Век просвещения

Они возвратились в поместье, причем в пути почти не разговаривали между собой. В доме их уже поджидали «супруги Бийо» (так София и Виктор называли Бийо-Варенна и Бригитту), которые явились еще в полдень со своим верным псом Пасьянсом. Они нередко, причем без предупреждения, наведывались в гости и оставались в доме на несколько дней.

– Опять Филемон и Бавкида злоупотребляют вашим гостеприимством, – сказал Бийо, употребляя оборот, который не сходил у него с языка с той поры, как он начал жить со своей служанкой Бригиттой как с женою.

София заметила, что за последние месяцы влияние Бавкиды все сильнее ощущалось в доме Филемона. Необыкновенно смышленая негритянка окружала Бийо-Варенна подчеркнутым вниманием, которое проявлялось в том, что она бурно восторгалась всеми его словами и поступками. Люди, жившие на побережье по соседству с фермой Орвилье, приобретенной Бийо-Варенном, ненавидели бывшего председателя Национального Конвента, и с некоторых пор он был подвержен внезапным приступам душевной депрессии. Многие обитатели колонии с тайным злорадством посылали ему парижские газеты, где все еще время от времени с ужасом и отвращением упоминалось его имя. В таких случаях Бийо-Варенн выходил из себя и кричал, что он жертва ужасающей клеветы, что никто не способен оценить роль, которую он сыграл в истории, что никто не сочувствует его страданиям. Видя слезы на глазах Бийо и его отчаяние, Бригитта неизменно произносила одну и ту же фразу, которая тотчас же его успокаивала: «Неужели, преодолев столько опасностей, ты, мой повелитель, станешь обращать внимание на то, что пишут эти шакалы?» При этих словах на лице Бийо появлялась улыбка. И в благодарность он позволял Бригитте безраздельно властвовать на их ферме; с прислугой она держала себя надменно, с поденщиками обращалась строго, все замечала, во все вмешивалась, обо всем заботилась, – словом, вела себя как владелица поместья и с большой ловкостью распоряжалась доходами… София застала Бригитту на кухне, где та командовала, как в собственном доме, торопя слуг, готовивших обед. Молодая негритянка надела самое лучшее из платьев, какие она могла достать в Кайенне, на ее запястьях сверкали золотые браслеты, а на пальцах – филигранные кольца.

– До чего же ты нынче хороша, дорогая! – воскликнула Бригитта, выпустив из рук большую деревянную ложку, которой она пробовала соус. – Понятно, что он любит тебя с каждым днем все больше и больше!

На лице Софии появилась легкая гримаса. Ей была неприятна фамильярность негритянки, которая уж слишком подчеркивала, что она, София, – любовница влиятельного человека.

– Что у нас на обед? – спросила она.

И хотя молодая женщина хорошо относилась к Бригитте, в голосе ее невольно прозвучали интонации хозяйки, обращающейся к своей кухарке… В гостиной Виктор уже успел рассказать Бийо-Варенну о конкордате и о том, что произошло утром в Кайенне.

– Только этого еще не хватало! – крикнул Бийо, сопровождая каждое слово, ударом кулака по столу с английской инкрустацией. – Скоро мы совсем увязнем в дерьме!

XLV

Точно гром среди ясного неба, грозный летний гром – предвестник циклонов, что бушуют под черными небесами и обрушиваются на города, – над всей областью Карибского моря пронеслась ужасная весть, и сразу же в ответ послышались вопли и взметнулись языки пламени: был обнародован закон от 30 флореаля X года Республики, [148 - Закон этот был принят по инициативе Наполеона и отвечал интересам вест-индских плантаторов. Как раз в это время шурин Наполеона генерал Леклерк послан был на Гаити для ликвидации негритянской республики, созданной в годы революции.] – он отменял декрет от 16 плювиоза II года Республики и вновь восстанавливал рабство во французских колониях Америки. Богатые плантаторы и землевладельцы бурно ликовали: новость достигла их ушей с непостижимой быстротою – она обогнала корабли, которые везли из Франции текст нового закона; и особенно их радовало то, что было решено вернуться к колониальной системе, существовавшей до 1789 года, и тем самым раз и навсегда покончить с «человеколюбивыми бреднями» ненавистной им революции. На Гваделупе, на островах Доминика и Мари-Галант новость была объявлена под орудийный салют и при свете бенгальских огней, а тысячи еще вчера «свободных граждан» палками и плетьми были вновь загнаны в бараки, посажены под замок. «Белые начальники» прежних времен рыскали всюду со сворами свирепых собак в поисках своих бывших рабов: несчастных заковывали в цепи и приставляли к ним надсмотрщиков. Страх ненароком оказаться жертвами этой дикой охоты на людей был так велик, что многие вольноотпущенники, получившие свободу еще во времена монархии и теперь имевшие в своем владении лавки или небольшие участки земли, принялись распродавать имущество, с тем чтобы уехать в Париж. Однако почти никому из них не удалось осуществить свое намерение: 5 мессидора был опубликован новый декрет, воспрещавший въезд во Францию людям с цветной кожей. Бонапарт полагал, что в метрополии и так слишком много негров, он опасался, что дальнейший их приток может несколько разбавить европейскую кровь, и французы станут смуглее, «как случилось с испанцами после нашествия мавров»… Виктор Юг узнал о новом законе однажды утром, когда у него в кабинете сидел Сигер.

