Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова. Авантюрно-исторический роман

– Бог мой, как ты прекрасна! – восклицал он, вновь и вновь целуя её шею.

Убранная на затылке тяжёлая коса, подчиняясь ласкам Павла, рассыпалась по плечам Баси, укрыв его горевшее лицо золотым покровом. Напитанные ароматом цветов волосы и молочный запах кожи, упругой и бархатистой, кружили ему голову, он становился рабом её капля за каплей…

Пока Павел развлекался с оказавшейся на удивление горячей и отзывчивой в телесной любви Басей, Кшиштофский получал нагоняй от полковника Тышкевича, человека с бледным лицом и колючим взглядом, случайно попавшегося им на пути в кабинет пана Хенрика.

– Вы допустили грубую, непростительную ошибку, когда показали, что знакомы со мной, тому русскому вояке ротмистру, – нервно теребя рукава безукоризненного, приталенного по моде фрака, гневался Тышкевич.

– Изволю вам за-за-заметить, ро-ро-ротмистру в отставке, па-па-пан полковник, – униженно оправдывался, дрожа губами и сильно заикаясь, Кшиштофский.

– Сегодня в отставке, а завтра – в действующей армии царя-батюшки, – презрительно хмыкнув, энергично махнул рукой Тышкевич. – И какого дьявола вы снова всучили ему ваши деньги?! – всё более и более распалялся он. – Полагаете, ваш обнищавший офицерик не догадался, что они фальшивые?!

– Наши деньги! – напомнил красный, как рак, Кшиштофский.

– Вот именно, что наши! Коль он догадался, что деньги фальшивые – а он догадался, я в том уверен, – тогда отчего попросил у вас опять взаймы? Что на это скажете, пан хороший?!

– М-м-м, – невнятно мычал, затрудняясь с ответом, пан Хенрик.

– А-а… Ясновельможный пан не знает, что и придумать! – беспощадно дырявил его взглядом Тышкевич.

– Но банкир Френкель, да и вы, пан полковник, дали мне карт-бланш касаемо реализации ассигнаций, – кое-как овладел собою Кшиштофский.

– Да, верно, дали на свою голову! Но надо же понимать, чёрт вас возьми: когда просят взаймы заведомо фальшивые деньги, это не шутка! Здесь сокрыт тайный умысел, инако и быть не может!

Кшиштофский уже не краснел, а лиловел и последними словами ругал себя, зачем сболтнул Тышкевичу о давеча слаженном деле. Видать, известие, что Овчаров благополучно расплатился его деньгами в казённом месте, настолько вскружило голову, что отказать в повторном займе, не говоря уже о трезвом осмыслении подобной просьбы, попросту не входило в комплекс сознания несказанно обрадованного пана Хенрика.

– Добже[4 - «Хорошо» (польск.).], – неожиданно смягчился Тышкевич, глядя на несчастного, переминавшегося с ноги на ногу Кшиштофского. Он вспомнил, что молодой шляхтич – креатура живущего в Париже и пользующегося доверием самого Наполеона генерала Сокольницкого, а потому сбавил обороты.

– У всякого бывают обидные промахи, пан Хенрик, – со снисходительным миролюбием продолжил беседу он. – Забудем об этом разговоре. Однако, – морщил бледный лоб полковник, – вам следует отдать визит вашему другу ротмистру и попробовать пролить свет на истинные мотивы его действий. Тем паче когда мы в точности знаем, что наши деньги излишне хороши против оригинала. А посему, пребывая в неведении касаемо первопричины столь странного поступка вашего друга, мы будем вынуждены приостановить, – приложился к лицу Кшиштофского своим мало располагавшим взглядом полковник, – наши денежные операции. Мера сия определённо повредит великому делу возрождения Польши, да и вам лично, мой дорогой пан Хенрик. Его превосходительство генерал Сокольницкий, под чьим высоким покровительством… Впрочем, довольно, не будем раздувать пожара и делать из мухи слона, – осёкся на полу фразе Тышкевич. – Льщу себя надеждой, в доме ротмистра вы отыщете столь нужные нам ответы. А теперь идёмте танцевать, а не то наше отсутствие станет заметным.

