Под солнцем Виргинии

Под солнцем Виргинии
Аида Рашидовна Ланцман

Трогательный роман о взрослении, о зарождающейся дружбе и о любви. О том, что же значит быть человеком и быть живым. Натаниэль проводит жаркие летние дни в усадьбе своего деда в Виргинии. Чтение, прогулки на велосипеде, живопись. И так каждое лето, с тех пор, как он себя помнит. Пока однажды он не познакомился с Крисом, сыном местного фермера, в которого безнадежно влюбился. Их разделяют южные предрассудки и национальная трагедия в сентябре две тысячи первого года. Оба принимают суровое и печальное решение – вступить в армию. Смогут ли они героически выстоять перед лицом войны и смерти, чтобы вернуться и встретиться вновь? Или навсегда останутся молчаливыми оловянными солдатиками, заметенными песчаными бурями иракских пустынь?

Аида Ланцман

Под солнцем Виргинии

Допустим, мы останемся в живых; но будем ли мы жить?

Эрих Мария Ремарк. На западном фронте без перемен

Пролог

Память согревает человека, и в то же время рвет его на части.

Х. Мураками

Нейт делил свою жизнь на два отрезка. Не на пресловутые «до» и «после», а, скорее, так: если бы в альбоме для фотографий вдруг оказались пустые страницы с полустертыми подписями и датами. Пустые дни безусловного и неотвратимого взросления, которые он, не глядя и малодушно старался вырезать из воспоминаний, как многие люди вырезали лица любимых с фотографий, чтобы вставить в медальон и носить возле сердца. Годы, полные праздных и бесплотных мечтаний, неправильных решений, любви и веры в то, что никто и никогда до тебя не испытывал всех этих мук юности.

Нейт рассматривал фотоальбом, красивый, в кожаном переплете, касаясь глянцевой поверхности «полароидных» и обыкновенных снимков ладонью, словно пытался стереть с них пыль, налет, оставленный временем и самой жизнью.

На одном из них ему едва исполнилось двенадцать, он широко улыбался и позировал возле новенького отцовского автомобиля. В те годы за такой «Крайслер» любой бы продал душу. Нейт был горд, его руки и одежда были испачканы масляной краской, а на плече висел деревянный этюдник. На фоне горел закат, от чего фотография казалась теплой под пальцами. Южное лето подходило к концу.

Еще на одной Нейт обнимал мать. Красивую, статную женщину с породистым лицом. Лицо ее было скульптурным и ярким, как у героинь нуарного кино: острые, высокие скулы, а на них – длинные печальные тени, отброшенные ресницами. Она была в черном комбинезоне и остроносых туфлях, а Нейт – в вечернем пиджаке в клетку и в красной бабочке. Они стояли на фоне Елисейских полей, неподалеку от ресторана, в котором праздновали пятнадцатый день рождения Натаниэля и смотрели свысока, чуть подняв подбородки.

На следующей фотографии ему уже восемнадцать. Французский загар прилип к его матовой коже. Он бежал по песку в белых, закатанных и наполовину мокрых чиносах[1 - Легкие хлопковые брюки.], на ногах его были соломенные эспадрильи[2 - Обувь из текстиля и джута.], а в руках голубая льняная рубашка. Фотографом был Фабьен, парень с рыбацкой лодкой – молодой француз, пишущий роман на печатной машинке, как в старину. Нейт хорошо помнил этот день на пляже в Сен-Максим, он так же хорошо помнил ночь, полную звезд, и божоле-нуво, его сияющий, прозрачный цвет и яркий вкус. От Фабьена пахло машинописными чернилами, а его руки, покрытые мозолями, пахли соленым морем. Его поцелуи на вкус были, как само молодое вино – смородиновые, вишневые, юные.

Еще одно фото было из Виргинии. На нем – трое парней, полных жизни. Нейт стоял по центру, закинув руки на плечи друзей. Он улыбался, его волосы были слипшимися от пота и растрепанными. Горловина футболки мокрой, а джинсы порваны в нескольких местах. Рядом на земле лежал велосипед со свисающей цепью и вывернутым рулем. Его серо-голубые глаза притягивали, как океан, в котором отражалось предутреннее дождевое небо, и каждый, кому удавалось почувствовать на себе его гипнотический взгляд, погружался в него, как в воду. Нейт насмешливо улыбался, он был нахальным юнцом, считавшим, что мир принадлежит ему.