– Ну, теперь негры ударятся в бега, – сказал торговый агент.

– Мы не оставим им для этого времени, – возразил Юг.

И он тут же распорядился созвать владельцев ближайших поместий и офицеров, командовавших отрядами ополчения из белых поселенцев, на секретное совещание, которое должно было состояться на следующий день. Он задумал опередить события и обнародовать закон от 30 флореаля уже после того, как рабство будет восстановлено на деле… Когда план действий был разработан, плантаторы, у которых от нетерпения чесались руки, в радостном возбуждении стали ожидать наступления сумерек. Городские ворота были заперты, ближайшие поместья заняты войсками, и по сигналу, которым послужил раздавшийся в восемь часов вечера пушечный выстрел, все негры, освобожденные по декрету от 16 плювиоза, были окружены солдатами и прежними хозяевами и как пленники отведены на низкий ровный берег реки Маури. К полуночи там оказалось несколько сот негров: сбившись в кучу, дрожа от страха, они были в полной растерянности и никак не могли понять, зачем их сюда согнали. Каждого, кто пытался отделиться от потной и перепуганной толпы, возвращали назад пинками и прикладами. Наконец появился Виктор Юг. Взобравшись на бочку, откуда он был виден всем, агент Консульства при свете факелов медленно развернул бумагу с текстом нового закона и стал торжественно и неторопливо читать его. Те, кто стоял ближе и лучше слышал, принялись быстро переводить его слова на местное наречие, и ужасная весть, передаваясь из уст в уста, быстро достигла задних рядов. Затем неграм объявили, что те, кто откажется повиноваться прежним хозяевам, будут наказаны самым суровым образом. На следующий день владельцы вновь вступят в свои права и отправят принадлежащих им рабов в поместья, на плантации или оставят у себя в услужении. Те негры, которых хозяева не заберут, будут проданы с аукциона. Представители властей удалились под оглушительный грохот барабанов, а равнина огласилась громким плачем, отчаянным, безутешным, – в толпе рыдали все, и горестные стенания негров напоминали душераздирающий крик загнанных животных… Тем временем то тут, то там уже скользили и растворялись в ночи тени – люди искали убежища в густых зарослях, в тропическом лесу. Те, кто не стал жертвой первой облавы, спешили укрыться в чаще; негры похищали пироги, лодки и плыли вверх, против течения рек, – полуголые, безоружные, они твердо решили вернуться к образу жизни своих предков, обосновавшись в местах, недоступных белым. Пробираясь или проплывая мимо удаленных от города поместий, они сообщали своим собратьям страшную весть, и еще дюжина, а то и две негров бросали работу; они уходили с плантаций индиго и гвоздичных деревьев, умножая ряды беглецов. Сотни негров в сопровождении женщин и детей углублялись в мрачные непроходимые заросли, ища места, где можно было построить обнесенные крепким частоколом деревни. По пути они бросали семена девясила в реки и ручьи, чтобы погубить рыбу, которая, разлагаясь, отравила бы воду. Надо было только переправиться через этот поток, перевалить через ту извергающую водопады гору, и снова возродится Африка: они припомнят забытый язык, вернутся к обряду обрезания и вновь станут поклоняться своим старым богам, гораздо более древним, нежели боги христиан… Заросли плотной стеною смыкались за неграми, которые возвращались к истокам своей истории, чтобы возродить те времена, когда миром правила богиня любви и плодородия с большими сосцами и необъятным чревом, – ей поклонялись в глубоких пещерах, где неуверенная рука человека впервые нацарапала на стенах сцены охоты и празднеств во славу светил… В Кайенне, Синнамари, Куру, на берегах Ойапока и Марони все жили в страхе. Непокорных и взбунтовавшихся негров забивали насмерть, их четвертовали, отрубали им головы, подвергали жесточайшим пыткам. Многих подвешивали за ребра на крючьях городских боен. Беспощадная охота на человека происходила повсеместно, стрелки хвастались своей меткостью, в пламени пожаров пылали хижины, возделанные поля. И в краю, где длинные ряды крестов отмечали могилы погибших здесь ссыльных, теперь на фоне освещенного заревом пожарищ закатного неба вырисовывались зловещие контуры виселиц или – что было еще страшнее – контуры густолиственных деревьев: на их ветвях гроздьями висели трупы, а на плечах у повешенных сидели прожорливые стервятники. Гвиана уже в который раз оправдывала свое прозвище «проклятой земли».