Не отличаясь аккуратностью и любовью к порядку – к слову сказать, эти добродетели были чужды и денщику Тихону, – Овчаров не разочаровал приехавшего к нему Кшиштофского, предоставив обильную пищу его уму и воображению. Беспорядочно теснившиеся на конторке чернильницы, склянки с красками, обломанные и очинённые перья, валявшиеся на полу кабинета и в гостиной, неубранные листы бумаги, пестревшие одними лишь подписями, обратили на себя заинтересованное внимание пана Хенрика. Сличив подписи на незаметно подобранном и спрятанном в кармане листе и на бывших при нём ассигнациях, Кшиштофский всё понял и поспешил поделиться открытием с Тышкевичем. Полковник сиял довольством, а когда пан Хенрик предъявил ему «исправленную» банкноту, выкраденную у Овчарова, испытал полный восторг.

Планы использовать способности отставного ротмистра по «доводке» ассигнаций с тех пор не оставляли Тышкевича, пока тот не попался на собственной беспечности. Покинув наводнённый фальшивками родной Виленский край, Павел решил сбыть собственные изделия в Смоленской губернии, а уж после заняться закладной. В одном доме он сошёлся с местным земским исправником и уселся с ним за карточный стол. Исправник оказался заядлым картёжником и, проигравшись дотла, долго не отпускал Павла, предлагая в заклад имевшиеся при нём ценные предметы. По доброте душевной Овчаров согласился и ссудил исправника своими изделиями. По иронии судьбы в кипу его подделок затесалась пара «неисправленных» банкнот. Съевший собаку на фальшивых ассигнациях исправник забил тревогу. Павла тотчас арестовали и под конвоем препроводили в тюрьму Королевского бастиона Смоленского кремля, где его и нашёл флигель-адъютант Чернышёв, в недавнем прошлом ответственный сотрудник Секретной экспедиции при Военном министерстве и личный представитель императора Александра при Наполеоне.

Благодаря перехваченному русской контрразведкой письму Кшиштофского к Тышкевичу агентам Высшей воинской полиции удалось выйти на ряд ключевых фигур грандиозной аферы и установить косвенную причастность к ней Овчарова. Однако найти самого ротмистра в связи с начавшейся войной оказалось непросто. То, что тот коротает свои дни в тюрьме Смоленской крепости и со дня на день может быть казнён по законам военного времени, стало известно Чернышёву в Москве в середине июля, на пятый день приезда туда царя. К тому времени Наполеон лихорадочно искал встречи с отступавшей русской армией, а император Александр принимал заверения в преданности и жертвенном служении Отечеству от дворянства и купечества в Слободском дворце своей древней столицы. Дождавшись отъезда государя в Петербург, Чернышёв, нещадно загоняя лошадей, в два дня домчался до Смоленска. У него возникли далеко идущие и весьма амбициозные планы в отношении арестанта…

От неподвижного лежания на тюфяке затекала голова, и Овчаров, потягиваясь и разминая затылок пальцами, пересел на табурет. Никишка принёс обедать. «Однако ж», – сглатывая слюну, удивлённо присвистнул Павел, глядя на поднос, накрытый салфеткой, из-под которой исходил дивный, давно забытый им запах. Его нехитрый стол, прежде состоявший из пустой капустной похлёбки, куска зачерствелого хлеба и мутного, непонятно из каких ягод приготовленного киселя, был заменён на крепко сваренный мясной бульон, жареную курицу и графин белого вина.

