Снимать штаны и бегать

– Сделать хороший выбор среди гнилых яблок очень трудно! Может быть, вы просто не там себя ищите? – с робкой надеждой спросила девушка.

– Я такой, какой я есть! – убежденно прошептал Василий. – Я не настолько люблю людей, чтобы быть врачом или учителем. Меня не кажется забавной идея всю жизнь ходить в одной и той же одежде, разрисованной в пятнышко, и потому я не пожарный, не милиционер и не военный. Я не люблю ответственность и власть, но от этого, поверьте, всем только лучше. Если бы я дорвался до власти… О-о-о! Заскучав, в один прекрасный день я мог бы, к примеру, приказать засыпать все реки в стране песком – просто из чувства солидарности с обезвоженными народами братской Африки.

Но самое интересное, что толпа объявила бы меня Василием Мудрым и кинулась исполнять! А если бы я расстрелял тех, кто не хочет превращать страну в пустыню, меня назвали бы Василием Грозным, но продолжали превозносить! Повсеместная демонстрация верноподданности и показная поддержка любого барского бреда – национальная российская черта.

– А вы не боитесь прослыть Василием Лживым? – поинтересовалась девушка.

– Знаете, Елизавета, иногда мне кажется, что в истории нет ни тиранов, ни просветителей, ни захватчиков, ни освободителей. Такие ярлыки, как «Мудрый», «Справедливый», «Миротворец» или «Освободитель» прилипают к людям на страницах истории в зависимости от того, кто и когда эту историю пишет. Любой человек, управлявший государством хотя бы год, может с одинаковым успехом называться и «Справедливым», и «Кровавым». Иначе и быть не может. Ведь человек – это только человек, а в каждом человеке есть стандартный запас подлости и великодушия. Просто поле для применения этой подлости или великодушия у правителя неизменно шире…

А моя работа – делать так, чтобы люди в «кровавых» правителях видели «справедливых» и наоборот.

– Значит, вы пишите историю… – просто констатировала Елизавета.

– Не надо преувеличивать моих скромных заслуг! – усмехнулся Василий.

– Не скромничайте. Вы пишите историю. Уродливую и ориентированную на сиюминутные потребности сильных мира сего, – строго, но без намека на нотацию, сказала Елизавета. Раздайбедин оторопел, но взял в себя в руки и огрызнулся:

– А вы думаете, что все летописцы, начиная с отца истории Геродота, были объективными? Хотелось бы мне посмотреть на того, кто в глаза назвал бы Ивана Грозного душегубом, Петра I – палачом…

– И вам никогда не встречались люди, которые хоты бы попытались отнестись к прошлому, настоящему и будущему своего Отечества с большой любовью? С уважением к тем, кто будет разбираться во всем этом через много лет… С большой ответственностью за каждое сказанное слово. Пусть даже смысл его не всегда приятен тем, кто у власти, пусть слово это неугодно тем, кто мнит себя выше вас…

– Нет! – категорично, но вместе с тем грустно ответил Василий.

Елизавета немного помолчала и произнесла неожиданно теплым голосом:

– Поверьте, Василий, мне очень приятна ваша искренность! И я ценю ваши слова о том, что вы боитесь оскорбить меня своей ложью. Но почему вы считаете, что остальные люди не заслуживают такого же отношения к себе? Как вы, подбрасывая им фальшивого генерала, можете требовать от них искренней любви?

– Я знаю людей… – пожал плечами Василий. – Я каждый день, так или иначе, сталкиваюсь с человеческой мелочностью и подлостью.

– Не потому ли, что каждый из нас изначально предполагает в окружающих только подлость, и заранее не утруждает себя излишней порядочностью?! Разве вы никогда не ловили себя на мысли, что ежедневно в своих деяниях и поступках, которые кажутся вам мелочами, вы жертвуете совестью в пользу личной выгоды? При этом вы уверены, что «уж в большом-то» вы поведете себя как «настоящий человек»! Но в жизни почему-то так и не находится места подвигу. Все большое, что удается свершить, делается не в один день, а складывается «по кирпичику» из этих вот «мелочей»…

– Я согласен! – усмехнулся Василий. – Вы заглянули мне в душу. Именно по этим причинам большинство из нас, даже имея силы, способности и горячее желание изменить мир к лучшему, по факту лишь всю жизнь исподтишка гадят окружающим.