София только в пятницу узнала о том, что произошло еще во вторник; молодая женщина пришла в ужас. Все, что она надеялась найти здесь, в этом выдвинутом вперед бастионе новых идей, обернулось для нее страшным разочарованием. Она мечтала, что будет приносить пользу, живя среди мужественных, справедливых и твердых людей, забывших и думать о боге, так как они не нуждались в небесном союзнике и чувствовали себя в силах управлять миром, их миром; она надеялась принять участие в работе титанов, ее даже не пугало, что может пролиться человеческая кровь; но вместо этого у нее на глазах постепенно возрождалось все, что, казалось, было уничтожено, все, что, по мнению величайших писателей и философов эпохи, непременно следовало уничтожить. Теперь вслед за восстановлением храмов принялись заковывать в цепи прежних рабов. И люди, которые были в силах воспрепятствовать этому на Американском континенте, где еще можно было спасти то, что погибало по другую сторону океана, даже не пытались сохранить верность своим прежним идеалам. Человек, который изгнал английские войска с Гваделупы, который не отступил перед опасностью войны между Францией и Соединенными Штатами, теперь покорно склонил голову перед отвратительным законом от 30 флореаля. Восемь лет тому назад он выказал невероятную, почти нечеловеческую энергию, борясь за отмену рабства, а ныне с той же самой энергией восстанавливал рабство. Молодую женщину поражала противоречивость натуры Виктора, который с одинаковым хладнокровием мог вершить и добро и зло. Стало быть, он в равной мере способен быть и Ормуздом и Ариманом, способен править в царстве света и в царстве мрака. Менялись времена, и вместе с ними тотчас же менялся он, отвергая сегодня то, что утверждал вчера.

– Можно подумать, будто я автор этого закона, – сказал Виктор, впервые выслушав от Софии множество жестоких упреков и, должно быть, испытывая некоторые угрызения совести, так как он отлично помнил, что во многом обязан своим возвышением великодушному декрету от 16 плювиоза II года Республики.

– Можно скорее подумать, что все вы отказываетесь продолжать дело революции, – отрезала София. – А ведь было время, когда вы утверждали, что принесете ее огонь на земли Америки.

– Видимо, я в ту пору был еще всецело проникнут идеями Бриссо, который хотел повсюду зажечь пламя революции. Но если уж ему, с его огромными возможностями, не удалось убедить в необходимости революции даже испанцев, то я тем более не собираюсь поднимать восстание в Лиме или в Новой Гранаде. Тот, кто имеет теперь право говорить от имени всех нас, – и он указал на портрет Бонапарта, с недавних пор стоявший на его письменном столе, – хорошо сказал: «Мы покончили с романом о революции; теперь пора начать ее историю и применять ее принципы только там, где это возможно и осуществимо».

– Весьма печально, что эту историю начинают с восстановления рабства, – заметила София.

– Я и сам сожалею об этом. Но я прежде всего политик. И если восстановление рабства вызывается политической необходимостью, мне надлежит склониться перед нею…

Спор между ними продолжался еще несколько дней; молодая женщина отстаивала все те же идеи, высказывала свое негодование, нетерпение и досаду в связи с постоянными уступками и соглашательством, умалявшими достоинство людей, в свое время совершивших революцию. Так продолжалось до самого воскресенья, когда приход Сигера прервал их язвительную беседу.

– Невероятно, но факт! – выкрикнул швейцарец с порога, подражая продавцу газет.