«Видать, господин кавалергардии полковник основательно за меня взялся – ишь как Никишка расстарался!» – не переставал поражаться Овчаров, наблюдая за прибирающим камеру стражником. Вечером метаморфозы продолжились. Тощий, пожранный крысами тюфяк сменила походная кровать с чистым бельём, узкая, но достаточно удобная; появились книги и писчая бумага; на столе горели свечи, цельные, из благовонного воска, а не служившие тараканьим лакомством ничтожные сальные огарки, и, наконец, набитая отличным табаком трубка подвела итог дню чудес. Со словами: «В чём нужда будет, спрашивайте, барин, не сумневайтесь, а щас я вам баньку сооружу!» – Никишка почтительно удалился.

«Пожалуй, надобно принять предложение высоко летающего гвардейца, а то худо выйдет. Да и что мне за оказия во цвете лет погибать? Государь милостив, вдруг и вправду простит? – пребывая в уютном расслаблении, размышлял почувствовавший вкус к жизни Павел. Отложив в сторону так и не открытую книгу, он повернулся на правый бок и заснул, как младенец.

Прогноз, сделанный Овчарову Чернышёвым относительно ближайшего развития событий, полностью оправдался. Наполеон переправился на левый берег Днепра и форсированным маршем двинулся на Смоленск. Конница Мюрата атаковала передовые части дивизии Неверовского, но была им задержана на подходе к городу. Построив дивизию на большаке и прикрываясь придорожным лесом, Неверовский отступал шаг за шагом, препятствуя неприятелю зайти в тыл двум русским армиям. Барклай, расположившись на господствующих высотах близ Смоленска, настаивал на дальнейшем отступлении, чем вызвал крайнее неудовольствие рвавшегося в бой Багратиона. На военном совете точка зрения военного министра возобладала – Багратиону пришлось подчиниться. Получив известие, что главные силы русских отходят, Наполеон дал приказ начать атаку на город. Пехота маршала Нея пошла приступом на Королевский бастион…

Грохот рвущихся снарядов среди ночи разбудил Павла. Подземелья бастиона едва скрадывали адский рёв бьющих по верхам стен тяжёлых французских гаубиц, перекрывавшийся ответным огнём русской артиллерии, установленной на гребне его земляных валов. Воздух над бастионом густо наполнился свистом пуль и жужжанием ядер. Едва французы овладевали валами, как их сбрасывала вниз штыковыми атаками русская пехота генерала Паскевича. Возгласы штурмующих и обороняющихся, свист снарядов, шипящий звон исторгаемой единорогами картечи, крики и стоны раненых сливались в единый безумный гул. Фейерверкеры исполняли должности убитых канониров и сами подносили снаряды. От пушечных лафетов и зарядных ящиков летела щепа. Ядра, картечь, гранаты сыпались непрерывным дождём; зажигательные снаряды – брандкугели, залетая за городские стены, поджигали дома и церкви. Страшный, неимоверной силы взрыв сотряс кремль, и его отзвук достиг бастиона. Это взлетели на воздух пороховые склады, подожжённые защитниками города. Смоленск запылал. Одно из неприятельских ядер угодило в заделанную кирпичом арку тюремного каземата, пробив в ней брешь с человеческую голову.

«Ежели так пойдёт и далее, я прямо здесь Богу душу отдам, задохнувшись в чёртовой мышеловке», – подумал Павел, затыкая пробоину подушкой. Однако едкий дым продолжал проникать внутрь. Першило в горле, и он отпил вина.

– Никишка, ты где, братец? – сдавленным голосом кликнул он караульного, но никто не отозвался.

«Сбежал, небось, трус, и наверняка с ключами, а про меня позабыл, скотина!» – досадовал Овчаров, меряя шагами свободное пространство узилища и пробуя плечом его тяжёлую дверь. От проникавшего дыма слезились глаза, саднило горло, голова шла кругом. Завернувшись в одеяло, он рухнул на кровать и впал в тупое, обволакивавшее сознание забытьё.

