Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая

На разъяснения Николай Викторович обижаться не стал: сам напросился. Вместо этого неконструктивного занятия он хохотнул. И то: он не умел «юморить» так, как Брежнев. Но шутку понимал.

– Вот этим и займётся Кулаков. Ты же знаешь, какой он свойский мужик: компанейский, прямой, водку – стаканами, баб – пачками! Верный человек. Он справится. Я в этом не сомневаюсь – и ты не сомневайся.

Леонид Ильич отхлебнул воды из фляжки, и перевёл дух после затянувшегося монолога.

– Ну, а Закавказье возьмёт на себя Васо. Не родился ещё человек, которого не смог бы сагитировать Мжаванадзе! Кого угодно сагитирует – хоть чёрта на исповедь!

– Мжаванадзе…

Подгорный скептически покривил щекой.

– Что, Коля?

– О нём такие слухи ходят… Нечист на руку… Вороват… Жуликов покрывает… Взяточников расплодил…

– Мы его, что: на светский раут зовём?

Брежнев не поскупился на иронию по адресу собеседника. На его месте любой другой полыхнул бы сейчас раздражительностью – а он обошёлся. Как-то умел. Один из немногих – а, может, и вообще один.

– Или выдвигаем его на соискание титула «Самый порядочный человек на свете»?! Нет: он нам нужен для других дел. Да, я согласен с тобой: он – жулик. И – жулик, на котором клейма ставить негде. И это – объективно. Но сейчас его отрицательные черты повлияют на решение наших проблем самым положительным образом.

Брежнев сделал паузу, но лишь для того, чтобы разбавить иронию усмешкой.

– Знаешь, Николай, что однажды сказал президент Рузвельт по адресу одного «жука»: «Сомоса, конечно – сукин сын. Но он – наш сукин сын, и мы его в обиду не дадим!». Так, вот: Васо – сукин сын, но он – наш сукин сын.

– Сдаюсь.

Подгорный шутливо поднял руки вверх.

– То-то же, – удовлетворённо «принял капитуляцию» Брежнев.

Некоторое время оба молчали, невидящими глазами уставившись на огонь. Сейчас можно было: «заслужили, однако». Да и вид пылающего костра, потрескивание угольков, улетающие в чёрное небо искры всегда настраивают на умиротворённый лад, на спокойные раздумья о большом, вечном. В самом процессе сидения у костра есть нечто первобытное. И эту «первобытность» из человека не в силах вытравить никакое развитие цивилизации.

– А Суслов? А Микоян? А Козлов?

Подгорный не выдержал первым: вопросы «практического бытия» для него всегда превалировали над «созерцательным размышлением». Таким, уж, он «политически уродился»: абстракции предпочитал конкретику. И вопросы, которыми он выстрелил в Леонида Ильича, были малыми лишь по формату. За каждым из них стояла большая проблема.

– Суслов…

Брежнев с хрустом переломил ветку и подбросил обломки в костёр.

– Этого уведомим в последний момент. В самый последний момент.

Сделав нажим на прилагательном, он внушительным взглядом «одарил» Николая Викторовича, с напряжением ожидавшего ответа.

– Буквально за минуту до времени «Ч». Очень, уж, трусоват наш Михаил Андреевич. Вот тебе и партизан! Впрочем, если бы он был другим, его давно уже сожрали бы: если не Берия, так уж Никита – точно!

Брежнев потёр заросший подбородок – и щекой выразил неудовольствие самому себе. И хотя здесь его не видел никто, кроме обслуги, Леонид Ильич всё равно оставался требовательным к собственному внешнему виду. Не зря ведь он считался в Политбюро образцом элегантности. В отличие от Хрущёва, который был больше занят собой – политиком, чем собой – человеком. Леониду Ильичу удавалось совмещать и то, и другое – и вне конкуренции.

– Что же касается Микояна…

Задумчивости на лице – как не бывало. Рассмеялись оба: не сговариваясь и одновременно. Явно вспомнили анекдот «в тему»: «Выходит Микоян на улицу – а там дождь. Ему говорят: «Анастас Иванович, как же Вы – без зонта-то?» А он отвечает: «Не беспокойтесь, товарищи: я – между струйками, между струйками!» Этот анекдот лучше всех научных и «околонаучных» трудов характеризовал политическую и человеческую сущность Микояна – ловкого и беспринципного «слуги всех господ», от Ленина и до Брежнева.

– … Он, конечно, будет «до последнего» отираться возле Микиты. Но при этом не сделает ничего, чтобы спасти Хруща или помешать нам. Будет «взывать», будет «апеллировать», но мешать не станет. Анастас Иванович – дядя понятливый.

Подгорный опять прыснул в кулак: ну, вот, не умел он так метко и лаконично, а главное – с юмором, «определять» людей, как это делал Брежнев. Обнёс его Бог талантом по этой части.

– Козлов…

Добродушное улыбчивое лицо Брежнева в мгновение ока утратила всё своё добродушие и всю свою улыбчивость. Неспроста утратило: у Леонида Ильича были все основания для того, чтобы, мягко говоря, не любить Фрола Романовича. Ещё совсем недавно этот властный и жёсткий человек считался единственным преемником Хрущёва на обоих постах. Сам Никита Сергеевич не раз – даже во время официальных встреч с главами зарубежных государств и правительств – «рекомендовал» им непременного участника этих встреч Козлова как своего естественного преемника.