И торговый агент принялся медленно стаскивать с себя теплое пальто, вернее сказать, насквозь пропитанную потом старую меховую куртку с изъеденным молью воротником, куртку, которую он надевал во время дождей, – а в тот день шел проливной дождь, потоки воды неслись с плоскогорий или, быть может, с тех далеких вершин, где берут начало великие реки, оттуда, где скалистые громады сливаются с облаками, оттуда, где никогда не ступала нога человека.

– Невероятно, но факт, – повторил он, складывая огромный зеленый зонтик, казалось, сделанный из плотных листьев латука. – Бийо-Варенн покупает рабов. Он уже стал владельцем Катона, Фанфарона, Ипполита, Николя, Жозефа, Линдора, не считая трех негритянок для работы по дому. Мы делаем успехи, господа, мы определенно делаем успехи. Разумеется, у человека, который был в свое время председателем Конвента, недостатка в доводах не будет. «Я полностью убедился, – продолжал Сигер, подделываясь под высокопарный тон Бийо, – что негры рождаются со множеством пороков, что они лишены подлинного разума и чувства и слушаются только тогда, когда испытывают страх».

Швейцарец расхохотался, полагая, что ему удалось остроумно высмеять манеру, с которой изъяснялся человек, некогда бывший грозой окружающих.

– Хватит, – с явным раздражением оборвал его Виктор и потребовал у Сигера какие-то планы, которые торговый агент тут же извлек из портфеля свиной кожи…

Вскоре, видимо в согласии с этими планами, в поместье начались Великие Труды. Сюда согнали сотни негров, и, подстегиваемые бичами, они принялись вспахивать, вскапывать, разрыхлять земли, отвоеванные на большом протяжении у тропического леса; другие тем временем рыли канавы и возводили насыпи. На отнятую у леса плодородную землю валили вековые деревья, в кронах которых ютилось столько птиц, обезьян, пресмыкающихся и насекомых, сколько изображают на символическом древе алхимики. Поверженные гиганты дымились, огонь пожирал их внутренности, и все же в некоторых местах он был не в силах одолеть кору; быки медленно двигались от этого кишевшего людьми поля сражения к недавно построенной лесопильне: они тащили по земле все еще пропитанные смолой и соками громадные стволы, у которых на свежих срезах вновь зеленели побеги; огромные пни цеплялись корнями за почву, и даже когда под ударами топора они расщеплялись, отдельные щупальцы все еще пытались за что-нибудь ухватиться. Повсюду виднелись языки пламени, со всех сторон доносились гулкие удары, раздавались подбадривающие возгласы и проклятья; лошади с натугой волокли поваленные деревья, и порою, дотянув до места тяжелый ствол кебрачо, они возвращались все в поту, бока у них лоснились, морда была в пене, упряжь – сбита набок, а ноздрями они почти касались взрытой копытами земли. Когда было заготовлено достаточно строительного материала, начали возводить леса: на бревнах, обтесанных мачете, возникали мостики и веранды, части каких-то еще непонятных сооружений. В одно прекрасное утро появлялся остов причудливой круглой галереи, в ней угадывалась будущая ротонда. К небу устремлялась башня, назначение которой пока еще трудно было понять, так как контуры ее едва намечались хитроумным пересечением балок и стропил. Немного дальше, стоя по пояс в воде, посреди кувшинок, негры укладывали на дно реки камни, которые должны были служить фундаментом для пристани: они пронзительно вскрикивали от боли, когда в их ноги вонзался острый шип ската или же в пах впивались зубы мурены и челюсти ее смыкались, как капкан; иногда от удара электрического ската бедняги с воплями взвивались в воздух. Для будущих оград, парадных лестниц, акведуков, аркад пеоны обтесывали камни в ближайшей каменоломне, руки у них были в крови, а резцы и зубила покрывались зазубринами и щербинками после десятка ударов, так что их приходилось все время относить в кузницу. Повсюду валялись распорки и доски, балки и брусья, стояли лебедки, земля была усеяна болтами и скобами. Некуда было деваться от пыли, известки, опилок, песка и гравия. София никак не могла понять, для чего затеял Виктор все эти строительные работы, тем более что замыслы его менялись на ходу и он то и дело отступал от чертежей, которые торчали из всех его карманов, свернутые в трубку.

– Я одолею природу этого края, – говорил он. – Я воздвигну здесь статуи и колонны, проложу дороги, вырою пруды и напущу в них форелей.

