Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая

Брежнев выдержал паузу в пару секунд, не больше.

– Не мешает. Володя – парень с пониманием. Он быстро «сориентировался в обстановке». Да, и Хрущ ему надоел: Семичастному хочется много больше того, что он имеет сейчас. А Никитка его «затирает», «держит на поводке», постоянно вмешивается в дела Комитета. Да и вообще: не проявляет должного уважения. А после истории с Пеньковским и Винном – особенно…

– А что – Полянский?

Взгляд Брежнева потеплел – а следом за ним и голос.

– Митя? Это, можно сказать – мотор нашего небольшого, но дружного «коллектива». Умница. Работает, как ювелир. Нигде лишний раз «не засветится». Нигде ничего «не ляпнет». И при этом всё делается по плану! Все порученные ему вопросы или уже отработаны, или будут отработаны в ближайшее время: я в этом нисколько не сомневаюсь. Митя – исключительно компетентный и трудолюбивый человек. И у Хруща – в авторитете: не зря он – самый молодой по возрасту член Президиума!

Дифирамбы Леонида Ильича имели под собой основания. Дмитрий Степанович Полянский, рождения седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года – знаменательная дата! – в своё время окончил Харьковский сельскохозяйственный институт, работал там же в Харькове, по комсомольской линии. Затем отслужил «срочную», а вернувшись «на гражданку», был направлен в Москву, в ВПШ – Высшую Партийную Школу. По окончании её был «брошен» на Алтай, где работал начальником политотдела МТС и секретарём одного из райкомов партии. В августе-сентябре сорок пятого, после разгрома милитаристской Японии, был включён в состав делегации, которая по личному указанию Сталина направлялась на Курилы и Сахалин для определения перспектив их народнохозяйственного развития.

Неожиданно глава делегации Анастас Микоян серьёзно заболел – настоящей, а не «дипломатической» болезнью – и двадцатисемилетнему Полянскому, опять же по личному указанию вождя, пришлось самому возглавить делегацию. Справился с порученным делом он хорошо, заслужив одобрение Сталина – и его дела «пошли вверх». А вместе с ними – и карьера. Уже в сорок девятом году в возрасте тридцати одного года Полянский становится вторым секретарём Крымского обкома ВКП (б).

Вскоре по «ленинградскому» делу «оптимизируют» первого секретаря обкома, выходца из Ленинграда Соловьёва – и Полянский становится самым молодым в партии руководителем областной организации. Если бы не внезапный уход Сталина: «подвёл вождь!» – быть бы ему в скором времени в Москве, в Президиуме ЦК.

Но не только «неплановый уход» вождя переиначил судьбу Дмитрия Степановича. В пятьдесят четвёртом «тихой сапой» – а точнее, бесконечной чередой интриг – дорвавшийся до власти Хрущёв решил передать Крым Украине. Так сказать, в подарок славному юбилею: «Триста лет – вместе!», в приложение к тосту «За дружбу между народов!»

Поразились все – а некоторые даже не смолчали. В числе тех, кто не смолчал, оказался и Полянский. И он не просто не смолчал – а не смолчал на областной партконференции, и даже в обращении в ЦК. Его, разумеется, «не поняли». Потому что «хорошо поняли». Потому, что он «не понял». «Не понял линии партии» – в лице единственного уже «чертёжника».

В результате Полянский оказался в далёком, глухом и совсем не «солнечном» Оренбурге. Но ему ещё повезло: некоторые из «особо непонятливых» пострадали куда серьёзней. Например, «главный партизан страны» Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Член Президиума и секретарь ЦК был скоренько определён в министры культуры, а затем «сослан» в Казахстан – и дальше: в заштатные Нидерланды. Именно с Пономаренко началась практика «трудоустройства» опальных вождей «по дипломатической линии».

Полянский не пал духом и продолжал работать. Но уже «берёг голос». «Наверху» это оценили – и «перебросили» его на «тёплое» – во всех смыслах – место: в Краснодарский край. Тоже – первым секретарём.

