Страшное дело. Тайна угрюмого дома

– Я узнал, Андрей Иванович! Да, да, это его одежда, в этой самой одежде парень сидел сзади меня в вагоне, но какое отношение имеет он к этому делу? Говорят, эту одежду вырыли где-то в сламотовском парке?

Смельский рассказал все известные ему обстоятельства, при которых Сламота извлек одежду.

Краев пришел еще в большее волнение:

– Этот парень шел за мной всю дорогу, но только он был сильно пьян и шатался из стороны в сторону.

Краев говорил это взволнованным голосом, глаза его блестели, казалось, он схватился за это новое обстоятельство как утопающий за соломинку, но это была именно соломинка, не оказывающая никакой пользы.

Вернувшись в Сламотовку, Смельский сразу направился к даче Краевых.

Анны не было дома.

Известие это еще больше поразило его, чем утреннее, когда нянька сказала ему, что барышня больна и принять его не может. Чрезвычайно расстроенный, вернулся он к себе на дачу, вошел в комнату, и первое, что бросилось ему в глаза, было письмо.

Почерк Анны.

Он дрожащими руками разорвал конверт и, прочитав, выронил письмо, ладонями закрыл лицо и долго оставался так, в этой позе горя и отчаяния.

В письме заключалось следующее:

«Простите, Смельский, что я обнадежила вас возможностью брака со мною, на самом деле это невозможно. Забудьте обо мне, прощайте! Не ищите также со мною встречи и объяснения, я всячески хотела бы уклониться и от того, и от другого, потому что это письмо говорит все, что надо, и, надеюсь, не требует никакого возражения».

Смельский наконец очнулся от своего столбняка, очнулся потому, что перед ним вдруг мелькнула адски улыбающаяся физиономия Шилова, и так ясно, так явно, что он на минуту усомнился даже, было ли это обманом зрения или въяве.

И вслед за этим странным явлением словно повязка спала с его глаз.

– Это его штука! – прошептал он и прибавил хриплым от бешенства голосом: – Ну, хорошо же, даром я не отдам ее тебе.

В глуши парка

Опять ночь осенила сламотовский парк, и опять на заброшенной скамье послышался шепот и поцелуи.

Чем же приворожил к себе Шилов Анну? Это одна из тайн любви, в которую не в силах проникнуть людской разум, так же как не проникает он и в другие великие тайны мирозданья.

На свете или, вернее сказать, в хронике его было много таких фактов.

Женщина отталкивает достойного и любит негодяя, мужчина покидает кроткую, горячо преданную жену, чтобы отдаться ласкам корыстолюбивой куртизанки.

Но в отношениях Анны к Шилову, в основе их, пожалуй, и не лежало любви.

Это было пылкое влечение, страсть, такие же таинственные по своему психологическому происхождению, как таинственны были страшные глаза Шилова. Доказанное и испытанное магнетическое свойство их ощутила на себе и Анна.

Ей казалось, что глаза эти, только одни они и притягивают ее к этому человеку, поселяя в ее душе безумные порывы, быть может послушные приказанию того таинственного, бессловесного веленья, которое для души понятнее самих слов.

Анна чувствовала, что с ней творится что-то неладное, что ее душа ноет, что ее тело слабеет, точно в нем убавляется кровь, а с нею вместе и жизненная сила. И чем слабее делается она, тем большую власть начинает приобретать над нею взгляд Шилова. Она была не в своей власти, а всецело в его.

Он мог теперь делать с нею что хочет, приказывать, что ему угодно, и она все выполнит, ничему не воспротивится.

Вдали от него она чувствует какую-то тревогу и ждет с нетерпением, когда смеркнется, чтобы бежать на эту скамейку, где ее ждет уже он.

Сегодня они ведут деловой разговор.

– Я не могу уехать отсюда,?– говорит Шилов,?– раньше окончания этого проклятого дела, но как только оно кончится, мы уедем. Я попрошу у графа отпуск, он мне, конечно, не откажет в этом, и мы поедем куда-нибудь в Италию и там обвенчаемся. Теперь тебе и мне надо только одного избегать: встреч со Смельским. Ты написала ему письмо, о котором я говорил тебе?

– Написала! – тихо и покорно ответила Анна, опуская голову.

– Когда?

– Сегодня в три часа…

– Так что он найдет его, вероятно, у себя?

– Да…

– Теперь надо быть вдвойне осторожнее, главное – помни, еще раз тебе повторяю, ты должна уклоняться от встреч.

Анна заплакала.

– Что это? – строго спросил Шилов.?– Слезы? Ты, значит, не любишь меня?

– Мне страшно, Дмитрий!..

– Глупости, нервы! Разве я не мил тебе? Чего же тебе бояться? Разве ты не уверена, что и рука и грудь моя будут защищать тебя до тех пор, пока в теле моем не застынет последняя капля крови…

– Но как же я брошу сестру?

– Ты ей больше не нужна теперь!..

Анна закрыла лицо и прошептала:

– Боже! Как все это скоро совершилось!..

Шилов улыбнулся.

Если бы Анна увидела эту улыбку, она бы с ужасом побежала прочь от этого человека – столько в ней было торжествующей, холодной насмешки и так мало того чувства, в которое она в нем верила. Но она не видела ее и потому, вдруг отняв руки от лица, обняла его и припала головой к его плечу.

Шилов глядел на нее сверху вниз своими страшно моргающими глазами и, надо отдать ему справедливость, был чудно хорош в эту минуту со своими дьявольскими усами, горбатым тонким носом и откинутой на затылок и немного набок широкополой шляпой.

Это была картина, достойная кисти художника.

Лунная ночь, дебри старинного парка, старая скамья и парочка красавцев, влюбленных, в самой поэтической, в самой изящной позе.

Анна глядела в глаза Шилова и тихонько вздрагивала.

Ей было и жутко, и невыносимо приятно.

Эти глаза, казалось, поглощали ее всю, как какая-то темная таинственная пучина, полная сказочных чудес и страхов.