Молодая женщина сожалела, что он тратит столько сил и энергии, тщетно пытаясь создать в сердце девственного тропического леса, который тянулся до самых истоков Амазонки, а быть может, и дальше – до самого побережья Тихого океана, некое подобие королевского парка, забывая, что статуи и ротонды будут поглощены густыми зарослями, если их хотя бы ненадолго оставят без присмотра: бесчисленные растения яростно набросятся на постройки, они днем и ночью станут точить камень, разрушать стены, крошить памятники, уничтожать все и вся. Человек стремился заявить о своем жалком присутствии в безбрежных зеленых просторах, тянувшихся от океана до океана и как бы служивших прообразом вечности!

– Несколько грядок редиса доставили бы мне больше удовольствия, – говорила София, чтобы досадить новоявленному Строителю.

– Слышу знакомые речи из «Деревенского колдуна», – отвечал Виктор и опять углублялся в свои чертежи.

XLVI

Строительные работы продолжались, в воздухе висела густая пыль. Устав от стука кирок и скрежета пил, от скрипа лебедок, от грохота деревянных молотков, от шума, доносившегося со всех сторон, София укрылась в доме, где наконец-то появились шторы; не ограничиваясь этим, она завесила все окна шалями, загородила все щели ширмами и теперь чувствовала себя точно в крепости, так как поместье буквально наводнили стражники и часовые, – они стерегли разноязыкую толпу негров. Примостившись на переносной лесенке, растянувшись на ковре или присев на прохладный стол красного дерева, молодая женщина читала одну за другой книги из домашней библиотеки; она откладывала в сторону только ничего не говорившие ее сердцу научные трактаты по алгебре и геометрии, а также многочисленные гравюры и эстампы с аллегорическими изображениями различных наук: фигуры на них подпирали спинами какую-нибудь букву – «А» или «В» – и вписывались в чертеж, служивший основанием для доказательства теорем о движении светил или объяснявший необычайные электрические явления. Вот почему София была признательна молодому офицеру де Сент-Африк за то что он часто выписывал для нее новинки у известного парижского книгопродавца Бюиссона. Однако ничего особенно интересного из Франции в эти дни не поступало, если не считать некоторых книг о путешествиях – на Камчатку, на Филиппинские острова, к норвежским фиордам, в Мекку, рассказов о географических открытиях и кораблекрушениях; успех таких произведений, возможно, объяснялся тем, что всем уже давно наскучили сочинения, авторы которых вступали с кем-то в полемику, постоянно читали кому-то мораль, поучали и наставляли; люди были пресыщены бесчисленными опусами, где политические деятели защищали себя или даже пели себе дифирамбы, всевозможными мемуарами, «правдивыми» историями о тех или иных событиях, – словом, произведениями, в таком изобилии появлявшимися в последние годы. Молодую женщину отнюдь не занимали всевозможные колонны, горбатые мостики, переброшенные через искусственные речушки, маленькие храмы в манере Леду [149 - Леду, Клод Никола (1736 -.1806) – французский архитектор, представитель классицизма.], которые уже вырастали вокруг дома, но упорно не вписывались в окрестный пейзаж, – буйная и дикая растительность не сочеталась с архитектурными сооружениями, подчинявшимися закону строгих пропорций и линий; поэтому София охотно покидала мир действительности и мысленно плыла на борту корабля капитана Кука или Лаперуза, если только не следовала в это время за лордом Макартни в его путешествии по пустынным степям Татарии.