Фрол Козлов действительно был вторым человеком в партии и государстве, а иногда – даже первым. Как первый заместитель Хрущёва в Совете Министров и «Второй» – с шестидесятого года – секретарь ЦК, он сосредоточил в своих руках не просто огромную власть: он сосредоточил в них контроль над всеми ключевыми позициями. Он быстро «прибрал к рукам» Министерство обороны, военно-промышленный комплекс и КГБ.

А ведь у кого в руках сила – «у того „девятка“ на руках»! Держал он себя солидно, не лебезил перед Хрущёвым, хотя не было ни одного случая, когда он возразил благодетелю по какому-то принципиальному вопросу, не говоря уже о том, чтобы отказать в поддержке.

Козлов знал, что многим в Президиуме не нравится его всевластие. Фрол Романович мог без труда «подсидеть» любого из членов и кандидатов в члены Президиума: его влияние на Хрущёва было огромным. Но любимчиков Никиты Сергеевича он, как человек осторожный, избегал трогать. Во всяком случае, открыто. Поэтому Леонид Ильич, как один из фаворитов «Первого», мог чувствовать себя в относительной безопасности. Но только в относительной. И только пока.

Три года Козлов был всесилен. Состояние его – и его безопасности – существенно улучшилось лишь прошедшим летом, когда существенно ухудшилось состояние его здоровья. Постарался очередной паралич после очередного же кровоизлияния в мозг: уж, очень ненасытным на работу был Фрол Романович. Сколько раз его «команда» просила шефа «поберечь себя – для нас» – Козлов отказывался. Может, и правильно делал: уступи он часть своих полномочий тогда – и сегодня не имел бы уже никаких. Потому что «наверху» homo homini – совсем даже не «друг, товарищ и брат». И Леонид Ильич тоже – lupus est. И – один из первых, если не первый.

Но, сколько верёвочки ни виться, а от судьбы не уйдёшь. Так как кровоизлияние оказалось не первым – первое «состоялось» ещё в бытность Козлова вторым секретарём Куйбышевского обкома – на политической карьере Фрола Романовича можно было «ставить крест». А, может, и на человеческой – тоже. В лучшем случае, Козлов мог теперь выйти из больницы… выехав. В инвалидной коляске. Перспективным клиентом «тётеньки с косой». Такому, ему, могли даже посочувствовать. Не сразу, конечно: со временем. После того, как убедились бы, что процесс идёт безостановочно – и в верном направлении: кладбище Новодевичьего монастыря. Хотя ради такого дела не поскупились бы и на Кремлёвскую стену: «мир праху твоему, дорогой Прокофий Осипович!».

Но, если бы и случилось чудо – и Господь, или его Оппонент даровал Козлову возврат трудоспособности, возврата в большую политику даже эти товарищи не смогли бы ему даровать. Потому что политика – удел землян. И здесь указания «сверху» или «снизу» не принимаются в расчёт: что «там» могут понимать в политике?!

Роковой инсульт не был случайным: его вызвал предельно острый разговор с «Первым». И слова «предельно острый» – это ещё самое мягкое определение. Да и разговором это мероприятие было лишь по форме. Содержание даже отдалённо не напоминало его: в чём, в чём – а в этом оба «собеседника» были великие мастера. Всё началось с обмена мнениями. Потом обмен мнениями перешёл в «обмен мнениями друг о друге».

Закончилось же всё традиционно: потоком взаимных угроз. Но, если угрозы Фрола Романовича были только словами, то угрозы Никиты Сергеевича имели реальную перспективу стать делами. В отношении Фрола Романовича: как персональным, так и уголовным. А, чего мелочиться: «коль рубнуть – так, уж, сплеча!»

Произошло это по одной-единственной причине: Козлов «забылся». В какой-то момент он настолько уверовал в свой будущий статус и в то, что Хрущёв без него – «как без рук», что позволил себе критику действий Первого. Особенно резко Фрол Романович «прошёлся» по экономическим экспериментам Никиты Сергеевича.

Но он ошибся: для такого матёрого интригана, как Хрущёв, незаменимых людей не было. И об этом тот прямо – в «звучных» и «понятных» выражениях – «довёл до сведения» бывшего фаворита…

– Думаю, что его можно теперь не опасаться.

Брежнев не пожалел немощного Козлова ни голосом, ни взглядом: и рано, и «свежи раны».

– А то наделал бы дел Фролка. Это тебе не Микоян. Будь он сейчас в Кремле, нам пришлось бы первый удар посвятить ему… и по нему… А вдруг рикошет? Или «угол падения равен углу отражения»? Но всё хорошо, что хорошо кончается…

– Когда начнём?

Даже в момент «выхода на финишную прямую» голос Подгорного дрогнул. Им Николай Викторович выдал всё: и нетерпение, и страх, и неверие, и надежду. В отличие от Леонида Ильича, он ещё не был готов к подвигу, хотя и понимал, что от него уже не отвертеться.

– Ты имеешь в виду работу?

Брежнев покосился на соратника. Тот кивнул головой. А, может, и уронил её: в темноте нюансы были плохо различимы.

– Вчера.

Новых вопросов не последовало: Подгорный был слишком умён для них. Жизнь давно уже научила его не задавать вопросов больше, чем требовалось для понимания.