Но мир сломал его спустя пару лет. И это читалось во взгляде уже на следующей фотографии. Она прямиком с военной базы, из Форт Худа. Армейская форма сидела на нем идеально: Нейт занимался теннисом и американским футболом последние несколько лет в школе и успел возмужать. Но в его взгляде уже не было той притягательной силы. Лицо из мальчишеского превратилось в мужское. Скулы были ярко очерченными; линия нижней челюсти под креплением шлема стала острой, казалось, при неосторожности можно было пораниться. На губах уже не было улыбки, руки повисли, как у безвольной марионетки, которой он стал. Тело, раскрученное до немыслимых оборотов, казалось напряженным даже на фотографии. Нейт никогда не умел вовремя тормозить и остановился только тогда, когда стало слишком поздно. До вторжения США в Ирак оставалось пару недель.

Возможно, (Нейт не брался говорить точно) именно здесь заканчивалось его «до». А после – пустые страницы, потому что, вернувшись с войны, он уже не фотографировался.

Была еще одна фотография. Лежала она не в альбоме, а отдельно, потому что всегда была где-то между прошлым и будущим. Она была старой и выцветшей от времени, затертой от бесконечных прикосновений. Нейта на ней не было. На ней – парень в хлопковой футболке с длинным рукавом, цвета топленых сливок. Под тонкой тканью хорошо читались очертания его предплечий, спины. Парень сидел за столом, прижавшись к его поверхности грудью и вытянув перед собой руки. Он улыбался. Загорелые скулы были усыпаны, как пеплом, холодными веснушками. По-мальчишески светлые голубые глаза сияли без какой-либо веской на то причины, потому что молодым не нужны поводы для счастья. Нейт думал, что им достаточно просто быть – жить и чувствовать себя живыми: с разбега прыгать в воду, разбивая на тысячи мелких брызг гладь озера, окруженного камышом и высокой травой; гулять до утра и, лежа на спине в поле с растущим хлопком и розово-лиловым вереском, рассматривать звезды; слоняться по улицам без дела и бесконечно долго говорить словами, наполненными мудростью, доступной только подросткам. Его звали Кристиан. Нейт видел его в последний раз в далеком две тысячи первом. Казалось, что между этим днем и тем, когда была сделана фотография, образовалась пропасть. Пропасть непонимания, острой боли и внезапного, а оттого и такого горького, разочарования. Нейт однажды вложил эту фотографию в нагрудный карман военной формы и вытащил только тогда, когда из полуразрушенных трущоб на Ближнем Востоке вернулся домой, потеряв себя.

Иногда Нейту казалось, что парень с той фотографии был его «до» и «после». В последнее время, пожалуй, слишком часто.

Часть первая

Глава первая. Винодельня Розенфилд

Вот она, одна из коварных ловушек детства – необязательно что-то понимать, чтобы это чувствовать.

К. Р. Сафон. Тень ветра

1995 год

В то лето, как и много раз до этого, семья Розенфилдов приехала в Виргинию. Когда стих рокочущий шум двигателя новенького, сверкающего в лучах заходящего солнца отцовского автомобиля, а колеса скрипнули по мелкой мраморной крошке и замерли, Натаниэль открыл дверцу и выбрался из машины. Мягкую кожу его голубых парусиновых туфель тут же покрыла пыль. Она налипла так мгновенно, что Нейта это даже позабавило: ее словно притянуло магнитом. Папин черный «Крайслер» девяносто третьего года тоже был весь в пыли. Мальчик провел указательным пальцем по приспущенному стеклу у пассажирского сидения и улыбнулся.

В окнах бывшей рабовладельческой усадьбы горел свет. Пока еще неясный, но Нэйт точно знал, что их ждали. Он знал, что, как только рассеется закат, а бархатная южная ночь поползет по земле, окна загорятся ярче, став единственным источником света на несколько миль вокруг.

Усадьба была красивой, она сохранила свой первозданный вид во многом благодаря заботе хозяев. История и традиции, которые с трепетом хранили эти стены и массивные колонны, увитые резными валютами, всегда настораживали Нейта. Усадьба, построенная еще до начала Гражданской войны приближенным первого и единственного президента Конфедеративных Штатов Америки[3 - Де-факто независимое государство, существовавшее в период с 1861 по 1865 год в южной части Северной Америки.] – Джеймсом Розенфилдом, видела многое. Нейт часто рассматривал портрет далекого предка, висевший над камином в столовой. Взгляд у него был добрым, но, возможно, это вольность художника. Мальчишка часто задавался вопросами о несправедливости рабства, иногда он озвучивал их, и тогда отец отвечал ему, что так же, как и Нейт, он когда-то был одержим историей семьи: пытался найти доказательства, что он вовсе не плохой человек, хоть его предки и были плантаторами. Он читал старые новостные сводки, сохранившиеся в библиотечном архиве. Часто болтал с шерифом в городке неподалеку, и тот рассказал ему однажды, что о мистере Розенфилде написано не так уж много, но те люди, жизнями которых он владел («Подумать только, как это ужасно звучит,» – сокрушался отец) чувствовали себя хорошо, они были в безопасности. О старом Розенфилде говорили: «Человек с большим сердцем». Нейт задумывался, может ли быть в безопасности человек, когда он не принадлежит сам себе, но на этот вопрос у его отца не было заготовленного ответа. «Мы никогда не принадлежим сами себе без остатка», – говорил он. «Я твой отец. И какая-то часть меня всегда будет принадлежать тебе. Но я ведь в безопасности, правда?».