Сезон дождей, особенно благоприятный для чтения, миновал, и вновь наступила пора, когда так великолепны сумерки, опускающиеся на окутанную тайной далекую сельву. Но теперь эти сумерки казались молодой женщине слишком давящими. Ведь они приходили на смену дню, прожитому без смысла, без цели. Де Сент-Африк рассказывал ей, что где-то там, в самом сердце непроходимых лесов, возвышаются дивные горы, с их склонов стремительно обрушиваются водопады. Но она знала, что туда не было дорог и что густые заросли теперь кишели озлобленными людьми, вернувшимися к первобытному образу жизни и поражавшими меткими стрелами всякого, кто отваживался проникать в чащу. Она так жаждала деятельной, полезной и полнокровной жизни, – и вот это стремление привело ее к затворническому существованию в кольце деревьев, обрекло на прозябание в забытой богом глуши, на самом краю планеты. Вокруг все говорили только о делах. Новая эпоха бурно, безжалостно и победоносно вторглась в Америку, которая все еще походила на Америку времен испанских вице-королей и наместников, и, казалось, толкала ее вперед; ныне те, кто олицетворял собою новую эпоху, кто, не страшась неизбежного кровопролития, упорно, настойчиво добивался ее утверждения, будто забыли свое славное прошлое и сидели, уткнувшись в счетные книги. Блестящие кокарды были отброшены, прежнее достоинство утрачено, люди, отступившиеся от своих дерзких, обширных замыслов, вели теперь мелкую игру. По словам некоторых, недавнее прошлое было отмечено недопустимыми эксцессами. Однако именно подобные эксцессы как раз и сохраняли на страницах истории память о тех, чьи имена уже казались теперь слишком блестящими для той жалкой роли, какую они стали ныне играть. Когда София слышала разговоры о том, что в любой день на Гвиану могут напасть Голландия или Англия, ей хотелось, чтобы это произошло скорее: быть может, суровое испытание вырвет пресыщенных людей из состояния дремоты, заставит их забыть о торговых сделках, богатом урожае и прибылях! В иных странах жизнь продолжалась, шла новыми путями, одних она низвергала, других возвеличивала, там изменялись моды и вкусы, нравы и обычаи, весь уклад. А тут все опять жили так, как полвека назад. Можно было подумать, что в мире ничего не произошло, – даже одежда богатых плантаторов напоминала сукном и покроем одежду, которую здесь носили сто лет тому назад. София вновь испытывала мучительное чувство – в свое время она его уже испытала, – ей вновь казалось, что время остановилось, что сегодняшний день в равной мере похож и на вчерашний и на завтрашний.

Подошло к концу лето, неторопливое, затяжное, не спешившее расстаться со зноем до самого начала осени, которая, вероятно, также будет походить на прошлую и на будущую осень; но однажды, во вторник, удару колокола, сзывавшему негров на работу, ответило такое глубокое молчание, что стражники устремились к дощатым баракам с бичами в руках. Однако в помещениях никого не оказалось. Сторожевые псы были отравлены и, бездыханные, валялись на земле в кровавой пене и блевотине. Лошади лежали в конюшнях, уткнувшись мордами в ясли, животы у них раздулись, а из ноздрей сочилась кровь. Когда из хлева стали выводить коров, они, пошатываясь, как пьяные, прошли несколько шагов и тяжело рухнули на песок. Вскоре появились владельцы соседних поместий – там произошло то же самое. Воспользовавшись подземным ходом, вырытым ночами, осторожно разобрав перегородки и стены бараков, так что ни одна доска не скрипнула, устроив для отвлечения часовых несколько небольших пожаров, рабы ушли в тропический лес. И тут София вспомнила, что накануне ночью из густых зарослей доносилась далекая дробь барабанов. Однако никто не обратил на это внимания, все думали, что индейцы совершают какой-то варварский обряд. Виктор Юг находился в Кайенне, и к нему спешно снарядили гонца. К удивлению белых поселенцев, которые с наступлением темноты жили теперь в постоянном страхе и тревоге, ибо им всюду чудилась опасность, прошла целая неделя, а между тем агент Консульства все не появлялся; но вот однажды под вечер на реке показалась невиданная флотилия из шлюпок, суденышек с неглубокой осадкой и легких парусных лодок, в которых разместились солдаты с грузом провианта и оружия.