В июне пятьдесят восьмого сорокалетний Полянский – тогда уже Председатель Совета Министров РСФСР – избирается кандидатом в члены Президиума ЦК. В мае шестидесятого он, наконец, «дорастает» до «полного» члена Президиума – за компанию с Косыгиным и Подгорным. А двумя годами позже он получает назначение на должность одного из заместителей Хрущёва в Совете Министров СССР. Совсем неплохо для его лет, особенно с учётом того, что ещё в пятьдесят четвёртом карьера его могла пресечься раз и навсегда.

Это говорило о многом. О многих талантах Дмитрия Степановича. В числе главных из них – наряду с умом, трудолюбием и организаторским даром – было отменное политическое чутьё. Чутьё момента. Чутьё опасности. Чутьё решающего шага. А ещё – этот невероятный талант по части мимикрии! Уж кого-кого – а его, Диму Полянского, Никита Сергеевич никогда бы не заподозрил в нелояльности. «Никогда бы» – и так и сделал: не заподозрил!

… – Как видишь, работа идёт. Работают люди.

Леонид Ильич положил список в кожаную папку – всегда предпочитал вещи из натуральных материалов – и бросил её в сейф. Глухо щёлкнул замок.

– На днях «отработаю» Шелеста: твоя информация по нему показалась мне перспективной…

… – Пётр Ефимович? Приветствую тебя: Брежнев.

Голос Леонида Ильича генерировал неподдельное удовольствие от общения с руководителем коммунистов Украины. Но, даже если удовольствие и было поддельным, никто не распознал бы «подделку»: Брежнев являлся непревзойдённым мастером по части демонстрации чувств – подлинных и… всех остальных. Это было у него от природы. Распознав в себе эти качества, Леонид Ильич не пустил «дело на самотёк»: развивал, оттачивал и шлифовал мастерство ежедневно. И не было ещё ни одного человека, который не поддался бы его чарам. Даже Хрущёву, долгие годы вынужденному «косить» под «щирого козака» и выплясывать гопака перед Сталиным, было в этом плане далеко до Леонида Ильича.

В редкие минуты откровения – с самим собой – Брежнев с благодарностью вспоминал Грушевого. В политике Константин Степанович оказался его «крёстным отцом». Именно он порекомендовал Леониду Ильичу шире практиковать наличные таланты для достижения своих целей. Именно он раскрыл Брежневу суть «борьбы при социализме»: борьба «за портфель». А «портфель» можно было обрести, только «внушив» и «обаяв». И уже много позже – «подсидев», «подставив» и «подкопав».

– Жаль, что ты мало читаешь, Леонид Ильич, – сказал он однажды Брежневу. – Есть у Аверченко такой рассказ: «Бритва в киселе». Так вот, там актриса Бронзова по наивности думала, что она сможет легко управлять показавшимся ей «киселём» литератором Ошмянским. А он ей, вроде, и не перечил ни в чём – но всегда в итоге побеждал. Побеждал, не воюя: ну, что может сделать «бритва» с киселем»!

Леонид Ильич навсегда запомнил плутовской взгляд, которым его тогда одарил Константин Степанович:

– В тебе, Лёня, есть немало достоинств Ошмянского. Пользуйся ими…

Это искусство пришлось Леониду Ильичу не только по плечу, но и по душе. А она у него была, ой, какой непростой! И те, кто неправильно представлял её, горько жалели о том. Увы – постфактум: до конца дней своих…

– Пётр Ефимович, я слышал, ты на днях будешь у нас на Старой площади?

До уха Леонида Ильича донёсся протяжный вздох – формата стона, и даже – некрасовского, который «…у них песней зовётся».

– Да уж, буду… Вызывают… И не на днях – а прямо завтра. Никита Сергеевич сказал, чтобы к полудню был, «как штык»… Так, что, прямо с утречка и вылечу…

– Ну, так загляни ко мне – как отрапортуешься: есть вопросы… организационного порядка.

Опять «с той стороны» донёсся вздох, он же стон.

– «Отрапортуешься»… Мне бы твой оптимизм, Леонид Ильич… Ладно, буду…

Брежнев знал, какое время выбрать для встречи с Шелестом. Выдели он час до встречи того с Хрущёвым – и откровенного разговора не получилось бы наверняка: Пётр Ефимович – хохол хитрющий, «себе – на уме». Начнёт «вилять» – и так и не скажет ни «да», ни «нет». А встреча после «общения» с Никитой – это совсем другое дело. Это, как говорят в Одессе, «две большие разницы».