Так прошло несколько часов. Громкие голоса вернули его к действительности. Пошатываясь, он подошёл к двери и припал ухом к замочной скважине. Говорили по-французски, но слышалась и другая иностранная речь. «Хм, так это же поляки!» – узнал он с сызмальства знакомый диалект. Собравшись с духом, Павел принялся барабанить по мощной дубовой двери и звать на помощь. Французы услыхали его и, допросив через дверь, ушли за ключами. Вскоре привычный скрежет в замке возвестил, что ключи нашлись. Дверь в камеру распахнулась, на пороге стоял Кшиштофский…

Когда двенадцатого июня Наполеон перешёл Неман, начав Вторую польскую войну, а ещё через четыре дня был восторженно встречен в Вильне польско-литовской шляхтой, оглашавшей улицы города криками «Виват цезарь!» и «Еще Польска не сгинела!»[5 - «Ещё Польша не погибла». Строка польского гимна.], Кшиштофский понял, что его час пробил. Лично представившись своему покровителю генералу Михалу Сокольницкому, состоявшему при Главной квартире армии Наполеона в качестве эксперта по России и одному из руководителей императорской разведывательной службы, пан Хенрик был зачислен в Пятый польский корпус князя Понятовского лейтенантом. Однако накануне падения Смоленска, к своему крайнему неудовольствию, его неожиданно отозвали из Пятого корпуса и перевели в разведывательное ведомство самого пана Михала в том же чине. Сокольницкий принял в расчёт предвоенную деятельность Кшиштофского, да и его знание российских реалий сыграло не последнюю роль. Состоявший при генерале капитан Солтык также владел русским языком, однако Сокольницкий предпочёл иметь возле себя ещё одного преданного человека, и на эту роль сын его старинного приятеля подходил как никто другой. По мере продвижения Великой армии на восток на фоне организованного отступления неприятеля, не дававшего втянуть себя в генеральное сражение, становилось ясно, пока ещё, быть может, немногим, что кампания приобретает затяжной характер. Русские постоянно ускользали, навязывая наседающим французам тяжёлые арьергардные бои и затягивая их армию самой логикой этой войны вглубь своих необъятных просторов. В сложившихся обстоятельствах пан Михал счёл за благо держать при себе преданного человека, хорошо владевшего русским языком и посвящённого в национально-бытовые особенности русской жизни.

– Вы будете более полезны мне и моему разведывательному бюро, пан Хенрик, нежели князю Понятовскому, – разъяснял он свою точку зрения Кшиштофскому. – Убеждён, его корпус легко обойдётся без вас, там и так предостаточно на всё готовых сорвиголов. Кстати, до меня дошли слухи, что вы уже побывали в деле и понюхали пороху, не так ли?

– Довелось, пан генерал. Участвовал в нескольких стычках с казаками и имел честь преследовать русский арьергард. Кажется, это были отступавшие батальоны армии Багратиона.

– И?.. – горел нетерпением Сокольницкий.

– Мне удалось пленить одного офицера, полковника, – глядя в пол, проронил он. То, что пожилой русский полковник был серьёзно ранен и едва держался в седле, пан Хенрик благоразумно опустил.

– Добже, добже, однако не обижайтесь на меня, пан Хенрик. Вы действительно нужны мне и, я уверен, ещё добудете себе славу героя. Именно это я обещал вашему батюшке.

– Премного благодарен вашему превосходительству. Надеюсь оправдать ваше доверие, пан генерал, – щёлкнув каблуками, бодро ответствовал Кшиштофский, хотя на сердце у него скребли кошки.

«Неужто придётся опять ловить рыбу в мутной воде?» – мрачные думы охватили его.

Перспектива штабной работы не улыбалась новоиспечённому лейтенанту, мечтавшему о ратных подвигах и лаврах победителя русских.