Направившись прямо в дом, Виктор вызвал к себе всех, кто мог что-либо рассказать о недавних событиях; слушая, он что-то записывал и все время сверялся с немногочисленными картами, которые были в его распоряжении. Затем Юг собрал офицеров и устроил нечто вроде военного совета, на котором объявил, что следует предпринять экспедицию против укрепленных деревень и беспощадно покарать беглых негров, во множестве рассеянных в чаще тропического леса. Стоя на пороге, София смотрела на этого человека, который и теперь говорил так же решительно и властно, как в былые дни: он отдавал ясные распоряжения, он хорошо знал, чего хочет, словом, он опять превратился в военачальника прежних лет. Однако ныне этот военачальник употреблял всю свою волю, всю вернувшуюся к нему отвагу на то, чтобы осуществить жестокое и презренное дело. У молодой женщины вырвался жест негодования, и она вышла в сад, где солдаты, не пожелавшие разместиться в бараках, в которых, по их словам, стоял негритянский дух, расставляли палатки и располагались на привал прямо под открытым небом. Солдаты эти сильно отличались от вялых и неповоротливых эльзасцев, которых София прежде видела в здешних местах. Их загорелые лица были исполосованы шрамами, они говорили хвастливо и громко, взглядами раздевали женщин – словом, отвечали полностью тому новому образцу воина, который, несмотря на присущую ему наглость, по-своему нравился Софии, так как ему были свойственны мужество и уверенность в себе. От молодого офицера де Сент-Африк, который встревожился, заметив ее в гуще солдат, и подошел, чтобы в случае чего защитить Софию от опасности, она узнала, что ее окружают наполеоновские воины, которые остались в живых после эпидемии чумы в Яффе и по окончании Египетской кампании были направлены в эту колонию, несмотря на то что еще не совсем оправились от тяжелых испытаний: дело в том, что их сочли более подходящими для климата Гвианы, нежели эльзасцев, которые мерли тут как мухи. И теперь София с изумлением смотрела на этих солдат, словно пришедших из легенды, солдат, которые спали в гробницах, испещренных иероглифами, развлекались с коптскими и маронитскими блудницами, хвастали тем, что знают Коран и что смеялись прямо в лицо богам с птичьими и шакальими головами, чьи статуи возвышались в храмах, украшенных колоннами. От этих людей веяло духом опасных приключений, они прибыли сюда с побережья Средиземного моря, из Абукира, из Аккры, с горы Фавор. София не уставала расспрашивать то одного, то другого о том, что они повидали, о чем думали во время невиданной военной экспедиции, которая привела французскую армию к подножию пирамид. Ей хотелось присесть рядом с ними и получить, как все они, порцию похлебки, которую повара разливали черпаками по мискам, хотелось своею рукой бросить игральные кости на натянутую кожу барабана, по которой они стучали, точно градины, хотелось отведать водки из солдатской фляжки, покрытой арабскими письменами.

– Вам не следует оставаться здесь, сударыня, – уговаривал молодую женщину де Сент-Африк, с некоторых пор ревностно игравший роль ее чичисбея. – Все они грубияны и забияки.

Однако София продолжала внимательно слушать приукрашенные рассказы о героических подвигах; она ясно чувствовала, что ее страстно желают, мысленно раздевают и ощупывают все эти солдаты, чудом спасшиеся от моровой язвы и теперь расписывающие свою неустрашимость для того, чтобы она сохранила в памяти их мужественные физиономии, но это ее не только не возмущало, а втайне даже льстило ей…

– Ты, кажется, решила стать маркитанткой? – зло спросил Виктор, когда она вернулась в дом.

– Маркитантки, по крайней мере, хоть что-то делают, – ответила София.

– Что-то делают! Что-то делают! Заладила одно и то же. Как будто человек может сделать больше того, что в его силах!…

Виктор уходил, возвращался, отдавал приказы, намечал план действий, диктовал инструкции о том, как доставлять боевые припасы и провиант карательной экспедиции, отправлявшейся по реке. София уже готова была восхититься его энергией, но тут же вспомнила, что под кровлей этого дома замышляют беспощадное истребление негров. Желая скрыть внезапный приступ гнева, она ушла к себе в комнату и разразилась там слезами. В саду солдаты египетской армии поджигали маленькие пирамиды, сложенные из сухих кокосовых орехов, стремясь отогнать москитов. Наступила ночь; тишину нарушали шум голосов, грубый смех, возня; а на рассвете громко запели сигнальные рожки. Флотилия из шлюпок, парусных суденышек и лодок начала подниматься вверх по реке, обходя водовороты и стремнины.

Прошло полтора месяца. И однажды вечером под шумный аккомпанемент дождя, лившего уже третьи сутки, к пристани причалило несколько лодок. Из них вышли на берег смертельно усталые солдаты, грязные и дрожащие от лихорадки; у некоторых руки были на перевязи, побуревшие от крови и тины бинты издавали зловоние. Других тащили на носилках – до такой степени они были изрешечены стрелами индейцев и изранены ножами негров. Последним сошел на берег Виктор, его бил озноб, он двигался, еле волоча ноги и обхватив за шею двух своих офицеров. Войдя в дом, Юг бессильно упал в кресло и потребовал, чтобы его поскорее укутали в одеяло, в два, в три одеяла! Но даже после того, как его старательно укрыли несколькими шерстяными одеялами и вигоневыми пледами, он все еще продолжал дрожать. София заметила, что глаза его покраснели и гноятся. Виктор с трудом проглатывал слюну, как будто горло у него распухло.

