Орфей неприкаянный

– Нет. Семь лет в завязке.[3 - См. А. Светлов. Письма Дон Кихота.]

Жутко хотелось закурить и дерябнуть стакан хорошего винца. Привычки молодости удивительно живучи, м—да.

– Ну, слушай, я безумно рад тебя видеть! Помнишь вот это: «Так вы пихаете или не пихаете?[4 - См. А. Светлов. Перекрёстки детства.]» А другое: «Первый русскый карабл «Ороль…»?»

– Помню, Димыч. Особенно «Орола».

Лазаревич тронул пальцем радио и из динамика приглушённо зазвучало: «Себе такую дорогу ребята выбрали сами…»[5 - И. Растеряев.]

Да. Дорога… Пока она привела меня только в отделение хирургии областной клинику города Губернска, в коей я месяц с кисточкой провалялся с продырявленным Игнатом лёгким.

Приёмник на секунду умолк, затем ласково, проникновенно заиграло фортепиано.

«Ты с высоты
Даришь мне всю свою любовь.
И даже я, для тебя
Пронесу всю свою любовь…»[6 - О. Абдуллина «Только ты и я»]

«Они называют это джазом. Бедная Элла!»

«Скорую» для меня тогда вызвала женщина с собачкой, утащившая перепугавшегося шпица на руках обратно в квартиру. Странно, но к моменту приезда врачебной бригады, я оказался более жив, нежели мёртв, хотя и крови потерял прилично, и пульс почти не прослушивался. Это обстоятельство, да ещё занесённая в рану грязь, и обусловили тяжесть выздоровления. Едва я немного очухался и пришёл в сознание, меня сплавили в Губернск, ибо в родном Тачанске медицинское обслуживание зареформировали до крайней степени, и светила почёсывали затылки и размышляли, сразу меня похоронить или предоставить шанс помучиться. Нестандартное проникающее ранение поставило их в тупик.

Следователю, или дознавателю, не сохранилось в памяти, кем он представился, я давал показания лишь однажды, перед самой отправкой в Губернск, и разговор у нас продолжался приблизительно пятнадцать – двадцать минут. В основном, он свёлся к вопросам капитана, узнал ли я нападавшего, имеются ли злобные недруги, и кого бы я мог заподозрить в организации нападения.

– Нет, ударившего меня ножом, я не знаю. Впервые столкнулся. Врагов стараюсь не наживать. Тем паче, способных на подобное. Нет, описать не в состоянии. Слишком неожиданно события разворачивались. Он ткнул и убежал. Может, пьяный, бомж, наркоман на дозу денег искал.

– Вот—вот, деньги, ценности Вы носили с собой?

– Ценности? Нет. Откуда? Разве, телефон. Мне его вернут?

– Нет, к сожалению. Он будет фигурировать в деле, как улика. Да и нельзя с него теперь звонить. Если б не сотовый, не беседовали бы мы с Вами сейчас. Лезвие по нему скользнуло и вниз отклонилось. А иначе, исходя из траектории, прямо в сердце вошло бы. Но экран изуродован. Потому… сомнительно… Говорите, обрисовать преступника не получится?

– Нет, навряд ли. Не разглядел толком. Тёмное расплывчатое пятно вместо лица.

– Одежда, рост, отличительные приметы?

– Пожалуй, ниже меня, одет в какое—то тряпьё. Приметы? Не до отличительных примет, ежели в тебя ножиком тыкают.

– В тряпьё?

– Да. Балахон с капюшоном.

– Вероятно, Вы правы. Наркоман или бомж. А что за девушка вас сопровождала? В объяснительной фельдшера «Скорой помощи» упоминается неизвестная, невысокая в сером пальто, сидевшая рядом с Вами в сугробе, и державшая Вас за руку при погрузке в автомобиль. Сказала Фомину, санитару со станции, якобы она – ваша родственница. А потом исчезла.

– Представления не имею. Предполагаю, прохожая.

– Прохожая? Вы уверены?

– Абсолютно. Я, видите ли, несколько не в форме находился, чтоб у неё паспорт испрашивать. Да и была ли девочка?

– Была. В том—то и дело, что была. Следы на снегу подтверждают слова Фомина.

– Мало ли, кто у подъезда шатается.

– Не мало. Но многие ли из шатающихся у подъезда станут на прощание целовать потерпевшего?

Я отвернулся, и устало уставился в стену.

– Позовите медсестру, пожалуйста. Бок разболелся что—то.

– Ясно. Я Вас прекрасно понял. Ещё одно. Документы надо подписать. Укажите: «С моих слов записано верно». Дата, роспись. Отлично. Лечитесь, Сергей Васильевич, выздоравливайте, мы с вами свяжемся, навестим.

– Найдёте?

– Преступника?

Капитан замялся, отвёл глаза.

– Врать не возьмусь. Будем работать. Свидетели, практически, отсутствуют. Сплошные нестыковки… До свидания. Медсестру я пришлю Вам.

Пока я лежал в Губернске, по поводу инцидента меня никто не навещал.

Валяясь под капельницами, я неоднократно прикидывал, что стряслось с Линой, куда она пропала и появится ли снова. Вспоминался её намёк, будто она может всё исправить, но в этом случае мы более не встретимся. Верить в подобный расклад не хотелось, но за месяц пребывания в больнице она не приснилась мне ни единожды. А я так представлял, как она впорхнёт в комнатку и спросит про погоду! Не впорхнула. Не спросила.