Нейт так и не смог понять, была ли добросердечность плантатора Розенфилда семейной легендой, придуманной для отвода глаз и очистки совести. Он решил, что судить людей по поступкам их далеких предков неправильно. Нейт надеялся стать хорошим человеком, заслужить это звание собственными делами. И, если когда-нибудь его потомки зададутся вопросом о его наследии, то он будет готов.

Отец всегда говорил загадками. Позже Нейт поймет: он поступал так для того, чтобы его сын научился мыслить глубже, чем среднестатистический житель страны.

Многие годы спустя, собирая осколки своего вдребезги разбитого сердца, Нейт не досчитается одного, того осколка, который перестал принадлежать ему летом две тысячи первого года. И тогда к нему придет понимание.

Усадьба была полностью белой, если не брать в расчет деревянные окна и решетчатые ставни, но не ослепительно-белой, а скорее, матовой. А еще она была очень старой. Нейту казалось, что он в жизни не встречал зданий старше этого. Южную стену плотным живым ковром увил плющ. Струящийся водопад лестницы с причудливыми балясинами, окутала виноградная лоза.

Земли Виргинии были плодородными, если знать, как возделывать их. И, видимо, Джеймс Розенфилд знал, потому что совсем рядом с усадьбой процветал виноградник, а когда-то и винодельня, стоящая сейчас в метрах двадцати от дома и закрытая на огромный амбарный замок. Дела пошли на спад, после введения сухого закона, но и тогда какой-то из Розенфилдов догадался, как сохранить богатство и семейное дело. Он или она, Нейт точно не знал, но отец говорил, что, скорее всего, «он», потому что женщины в то время не были независимыми, заключил сделку с крупной торговой сетью, и виноград стали поставлять в магазины и на фермерские рынки. Винодельню, конечно, прикрыли, но только по официальным данным, на бумаге. На самом деле она окончательно прекратила свою работу, только когда отец Натаниэля, Аарон Розенфилд отказался быть виноделом и уехал в Нью-Йорк, чтобы поступить в Колумбийский университет и стать архитектором.

О том, что их ждали, говорили распахнутые настежь, выкованные из металла ворота с воющими ржавыми петлями. Выйдя из машины, Аарон поспешил закрыть их. Он хорошо знал нрав своего отца и помнил, как тот часто упрекал его в нерасторопности, говоря, что этим он в мать, не забывая припомнить, что сын предал историю семьи. Жену свою, Марию, дед любил, но считал, что медлительность Аарон унаследовал от нее.

К отцу на помощь поспешил садовник. Он поправил на ходу затертую панаму цвета хаки и ускорил шаг. Садовник Ноа Ламберт был стариком невысокого роста. Его морщинистые узловатые руки всегда были в земле, лицо, нещадно высушенное солнцем, покрыто пигментными пятнами, а светлые глаза казались почти прозрачными. Седые волосы, словно налипшие клочками, остались только на висках и затылке. На нем всегда, как и сейчас, была простая одежда и обувь. Нейт помнил его с тех пор, как стал помнить себя, а отец говорил, что Ноа работал здесь еще в те времена, когда он сам был мальчишкой. Нейту Ноа нравился. Он срывал для него поспевший, налитый и сладкий виноград, когда лето клонилось к осени. Он охотился за самой спелой, черной гроздью, мыл под холодной водой, а потом молча отдавал Нейту с солнечной улыбкой на лице. Ноа был теплым человеком, от него даже пахло сухим хлопком и нагретой за весь день землей. У него на руке был пятизначный номер, набитый синими чернилами. Со временем цифры позеленели под загорелой кожей. Нейт однажды спросил у деда, что значит этот номер, а дед сказал, что на руке садовника выбит номер, потому что Ноа – еврей[4 - Имеется в виду номер заключенного в концлагере узника.]. А еще посоветовал не задавать лишних вопросов. Со временем Натаниэль сам разобрался в том, что же значат эти цифры, и пришел к мысли, что плантаторы ничем не отличались от Гитлера.

Натаниэль улыбнулся старику, тот потрепал его по макушке и поспешил к Аарону.

–– Мистер Розенфилд, – запричитал садовник, – мы ждали вас не раньше, чем через два часа, – он снял панаму, прижал ее к груди и взглянул на Аарона.