Полковник Тышкевич, тот самый человек с колючим взглядом и мертвенно-бледным лицом, доложил пану Михалу о работе пана Хенрика по сбыту фальшивых русских ассигнаций, обрисовав её в весьма радужных тонах. В ходе той беседы он со всей настойчивостью убеждал Сокольницкого в необходимости найти отставного ротмистра Овчарова, арестованного русскими властями, и продемонстрировал ему «исправленные» Павлом банкноты. Генерал не преминул показать его изделия Наполеону, после чего поисками ротмистра занялись всерьёз. Когда пешие гренадеры маршала Нея и польские фузилёры Вислинского легиона заняли Королевский бастион и обнаружили в одной из камер едва не задохнувшегося Овчарова, об этом немедля узнал Сокольницкий. Он спешно отослал на место Кшиштофского с приказом Наполеона поручить узника его заботам. Этим и объясняется столь скорое и, быть может, неожиданное появление в подземном каземате пана Хенрика. Ротмистр был приготовлен к подобной встрече. О том позаботился полковник Чернышёв…

– Ну, как ты, друг?! Вижу, жив, Матка Боска![6 - «Матерь Божья» (польск.).] – Вы вовремя успели. Ещё чуть-чуть – и я бы задохнулся! – с трагедийными нотками в голосе поведал о своей несостоявшейся участи Овчаров после объятий с Кшиштофским.

По правде говоря, ему не пришлось особо играть и представляться. Исчезновение Никишки, городские пожары и задымление камеры не добавляли настроения Павлу. Появление Кшиштофского он воспринял как манну небесную, да и пан Хенрик был рад видеть его живым и невредимым. Невзирая на ненависть к России, он по-своему неплохо относился к Овчарову, питая к нему определённо приятельские чувства. В нём он не видел врага и на бессознательном уровне отделял Павла от остальных русских.

– Когда тебя арестовали, я… и не один я, но и отец и Эльжбета думали о тебе и, уповая на счастливый исход, непрестанно молились. И вот, Матка Боска, ты нашёлся, ты живой и, надеюсь, здоровый?! – растроганно бормотал расчувствовавшийся пан Хенрик. – Кстати, а какого дьявола мы всё ещё торчим здесь? Не пора ли перебраться в более подходящее место и сменить, наконец, эту чёртову квартиру. Пойдём, я познакомлю тебя с человеком, который решит твою судьбу.

«Уже второй человек желает устроить мою судьбу!» – глядя на сгоревшую свечу, усмехнулся своим мыслям Павел. Не успели они выйти из камеры и сделать несколько шагов по коридору, как краем глаза Овчаров заметил, что кто-то проворно шмыгнул в её полуотворённую дверь. «Ищите, ищите! Всё равно ничего не найдёте!» – удовлетворённо хмыкнул он, следуя за поляком. По совету Чернышёва, предвидевшего возможный обыск, он хранил одни лишь книги и не делал записей. Так что писчая бумага, принесённая по собственному почину Никишкой, оказалась невостребованной.

Когда они выбрались из подземелья и поднялись на дымившиеся валы бастиона, усеянного расколотыми станинами пушечных лафетов, перевёрнутыми зарядными ящиками и разбитыми орудийными передками, им бросились в глаза изуродованные тела его защитников, в одном из которых Павел узнал караульного Никишку. Лафетное колесо с выбитым косяком покоилось на его окровавленной, разодранной картечью груди.

«Прости, братец, что дурно подумал о тебе!» – навеки попрощался с караульным Овчаров, и, кинув последний взор на побоище, приятели отправились в город.

Смоленск лежал в руинах. Уничтожив деревянные строения, пожары перекинулись на каменные дома, жадно облизывая огненными языками их почерневшие, в глубоких выбоинах и трещинах стены. Несмотря на героические усилия борющихся с огнём французов, пламя вплотную подобралось к уникальному архитектурному комплексу Соборной горы, и лишь вмешательство гвардии обуздывало стихию. Павлу с Кшиштофским пришлось долго обходить обуглившиеся завалы и горевшие здания, возле которых лежали распростёртые тела погибших вперемежку с конскими трупами. Когда они добрались до расположения Главной императорской квартиры, лица их были черны от копоти, а красные от всепроникающего дыма глаза беспрестанно слезились.

