тут же «задрал лапки вверх»: «или мы изверги, какие?!»

– Ладно, убогий, «ешь свой хлеб» – я молчу в тряпку!

– Приступаю к «поеданию! – ухмыльнулся «опер». – Как ты думаешь, что мы обнаружили в кармане пиджака сыночка?

Он с таким энтузиазмом принялся объедать меня глазами, что мне тут же захотелось отказаться от своего обещания. И я так бы и поступил, если бы визави по моему лицу не догадался о своей промашке и моём намерении.

– Кастет, Петрович! А на нём – кровь!

– Потерпевшего?

– Нет – «Пушкина, Александра Семёныча»!

В этот момент я испытал двойственные чувства. С одной стороны, «козёл отпущения» был найден. Хороший, такой, «козёл» – весь в уликах и безнадёге. Можно было со спокойной – или относительно таковой – совестью рапортовать о раскрытии преступления по горячим следам. Глядишь, и на сотню рублей премиальных начальство расщедрилось бы. И всё бы ничего, если бы не классическое «но»: другая сторона, при взгляде с которой бесспорный убийца уже не выглядел бесспорным. «Другую сторону» представляли улики, которые совсем не укладывались – или укладывались «не совсем» – в такую хорошую версию. В такую хорошую для всех, кроме сынка.

Вероятно, начУУР почувствовал отсутствие во мне энтузиазма в должном объеме, и перестал испускать сияние.

– Не понял тебя, Петрович…

– А я не понял тебя, Палыч! Разве кровь на рубашке и верёвке – единственный наш «урожай»?!

Подполковник нахмурился и ушёл взглядом в сторону. Голос его зазвучал не столько раздражённо, сколько укоризненно.

– Петрович, ты как будто первый день на свет народился…

Намёк был… вовсе не намёк. Сермяжная правда жизни, как говорил Васисуалий Лоханкин, заключалась в том, что… правдой она была сермяжной. По большому счёту, да и по маленькому тоже, я не имел морального права становиться в позу морализатора, гуманиста и поборника разнообразных прав. А всё потому, что, как сказал один товарищ: «Невозможно прожить на Земле, и ничем не запачкаться». Я запачкался, пусть даже подполковник и его коллеги считали, что запачкался я исключительно правдой жизни.

Но очень суровой была эта правда жизни. Не для меня – для тех, кому она адресовалась. Для конечного потребителя, то есть.

Для «добровольцев», не всегда сознательных, на которых мы «вешали» (или «перевешивали») дела, уже состоявшиеся или грозившие состояться «висаками». Происходило это по причине широкого открытия глаз на одни вещи и полного их закрытия на другие.

Причин такого «разноглазия» было много: требования начальства, «требование служебного долга», «честь мундира», «социалистические обязательства», «понимание момента», а нередко – и «своего места в жизни». Она – жизнь – научила нас тому, к кому можно примеривать закон, а к кому нет. «Держи хвост пистолетом!» – не наш лозунг. «Держи ушки на макушке!» – ближе к истине. Из того же ряда и установка «Нормальные герои всегда идут в обход!»

Не дождавшись ответа, подполковник «зашёл на второй круг».

– Петрович, ну ты же не с Луны свалился!

Вот теперь я вздохнул и даже скрипнул зубами.

– Нет, Палыч, я – тутошний… Но только «здесь вам —

не тут!»… Слишком много наворочено всякой всячины, чтобы дело прошло в суде хотя бы «со скрипом».

Подполковник от огорчения даже хлопнул себя по ляжке.

– Ну, ты же сам говорил!

– Говорил! И правильно говорил!

Ляжечный хлопок меня не смутил, равно как и мелодраматические интонации в голосе «мента».

– Сынок у нас – «икона» для проверяющих! Вот, если бы не было у нас с тобой ни души, нас бы живо «определили в позицию»! А так – «нате вам, но есть нестыковки»! И все их – под нос чинушам!

Я перегнулся через стол, и похлопал по плечу скрежещущего зубами, но уже «находящегося в пути» «опера».

– Палыч, ты не подумай, что я заделался гуманистом. Я бы этого сынка, как говорится, «с нашим удовольствием». Но ведь «проколемся»! Голову на отсечение: «проколемся»! И взыщут не с чьих-то задниц: с наших с тобой! Да, мы с тобой не раз «правильно ориентировали судей». Но тогда удавалось «отсекать хвосты»! А здесь дерьмо лезет из всех щелей! И подчистить невозможно: только отрабатывать источники!

Подполковник вздохнул и поднял на меня усталый взгляд умных глаз. Это был взгляд умных глаз человека, потёршегося в жизни и потёртого жизнью.

– Петрович, я что, сам не понимаю, что ли? Неужели я не соображу, что значит для нас записная книжка с вырванными страницами, с отпечатками на ней, или пуговица?! Неужели я не понимаю, что всё это – не с сынка?!.. Хотя пуговицу можно «пришить» к любому клиенту…

– Но книжку не «пришьёшь»?

НачУУР вздохнул и развёл руками.

– Кстати, насчёт книжки… Петрович, я понимаю, что всё это значит. А ты?! Ты понимаешь, куда ты лезешь?

Не знаю, рассчитывал ли подполковник на моё потрясение, но я не потрясся, а, напротив, отдерзился в свою очередь.

– Значит, ты согласен с тем, что в книжке побывал не сынок?

– Разумеется!

Попытавшуюся образоваться паузу я тут же приговорил вопросом «с фланга» – тот сам «выдвинулся»:

– Перстня у сынка, часом, не нашли?

Только что «убитый правдой жизни», подполковник осклабился.

– Часом – нет, хотя искали больше часа.

Ухмылка не задержалась на лице «опера». И не только потому, что я поспособствовал этому. В куда большей степени этому порадела «правда жизни».

– Ладно, Петрович, «вернёмся к нашим баранам». Сразу – чтобы ты меня верно понял: у меня – семья. Жена и двое детей. И «старики» пока живы. А время на дворе, сам видишь, какое. Кто о них позаботится в случае чего? Государство? Какое? Союз? Так он «крякнет» со дня на день! А то, что придёт на его место, вряд ли будет лучше. Хотя, мне любопытно, что придёт взамен. И если меня сейчас «грохнут», как я смогу удовлетворить своё любопытство?

Подполковник обошёл стол кругом, и сел рядом. Обнял меня за плечи.

– Петрович, мы с тобой уже три года в одной упряжке. За это время две трети личного состава в твоей конторе и половина в моей «слиняла». А мы с тобой держимся, как ржавые гвозди в доске. Я видел тебя в разных ситуациях – и ни разу ты не скурвился. Поэтому мне нет смысла кривить перед тобой душой: да, я не трус… но я боюсь. И тебе надо бы. Хотя тебе проще: ты – один. Но ведь и жизнь у тебя – тоже одна.

«Опер» едва не приклеился губами к моему уху.

– Петрович, ну, чего «городить огород»?! Или я не знаю, какой ты мастер «шлифовать дела»?!