– Нет, это не война, – выговорил он под конец хриплым голосом. – Можно сражаться с людьми. Но не с деревьями.

Де Сент-Африк, зеленовато-бледные щеки которого поросли густой щетиной, сказал Софии, жадно осушив бутылку вина, которую она приказала ему подать:

– Полное поражение. В укрепленных деревнях не оказалось ни одного человека. Но мы то и дело попадали в засады, негры безнаказанно убивали наших солдат и тут же скрывались. Когда мы возвращались к реке и усаживались в лодки, с берега нас осыпали тучами стрел. Нам приходилось пробираться болотами, по пояс в воде. А ко всему еще вспыхнула египетская болезнь.

Молодой офицер объяснил, что солдаты, уцелевшие в Яффе во время чумы, привезли с собой какую-то загадочную болезнь, и эпидемия уже охватила добрую половину Европы, повсюду производя опустошения. Таинственный недуг походил на злокачественную лихорадку и сопровождался болью в суставах; жар медленно поднимался вверх, к голове, и разъедал глаза: глазное яблоко воспалялось, а веки набухали от гноя. Завтра лодки снова привезут больных и раненых – людей, потерпевших поражение в битве с тропическим лесом, побежденных древним оружием: выточенные из костей обезьяны дротики, вырезанные из тростника стрелы, железные копья и крестьянские мачете одержали верх над артиллерией.

– В тропическом лесу вы стреляете из пушки и добиваетесь только одного: сверху на вас обрушивается лавина подгнивших листьев, – закончил свой рассказ молодой офицер.

По размышлении было решено, что назавтра Виктора Юга перевезут в Кайенну вместе с тяжело раненными офицерами и солдатами. София, довольная неудачей карательной экспедиции, собрала свои платья и сложила их в плетеные корзины, приятно пахнувшие вербеной; собираться ей помогал де Сент-Африк. У молодой женщины было такое чувство, что в этот дом она уже больше никогда не вернется.

XLVII

В Кайенне распространилась египетская болезнь. Лазарет святого Павла Шартрского уже не мог вместить больных. Все возносили молитвы святому Роху, святому Пруденцию и святому Карлу Борромейскому, к которым всегда обращались во времена чумы. Люди проклинали солдат, занесших сюда эту моровую язву, гнездившуюся прежде в каком-нибудь подземелье, где покоились мумии, в загадочном мире сфинксов и бальзамировщиков. Смерть воцарилась в городе. Она переходила из дома в дом, внезапное ее появление приводило всех в ужас и множило панические слухи, нелепые вымыслы. Говорили, будто солдаты египетской армии пришли в бешенство из-за того, что их отправили за пределы Франции, и задумали истребить население колонии, чтобы завладеть ею; утверждали, будто они приготовляют особые мази, снадобья и зелья, смешивают их с нечистотами, а затем мажут ими фасады домов, куда хотят занести заразу. На каждое пятно теперь смотрели с опаской. Если человек имел неосторожность прикоснуться жарким днем к стене и оставить на ней след вспотевшей ладони, прохожие забрасывали его камнями. Однажды утром люди, сторожившие труп, забили дубинками индейца только за то, что у него были черные жирные пальцы. Хотя врачи утверждали, что болезнь эта не похожа на чуму, все называли ее «моровой язвой из Яффы». Каждый считал, что рано или поздно он непременно заболеет, а потому роскошь шествовала рука об руку со страхом. Любая спальня была открыта всем и каждому. Близость смерти бросала мужчин и женщин в объятия друг к другу. В разгар эпидемии всюду устраивали балы и пиршества. Этот за одну ночь растрачивал деньги, накопленные за долгие годы злоупотреблений. Тот, в свое время именовавший себя якобинцем, что не мешало ему припрятывать золотые луидоры, спускал их теперь в карты. Огар потчевал тонкими винами богатых дам Гвианы, поджидавших в номерах гостиницы своих любовников. Погребальный звон колоколов сливался с грохотом оркестров, до утра игравших на праздниках и пирах; нередко приходилось убирать расставленные посреди улицы столы и скамьи, чтобы пропустить гробы, которые провозили на рассвете на тележках, двуколках и старых повозках, густо обмазанных дегтем. Две одержимые бесом монахини прелюбодействовали прямо на набережной, а старик акадиец, до такой степени исхудавший, что он походил теперь на скелет, грозно пророчествовал, словно новый Исайя или Иеремия, возглашая на городских площадях и перекрестках, что пришло время предстать перед божьим судом.