Свидание с Сокольницким прошло как нельзя удачно. Овчаров с чистосердечной подробностью, как наставлял его Чернышёв, поведал пану Михалу о себе, своих злоключениях и, конечно же, технологии доведения до качества оригинала ассигнаций банкира Френкеля. Генерал остался доволен, угостил гостей превосходным лафитом и приказал отвести им помещение близ Главной квартиры.

– Не исключено, что император удостоит вас аудиенции, поэтому будет удобнее, чтобы вы разместились неподалёку, – как бы невзначай бросил он напоследок.

Стремясь настичь и уничтожить откатывавшуюся всё дальше на восток, теперь уже объединившуюся русскую армию, Наполеон, вопреки первоначальным планам, решил долго не задерживаться в смрадном от пожарищ и гнивших на ужасающей жаре трупов лошадей и людей Смоленске. Ими были завалены городские рвы, пруды, сады, и даже в домах и на улицах оставались неубранные тела. Страшное зловоние окутывало город. Участившееся мародёрство, грабежи мирных жителей, болезни солдат (свирепствующая дизентерия выкашивала целые батальоны) и дезертирство из нефранцузских частей беспокоили императора, и он срочно занялся учреждением новой администрации. По завершении этой работы, оставив раненых и шеститысячный гарнизон вместе с многочисленными интендантскими службами и не дожидаясь подхода отставших более чем на пятьдесят вёрст лазаретных фур, Бонапарт двинулся вперёд.

Ожесточённое арьергардное сражение при Валутиной горе, происшедшее седьмого августа, задержало его ещё на трое суток, но уже одиннадцатого числа он устремился вслед за армией, преследовавшей Барклая по московской дороге. Дразнящее маневрирование русских под самым его носом, частое соприкосновение с ними в арьергардных боях, оборона Смоленска и последовавшее отступление являлись той почвой, той питательной средой, на которой зиждились расчёты Наполеона. Ещё чуть-чуть, ещё пара усилий, один-два форсированных марша – и он достанет русскую армию и навяжет ей сражение. А уж тут он не даст им спуску. Он разобьёт русских наголову, после чего «неблагодарный» Александр запросит спасительного для себя и своей империи мира. И он снизойдёт, подпишет этот мир, разве что он будет в разы жёстче и суровее, нежели мир Тильзитский.

Настойчивые предупреждения «наивного» Коленкура, отозванного Бонапартом из Петербурга в 1811 году и заменённого на более «функционального» Лористона, о том, что царь не пойдёт на мир ни при каких обстоятельствах, пока он, Наполеон, будет оставаться в России, лишь сотрясали воздух[7 - Александр был готов отступать до Камчатки, только не подписывать мира с Бонапартом.]. Император оставил их без внимания… «Александров министр полиции Балашов приезжал же ко мне с примирительными увещеваниями, когда я едва переправился через Неман. Значит, приедет ещё раз», – примерно так рассуждал он. Снисходить до постижения скрытых пружин политики русского двора, тайных глубин русского менталитета и мотивации самого царя он полагал излишним. Подобной ерундой император французов не занимался.

Сокольницкий представил Павла Наполеону за два дня до выступления Главной квартиры из Смоленска. Кшиштофский также был представлен императору, но тот предпочёл говорить с одним Овчаровым. Сидя на приземистой арабской кобыле, Наполеон смотрел на собеседника сверху вниз, что причиняло последнему заметные неудобства. Приходилось постоянно держать задранной голову и при этом почтительно кивать, не отводя глаз от высочайшей особы. Бонапарт приказал Павлу исправить как можно больше уже выпущенных ассигнаций и подумать над ошибками и неточностями на медных клише, с помощью которых печатались банкноты.