В палате нас прописалось четверо. Двое отходили от операции, третий, на стройке наткнулся на штырь и распорол себе бочину. В общем—то, нормальные мужики. Гене, тому, которого с железяки сняли, друзья приволокли миниатюрный телевизор, и по вечерам мы смотрели сериалы, новости. Я не особо до тех дней интересовался происходящим на Украине, отслеживал события в фоновом режиме, считал, что волна скоро уляжется. Однако, вопреки моим прогнозам, с каждым днём ситуация накалялась. Вот полыхнула Одесская Хатынь, а в районе Краматорска нацисты расстреляли молоденькую медичку Юлю Изотову, и отметились праздничным побоищем в Мариуполе.

Худенькому тридцатилетнему Гоше Барыгину, с синими от татуировок с драконами предплечьями, трудившемуся парикмахером собачьих стрижек, удаляли аппендикс. Глядя ТВ, Гоша горячился и громко требовал прекратить вмешиваться в дела суверенного соседнего государства. С ним долго и до хрипоты спорил другой аппендицитник – Бруно Гаспарович, пожилой, сутулый, сухопарый бухгалтер из крупной оптовой фирмы. Этот, патологический интеллигент, прежде чем начать спор, поправлял очки и произносил что—то вроде: «Гошенька, мальчик, вы покамест потрясающе молоды…» Гошенька не обращал на доводы Гаспаровича ни малейшего внимания, ссылался на ролики какого—то Наврального, приводил в пример «цивилизованный Запад», и в беседе «тыкал» пожилому человеку. К Гоше через день прилетала симпатичная конопатая девчонка, напоминавшая юную Марианну Полтеву, снабжавшая парикмахера шоколадом, фруктами и сигаретами. Пряча принесённый хабар в тумбочку, Гоша бросал ей зажигалку, девушка говорила: «Оп—па», ловила её на лету, и они направлялись в курилку. Возвращался он один.

Геннадий отмалчивался или вздыхал: «Да ну вас в *опу, спорщики херовы, без нас всё решат, переключите на «Шоу рус!» Выздоровление у Гены продвигалось ни шатко, ни валко, разрез гноился, на перевязках он шипел от боли. Жены он не заимел, навещала его мама, притаскивавшая груды пирожков, беляшей, коробок с соком. Генке стряпню было нельзя, оттого—то пирожками и наслаждались мы.

После переливаний крови я чувствовал себя относительно сносно, только частенько задыхался, но и мне процедуры обработки раны удовольствие доставляли сомнительное, особенно поначалу, когда выяснилось, что в Тачанске прописали неверный курс терапии, из—за чего позднее пришлось несколько раз откачивать кровь из левого лёгкого и чистить поражённые ткани.

Первым богоугодное заведение покинул Гоша, упорхнув наводить красоту четвероногим, а за ним в свою бухгалтерию, придерживая правый бок, отправился и Бруно Гаспарович. Их койки заняли пенсионер язвенник Гаврилыч, обожавший футбол, а в перерывах между матчами предпочитавший спать, и почечник, мелкий торгаш Вепревчук, достававший присутствующих продолжительными инструктажами по мобиле оставшихся на должностях сотрудников его конторы. Закупка макарон, крупы, поставщики, безнал, контрагенты, премии, штрафы, – в конце дня у меня опухала голова. Как—то на обходе, Вепревчук, вальяжно почёсывая волосатое пузо, спросил у врача:

– А почему, собстно, меня определили непонятно с кем в одну палату? Почему не в урологию?

– У нас клиника не резиновая. В урологии пока мест нет. Освободятся – переведём.

– Вечно у вас ничего нет. Небось, сунул бы в конверте, мгновенно бы нашлось…

Приходившей к нему толстой супруге, никогда ни с кем не здоровавшейся, извлекавшей из сумки творожки, настрого запрещённую полукопчёную колбасу и ещё что—то завёрнутое в непрозрачный пакет, Вепревчук жаловался:

– Даже в больнице спокойно не полежишь. Аля, ты думаешь, здесь лечат? Таки нет, меня в подобном клоповнике окончательно искалечат. Уколы непонятные ставят, капельницы зачем—то. Я им: камень в почке, а они таблетки приносят. Выйду, сразу жалобу накатаю в областное министерство. Пускай проверят, чем они тут занимаются и отчего в урологии место не отыскали.

Аля Вепревчук, устремляя надменные взгляды на меня и Гаврилыча, вытаскивала благоверного в коридор, и булькающе сипела нечто нечленораздельное. В ответ он тоже переходил на сдавленные хрипы, среди коих я различал: «А мне бояться нечего!» и прочее в том же духе.

Супруга навестила меня дважды. Привезла кое—что из одежды, планшет. Кормили в больничке средне. Дополнительными килограммами не обзаведёшься, но и от недожора не опухнешь. Поэтому в поставках продуктов с воли я не нуждался. А вот лэптоп оказался именно тем, чего не хватало. И телефон, пусть и неудобный, и компьютер, пусть и тормозной. К вящему моему изумлению, в комнате ловилась незащищённая беспроводная сеть, и я стал потихоньку просматривать хронику украинских событий, да комментарии друзей по поводу майдана и обрушившейся на страну гражданской войны.