Елизавета потупила взор, задумалась и произнесла тихо:

– Вам нужен пример? Доказательства, что в жизни бывает иначе? Хотите, я расскажу вам свою историю?

Василий обрадовался и растерялся:

– Свою историю? Вы? Да, конечно!

– Самое первое воспоминание моего детства – это устойчивое и светлое ожидание счастья, – зазвучал мелодичный голос Елизаветы. – Тогда весь мир был гораздо больше… Радость была безмятежнее, а отчаяние – глубже. Но этот мир был создан только для меня, и подстраивался под любой мой каприз.

Я росла в окружении тихого мещанского уюта. Уютными были моя кроватка, моя комната, мои детские игры. И даже мои мечты были маленькими и уютными. Я знала, что должна слушаться маменьку, стараться вырасти благонравной и воспитанной. И, если я буду именно такой, то однажды повстречаю мужественного и скромного, состоятельного и красивого молодого человека, которому составлю достойную партию. И я старалась изо всех сил.

Василий заворожено слушал.

– Такой человек нашелся, – продолжала Елизавета с едва уловимой горечью. – Правда, он не был молод, но зато был состоятелен и настойчив. Окружающие в один голос сказали, что лучшего мужа мне не найти. Дата свадьбы была назначена. Решение о моем замужестве было принято задолго до того, как я сама решилась задать себе вопрос: готова ли я к такому шагу? Что я ищу в том человеке, рядом с которым собираюсь находиться всю жизнь? Сейчас я понимаю, что тогда даже о своих вкусах в еде или одежде, о привычках, привязанностях и мнениях по тому или иному вопросу я узнавала от своих родителей задолго до того, как успевала сама их составить.

Василию внимал каждому слову. Ему показалось, что граница светового круга, очерченного торшером, начинает таять. Темнота понемногу рассеивалась, из нее начали проступать очертания мебели и стен. Фигура Елизаветы вырисовалась все отчетливее, обретая все более материальные очертания.

– Но однажды в моей жизни изменилось все…

Василий замер, боясь неловким движением или даже вздохом помешать рассказчице.

– За несколько дней до свадьбы я…

В этот миг за спиной Василия, заглушая храп дяди Пёдыра, механическим голосом трижды проорал петух – это сработал будильник в наручных часах Голомёдова. Дядя Пёдыр что-то невнятно пророкотал, перевернулся на другой бок и снова захрапел. Из темноты раздался сонный голос Кирилла:

– Который час?

– И ты здесь? – Удивленно воскликнул Василий. Он повернулся к дивану, отгородился от слепящего света торшера ладонью и прищурился, пытаясь пронзить взглядом тьму. – А что ты здесь делаешь? Впрочем, неважно! Это просто замечательно, что ты здесь! Сейчас я познакомлю тебя с одним человеком!

– Не рановато ли для знакомства? – недовольно пробурчал голос Голомёдова.

– В самый раз! – радостно воскликнул Василий. – Елизавета!

Раздайбедин обернулся со счастливой улыбкой. Было еще темно. Но первые сероватые пятна света, как разведчики, высланные солнцем, уже прокрались в щели меж задернутых штор и начали по-пластунски расползаться по подоконнику, стенам и креслу, стоящему напротив. Кресло было пусто…

Глава 26. Исторические свершения ночи на 6-е сентября

Если к пятидесяти годам вы настолько удачливы, что уже расторгли все ранее заключенные браки; если вы вольны принимать пищу не в столовой, а на диване (причем, из всех предметов гардероба на вас лишь семейные трусы и домашние тапки); если, наконец, вам по силам съесть сразу килограмм вареных пельменей и запить их литром пива, то вы явно нащупали верный Путь к достижению райского Блаженства еще при жизни. Вы вполне можете создавать свое Учение. Прочим Просветленным, которые разными экспериментами над телом и духом достигали этого состояния, назвав его кто Нирваной, кто Мокшей, кто Ниродхой, а кто и Праджняпарамитой, придется лишь уважительно потесниться, допуская в вашем лице Равного в свой Пантеон.