–– Прошу, Ноа, – Аарон притворно нахмурился и покачал головой, – мы же договорились в прошлый раз. Никаких «мистеров», – Нейт с интересом наблюдал, как отец обнял Ноа и похлопал его по спине своими чистыми, тонкими ладонями. «Белоручка», – обычно фыркал дед, видя, какими ухоженными были руки Аарона. Но отец таким вовсе не был, он обнял садовника, не боясь испачкать в земле и пыли свое белое поло «Ральф Лорен» и бежевые шорты.

–– Я сообщу Сэмюэлю, Аарон, что вы приехали, – Ноа поспешил к дому. – А потом помогу вам с вещами.

–– Спасибо, мистер Ламберт, но мы справимся сами, – из машины наконец вышла Женевьева Розенфилд – мама Нейта. Последние пару часов в дороге ее одолевала жуткая мигрень, и она сидела в машине, приходя в себя.

–– Мадам, – Ноа склонил перед ней голову, улыбнулся и, как показалось Нейту, даже немного смутился.

Натаниэль часто наблюдал за мужчинами в присутствии его матери. Они все, как один, робели и не могли связать двух слов. Еще бы, его мать была настоящей красавицей. Таких красивых женщин Нейт видел, разве что в кино. Ее темные длинные, слегка волнистые волосы развевались на ветру, как и легкое желтое платье в мелкий цветочек. Она выглядела уставшей, но все же завораживающе прекрасной и статной. Пухлые губы тронула улыбка, когда Джен привлекла сына к себе и обняла. Глаза ее обычно были светло-карими, а сейчас, на закате, казались медными.

–– Помоги отцу с замком, – попросила Джен, видя, как муж пытается справиться с этой ржавой рухлядью. Она наклонилась и поцеловала Нейта в лоб.

Июльский вечер был теплым, а лето Виргинии в самом разгаре, на самом его пике. Солнце садилось за дымящийся от испарины горизонт, кутая усадьбу, винодельню и окрестности едва уловимым розово-золотистым маревом. Поля, покрытые паутиной и росой, стояли за воротами недвижно. Душный, душистый, туманный воздух мягко стелился по земле, путался в хлопке, растущем островками и хранившем историю юга. Трогательные хлопковые коробочки казались мягкими на ощупь, почти голубыми в сумерках. Пахло свежескошенной травой, полевыми цветами, сеном и влажной виноградной лозой. Цикады без устали пели в кустах, это был вечный саундтрек этих мест. Ворота скрипели, пока отец пытался их закрыть, нарушая металлическим скрежетом особенную, почти волшебную тишину.

–– Порядок, – наконец выдохнул отец и с трудом вынул ключ из старой скважины, как раз тогда, когда Нейт подошел к нему, чтобы помочь. Этими воротами пользовались нечасто. Дед Розенфилд обычно оставлял свою машину за ними. Аарон не решился поступить так же с новым «Крайслером».

–– Как себя чувствуешь, Нейт? – отец обнял мальчишку за плечи и повел назад к машине, припоминая, как его укачало неподалеку от дома из-за неровных глиняных дорог.

–– Пап? – Нейт взглянул на отца снизу вверх: Аарон Розенфилд был довольно высоким.

–– Да, дорогой? – мужчина открыл багажник и стал доставать чемоданы, один за другим кладя их на землю. Коричневые чемоданы из нежной телячьей кожи к такому отношению не привыкли. На такие обычно надевали чехлы, прежде чем сдать их в багаж самолета, летящего куда-нибудь к берегам Франции.

–– Что, если Виола снова станет меня целовать? – с опаской спросил Нейт и поджал губы.

–– Ты знаешь, как она тебя любит, – усмехнулся Аарон. – Но хочешь знать, что я об этом думаю? – отец захлопнул багажник и провел ладонью по волосам – буйным кудрям, когда-то смоляным, а сейчас с заметной проседью. Нейт кивнул. – Она увидит тебя и подумает: «Надо же, как вырос этот парень. Ну просто красавчик. Он совсем уже взрослый, не стану, пожалуй, целовать его, как того розовощекого ребенка, которым он был еще в прошлом году».

Ответить Нейт не успел, пока он обдумывал сказанное отцом, входная дверь распахнулась. Сначала из дома вылилась порция желтого света, а потом на крыльцо вышла Виола Спенсер – домоправительница Розенфилдов. Править сейчас было нечем: у Розенфилдов не было прислуги, как в прежние времена, но бабушка Виолы, как и ее мать, работала в усадьбе, дед Розенфилд попросил Виолу остаться, чтобы помогать его жене по дому. У Виолы был белый передник, темные мясистые губы, глаза чуть навыкате и завязанные в тугой пучок курчавые волосы.