Окно на тихую улицу

В ней не осталось и следа былой девичьей восторженности. Она смотрела на него совершенно другими, незнакомыми глазами. И в глазах тех не было любви к нему. В них читалась усталость. Иногда, правда, они вспыхивали знакомыми огоньками, но, к сожалению, в тот момент она смотрела не на него, а на сына. И нехорошее чувство к маленькому кричащему существу возникало тогда в его самолюбивой душе.

Однако самая пугающая перемена произошла в ее внешности. Она похудела и, как показалось ему, выросла. Пухленькая энергичная девочка превратилась в стройную, грациозно-медлительную женщину с холодным и умным взглядом. Изменились и черты лица. Выступающий горбинкой нос стал более тонким, вытянулся овал, и щеки приняли более женственную линию. Глаза увеличились, подбородок заострился, уголки губ чуть опустились. Красота ее разила какой-то надменностью. Той надменностью, которая всегда заставляет мужчин вспоминать о своих недостатках. Вдобавок ко всему она еще свободно курила, подчеркивая этим свою независимость.

Из памяти Андрюши исчезли все его короткие связи и даже две большие любви, случившиеся с ним за эти два года. Он ожидал увидеть женщину, которая преданно-ревнивыми глазами будет смотреть на него, как на героя, вернувшегося с Олимпа. Он готовил себя к обороне от ее ревности, он оттачивал лезвие своего языка. Он вернулся неуязвимым и уверенным в себе.

Ее улыбка и слова радости, высказанные в первые дни, не были искренни. И он, как человек самолюбивый, сразу почувствовал это. Почувствовал, что ей было все равно, чем он жил эти два года и с кем жил. Равнодушие ее он воспринял с болью. Его ревновали там, ревновали, можно сказать, чужие люди. А тут родная жена не видит его. Ей наплевать на целых два года его жизни!

И, как водится в таких случаях, отсутствие ревности с одной стороны явилось поводом для возникновения ее с другой. Новая красота жены показалась ему подозрительной. И он перебрался жить к своим родителям.

Самовлюбленные мужчины всегда подозрительны, ибо смотрят они на человека сквозь призму собственной неверности, непостоянства, сластолюбия. Тут я бы сказал… Нет, тут я крикнул бы всем женщинам, столкнувшимся в жизни с неотразимым красавцем, тем женщинам, которые, конечно, не серые мышки, а женщинам, имеющим собственное лицо. «А знаете ли вы, – крикнул бы я, – что с первого дня знакомства и до последнего вы оказываетесь в поле подозрения? Вы попадаете на минное поле мужской недоверчивости, где шаг в сторону с определенной вам тропы означает взрыв!

Тот самый взрыв, что безжалостно рушит прекрасное и хрупкое здание, возведенное вами из ваших лучших чувств. О бедные вы мои, бедные!»

* * *

Надеюсь, даже и непроницательный читатель уже понял, кто была жена нашего Самсона. Да, да, это была она, Эмма, женщина с печальными глазами, которые сегодня на «Башне» взяли в полон еще одного нашего брата, великолепного Корбута.

Проходя с ребенком через Бульвар, Эмма не стала останавливаться на детской площадке, как поступала обычно, а поспешила к дому. Жила она в родительской квартире с матерью.

Мать очень сдала после смерти мужа. Вместе с ним покинул ее какой-то жизненный стержень, образующий женщину. Теперь она разваливалась, что называется, на глазах, неумолимо превращаясь в старуху. Она сгорбилась, походка ее сделалась шаркающей, взгляд – тусклым и слезливым. Она теперь кряхтела, ворчала без повода и жаловалась на здоровье и на людей, ее окружающих. И дом их все реже и реже посещали друзья. Эмма переносила это мучительно, но терпеливо.

Поднявшись на третий этаж, она открыла дверь своим ключом и впустила вперед малыша. Трехлетний сорванец влетел в квартиру с убийственным кличем индейца.