Вопрос, по которому «Первый» вызывал Шелеста, не составлял тайны для Леонида Ильича. Он знал, что не на «чаепитие из бутылки»: «на ковёр». В результате второй подряд засухи в большинстве зерносеющих регионов Украины, в республике сложилась тяжёлая ситуация не только с обеспечением населения хлебом, но и с обеспечением скота кормами. Выгорело почти всё. Подчистую.

Петр Ефимович – руководитель крутой и дельный – сделал всё или почти всё – для того, чтобы свести ущерб к минимуму. Порядку стало больше, но только не кормов. Особенно пострадала кукуруза – главная любовь и забота Никиты Сергеевича. Ведь именно за счёт кукурузы Хрущёв намеревался решить проблему кормов. Кукуруза представлялась ему – да и не ему одному – ценнейшей в этом отношении культурой. Так оно и было. Вопрос заключался только в подходе к её насаждению.

А вот тут уже начиналась «заковыка». Можно даже сказать: «загогулина». Никита Сергеевич использовал глагол «насаждать» во всех смыслах: от «сажать в землю» до «вбивать кулаком». Другой формы «наделения добром» он не признавал. И кукурузу начали сеять повсюду: от причерноморских степей до северных окраин, включая Вологду и Архангельск. На Украине же решено было освоить кукурузой огромные площади безводных крымских степей.

Но Таврия – зона рискованного земледелия. Вот, говорят: кто не рискует – тот не пьёт шампанского. Шелест рискнул: попробовал бы не рискнуть! Но рискнул он не только на свою голову, но и на свою задницу: алкоголизм на почве злоупотребления шампанским ему теперь явно «не грозил». А всё – погода: два засушливых лета подряд. В очередной раз «небесная канцелярия» не снизошла к мольбам хлеборобов и партийных работников. И теперь Петру Ефимовичу нужно было ехать в «первопрестольную»: держать ответ. Авторство грехов никого не интересовало: Шелест был избран «на безальтернативной основе».

Для заклания – в качестве агнца. Потому что «у сильного всегда бессильный виноват»…

– Здорово, Пётр Ефимович! Да на тебе лица нет! Ты где его забыл?

– Где забыл, спрашиваешь?

Не приняв шутку даже кислой улыбкой, Шелест обречённо махнул рукой.

– В кабинете у Первого… Там, где его с меня сняли… Вместе «со стружкой».

Пётр Ефимович совсем по-мальчишески шумно повёл носом.

– Ты бы слышал, Леонид Ильич, как он меня крыл! Я ведь и сам, знаешь, мастер, но таких слов ещё не слыхивал! Просто смешал меня с говном! Веришь ли, не помню, как и вышел от него! Хотя, скорее всего, не вышел: или вылетел, или вывалился. Не помню. Сволочь!

Последнее – и явно искреннее – слово вылетело из Петра Ефимовича помимо желания хозяина. Но Леонид Ильич не стал цепляться за случайность: ему нужен был «готовый продукт». Ведь не зря пелось в старинной народной песне: «Одна снежинка – ещё не снег, ещё не снег, одна дождинка – ещё не дождь». Товарища следовало подготовить: вскрыть «по полной» и довести до кондиции. Для шантажа даже случайное признание годилось. Для серьёзной работы – нет. Здесь требовалось чистосердечное признание: объёмистое и с куда большим количеством матерков в адрес «объекта работы».

– Садись, Пётр Ефимович: поговорим.

Шелест, промакивая лысину уже далеко не белоснежным платком – явно «напромакивался» у Хрущёва – грузно опустил полный зад на кожаный диван. Леонид Ильич пристроился рядом.

– Помочь-то хоть обещал?

– Угу, – буркнул Пётр Ефимович, не поднимая головы. – Расстаться с партийным билетом. «Я, – говорит, – вижу, что эта ноша Вам не по плечу. Там могу избавить Вас от неё!» Ну, а потом сразу перешёл на «ты» – и добавил ещё пару слов… по-русски… в мой адрес…

Шелест поднял голову, «по дороге роняя» совсем даже не скупую и не совсем мужскую слезу.

– Знаешь, Лёня…

Иногда они с Брежневым «доходили» в обращении до имён: земляки, как-никак.