Скульптор Андриан Сквочковский блаженствовал. На его душе было хорошо и торжественно, как у провинциала, впервые посетившего ВДНХ. Набитый живот Андриана Эрастовича был сам по себе и выставкой, и достижением, и народным хозяйством. Мрачные мысли, не задерживаясь, соскальзывали с этой округлой возвышенности. А мысли приятные и веселые ждали тут же, под рукой, пока улягутся пельмени, и внутри скульптора освободиться хоть миллиметр пространства, которое можно будет занять. Но пока думать не хотелось абсолютно ни о чем, а хотелось только улыбаться. Отчасти эта хроническая улыбчивость была обусловлена тем, что кожа на животе натянулась до предела, отчасти – ничем не обусловлена.

Впрочем, блаженство длилось недолго. В мастерской Сквочковского истерично затрезвонил телефон, наглядно демонстрируя как жесток, несправедлив и завистлив порою бывает этот мир. Андриан Эрастович не сразу почувствовал беду. Все еще улыбаясь, он поднес трубку к уху и лениво протянул:

– Мастерская мэтра Сквочковского, аллоу?!

– Вы в мастерской? Отлично! – раздался в трубке голос Раздайбедина. Он был деловит, и против обыкновения даже чуть суетлив. – Открывайте основные ворота – сейчас мы доставим к вам статую!

Скульптор какое-то время непонимающе моргал, уставившись на телефонную трубку, из которой неслись короткие гудки. Какая статуя? Разве не своими ушами он вчера утром услышал о приговоре своему творению? Разве не омыл он преждевременную гибель своего шедевра ручьями горьких слез и бутылкой горькой водки?

Тем не менее, Андриан Эрастович неохотно оторвался от дивана, накинул халат и направился к дальней стене. Здесь за ширмами, каркасами, драпировкой и прочим хламом скрывались большие ворота, которые когда-то служили для въезда большегрузных автомобилей в полуподвальный ремонтный бокс. Но после того как из помещения был изгнан вульгарный дух солидола и выхлопных газов, и оно было переоборудовано в Храм искусства, ворота стали открываться лишь по особо торжественным случаям. А именно в те дни, когда очередной шедевр скульптора покидал мастерскую и являлся миру. Последние творения Сквочковского, вроде купидонов и нимф, покидали мастерскую подмышкой автора через обычную входную дверь, а потому массивные ворота, утепленные изнутри войлоком, порядком заржавели и долго не поддавались. Наконец, раздраженно скрипнув, отъехала сначала одна створка, потом вторая. В помещение ворвались оранжевые лучи вечернего солнца, гомон улицы и теплый ветер, который тут же разметал по мастерской стопку эскизов и поднял невообразимую пыль.

Немного погодя во двор, надсадно урча нутром, вкатил плечистый грузовичок с небольшой грузовой стрелой в кузове. Там же на грубо сколоченном поддоне покоилось нечто, пока еще скрытое от глаз брезентом, но судя по очертаниям – очень даже монументальное.

Дыхание скульптора перехватило. Неужели случилось чудо? Неужели вандал Брыков расстрелял по ошибке какую-то другую скульптуру? Хотя, если рукописи не горят, то почему бы скульптурам не закрепить за собой привилегию не разбиваться?

Тем временем из кабины грузовика выскочил Раздайбедин, коротко кивнул скульптору, натянул брезентовые рукавицы, лихо свистнул и по хозяйски скомандовал водителю:

– Вира помалу!

Закутанную скульптуру опустили на специальную тележку из хозяйства Андриана Эрастовича и, поднатужившись, с помощью водителя грузовичка втроем вкатили в темное чрево мастерской. Тут в привычной обстановке скульптор немного пришел в себя. Тихо и осторожно, словно боясь потревожить удачу, он спросил:

– Что это?

– Это? – Василий залихватски хлопнул рукавицами и ухватился за веревку, державшую брезент. – Это наше спасение!