– Ой, ой! Вадим, как ты шумишь! Господи, как он шумит, – отозвалась бабушка, выходя из кухни. Однако в голосе ее не было и тени досады.

– Мама, мне звонили? – спросила Эмма.

– Конечно! Звонили уже раз пять! – И досада тут же проступила на ее лице. – Прямо через каждые пять минут! Как будто у него горит что-то! Господи, вот уж если нет тактичности у человека, так она к нему и не придет никогда. О!.. Опять!

Эмма подошла к зазвонившему телефону.

– Слушаю.

И услышала:

– Странно даже. Не верится, что так быстро вернулась. Ты бы хоть ребенка с собой не таскала.

Слышимость была такой, что казалось, будто говорил он из соседней комнаты. Она чувствовала его нервное дыхание и видела его язвительно перекошенное лицо.

– Андрей, может быть, хватит?

– Что, неприятно?

– Да, неприятно.

– Мне тоже кое-что неприятно.

– Ты мне только это хотел сказать?

– Из-за этого я бы не утруждался. Я хотел сказать, что не смогу сегодня пойти к Маринке.

И он сделал паузу, чтобы она успела почувствовать себя несчастной.

– Как хочешь, дело твое, – ответила она тут же.

– Ты пойдешь без меня? – произнес он настороженно.

– Конечно. А что, нельзя?

– Да нет, почему же… Ты привыкла без меня.

– Надеюсь, виновной в этом меня не считаешь.

– Ну что ты! Это я во всем виноват. А ты у нас ангел. Ты и твоя мама. Вы небожители, спустившиеся к нам, грешным.

– Я не пойму, что ты еще хочешь, – перебила его Эмма.

– Что хотел, уже сказал. Я пойти не смогу. Все остальное – твое личное дело!

И трубка с его стороны была брошена.

Эмма перенесла это спокойно.

– Мама, – сказала она, – сегодня у Марины день рождения. Я буквально на пару часиков. Ты не возражаешь?

Эльвира Леонтьевна, которая все это время стояла за спиной дочери, готовая в любой момент подхватить трубку, отвечала:

– С ним идешь?

– Нет, он сказал, что не может.

– Ты посмотри! Неужели делом занялся? – В каждом слове ее сквозила открытая неприязнь к зятю.

– Не знаю, мама. Мне все равно, чем он занят.

Как ни выглядела Эмма спокойной, Самсонов все-таки сделал верный расчет, бросив трубку. Она никак не могла привыкнуть к такому обращению.

* * *

Марина была школьной подругой Эммы и жила на том же Бульваре, через две троллейбусные остановки. В день рождения родители всегда оставляли ее с друзьями. Сами же отправлялись к бабушке в микрорайон. В просторной трехкомнатной квартире собиралась обычно небольшая компания. Костяк ее составляли несколько подруг, среди которых была и Эмма, но мужская половина постоянно менялась, в зависимости от того, как часто эти подруги меняли своих парней или мужей.

Примерно в то же время, когда Лариса входила к Соболеву, у Марины собирались гости.

Я не стану задерживаться на первой части вечера, связанной с приходом гостей, с поздравлениями и осматриванием друг друга. Все торжества похожи, все они начинаются одинаково. Несмотря на смех, улыбки и бесконечное остроумие, от них веет скукой и пустой болтовней. И лишь после второго или третьего тоста, когда скатывается эта обрядовая волна, стоит полюбоваться компанией. Ибо все торжества непохожи своей концовкой, как непохожи друг на друга и все люди, когда они становятся самими собой.

Итак, пока наши гостюшки доходят до этой кондиции, я скажу несколько слов об одном из них, ставшем в этот вечер центральной фигурой. Это был Димочка, старший брат Эммы.

Димочке катился уже четвертый десяточек, но он, как всегда, чувствовал себя на двадцать. Так же, как и его ровесник Соболев, о существовании которого он, естественно, не имел представления, Димочка пару месяцев назад развелся со своей благоверной. И теперь, став свободным, не упускал случая насладиться женским обществом, которого официально был лишен в суровые годы супружества.