Очаг

– На что моим сыновьям ваши безмозглые жёны, страшилки, у них вон какие свои красавицы жёны…

Вспышка Джемал мама вызвала на смущённых лицах, сидящих тёплые улыбки.

Все сидящие в доме считали Джемал маму матерью всех бяшбелаларов, а значит, и их матерью, относились к ней с огромной любовью и уважением. С того дня, как Кымыш ага взял на себя ответственность за всех бяшбелаларов, она была его верной помощницей. И с тех пор эти двое подставляли плечо тем, кто нуждался в помощи, искали и находили заблудших и возвращали в свой стан, давали им кров и еду, помогали завести семью. Вот и те, кто сейчас находился в доме, были вскормлены у миски с молоком Джемал мама, те, кого она вывела в люди наравне со своими детьми. И до сих пор дети из бедных семей бяшбелаларов поутру, кто самостоятельно, а кто и с младшим братом-сестрой на горбу, стекались к дому Джемал мама, где для них с вечера была заготовлена еда: в миску с молоком подсохшая лепешка, а рядом миска со сливками. Вдоволь наевшись, дети расходились по домам, всю дорогу вспоминая вкусное угощение бабушки Джемал. Все эти годы, с любовью обслуживая бяшбелаларов, Джемал мама потихоньку старела. Мать гордилась тем, что почитание, с которым относились к её состарившемуся мужу, постепенно переходит к их старшему сыну Оразгелди, а женские заботы взяла на себя его жена.

Когда к её мужу и сыну приходили за советом, она никогда не уходила в сторону, не говорила, что женщине нечего делать среди мужиков. Сидела у очага, подавала мужчинам еду и чай, внимательно прислушиваясь к их разговорам.

Кымыш-дузчы, после этого недовольный тем, что его жена вмешивается в разговор мужчин, покосился в её сторону, взглядом давая понять, что негоже ей так вести себя. А затем, предупреждая новый всплеск её эмоций, воскликнул требовательно: «Женщина!», указывая ей на её место.

Обычно Джемал мама сдержанна, завести её не так-то просто, но в этот раз она не сдержалась, вспыхнула. А вообще она никогда не оставляла без ответа разговоры, наводящие тень на плетень её дома. Однако сегодня она не могла промолчать, слишком несправедливыми показались ей приведённые слова, поэтому тот, кто произнёс их, становился похожим на вышедшего на охоту волка, а Джемал мама превращалась в быка, рогами вперёд пошедшего на врага, чтобы защитить своего телёнка. Поскольку такой характер был присущ многим женщинам, вспышка Джемал мама мало кого удивила.

– Да он же по происхождение из рабов, откуда ему знать такие вещи? – Баллы как ни в чём не бывало продолжил перебитый разговор.

– Кишка тонка, – одобрил его слова Махы, ладонью оттирая выступивший пот со лба. Ахмет забун тоже хотел что-то сказать, но, подняв голову, заметил на лице Оразгелди улыбку, когда речь зашла об Оррам куле.

– Оразгелди акга, отчего ты улыбаешься?

– А что же ещё нам остается, кроме улыбки, когда видишь, как быстро меняются люди.

– Что, нам и в самом деле ничего другого не остаётся? – подвергая сомнению слова Оразгелди, наконец, произнёс Ахмет, про себя же подумал: «Всё же должен быть какой-то иной выход из создавшегося этого положения».

Когда шёл сюда, Ахмет знал, что над этим домом сгущаются тучи, считал виновными в этом Ягды-кемсита и Хардата, про которого в народе с удивлением говорили, что он плотно дружит с Аманом орусом, что даже первые созревшие дыни на своей грядке относит не своим детям, а детям Амана оруса чтобы угодить ему. Ахмет люто ненавидел обоих, поэтому сейчас шёл сюда с намерением посоветоваться, как поступить с этими людьми. И хотя многие бяшбелалары не показывали виду, что новая власть давит на них, тем не менее, были обижены на неё. Вообще-то, если бы кто-то из них вышел вперёд и сказал: «Пошли, ребята, покажем им, на что способны!» и взялся руководить остальными, они были непрочь расправиться с представителями власти на местах, уж слишком те стали зарываться. Но для того, чтобы выйти на тропу войны, одного желания недостаточно. Здесь непременно нужен был совет и напутствие Кымыша-дузчы, который был старше всех, много увидевший и знающий.

– А вы будьте умнее, парни, – заговорил Кымыш-дузчы тоном советника. – Люди разные бывают, среди них есть и порядочные, но есть и плохие, есть и трусы, есть и смельчаки. Пусть, кто хочет, смеётся, видно, хватает и завистников, которые не могут вынести чужого благополучия. Пока вас персонально не трогают, живите спокойно. Бог ведь всё видит, не зря туркмены говорят: «Подбрось яблоко в небо, пока оно падает вниз, всё может измениться». Вы же видите, как волею судьбы те, кто ещё вчера был нищ и голоден, был никем, сегодня оказались во власти, другими людьми руководят. Когда Аллах хочет кому-то помочь, он всегда найдёт путь. Без воли Всевышнего на Земле ничего не происходит. И нам эту судьбу не кто-то вручил, это Господь ниспослал её. Может, оно и к лучшему. Он сам хорошо знает, что делать. Говорят, Аллах удивляется: «Почему раб Божий, когда я ему даю, хватает меня за ноги? Я ведь поддерживаю его!» Это же обменная ложка, сегодня она в твоих руках, а завтра может оказаться в руках совсем другого человека. Сейчас эта ложка в других руках, и пока не наступит ваша очередь, лучше всего не высовываться, напротив, поддакивать им, лишь бы не трогали.

– Ай, вряд ли к нам хоть когда-нибудь вернётся наша прежняя жизнь, – горестно заявил Оразгылыч, и в голосе его прозвучали обида и безнадёжность. Перед тем, как заговорить, он долго откашливался, прочищал горло. После его слов наступила тишина, лица у всех были задумчивы, было понятно, что они согласны с этим утверждением. Ахмет немного подвинулся вперёд, и когда разговор снова зашёл о тех, кто сейчас у власти, он так и не понял увещевающей речи старшего родственника, призывавшего к терпеливому ожиданию невесть чего. Он был убеждён, что сейчас самое время кое-кого поставить на место, дать по мозгам.

– Кымыш акга, мне кажется, что это Хардат наговаривает на вашу семью, потом, есть ещё пара-тройка приспешников кемсита, которым можно было бы как-нибудь ночью свернуть шеи. Иначе они и дальше, прикрываясь новой властью, будут бесчинствовать.

Слова Ахмета остались без ответа, повисли в воздухе, и лишь спустя какое-то время снова заговорил Кымыш:

– Не стоит этого делать, Ахмет!

– Но ведь тогда они не успокоятся!

– Даже если и так, то, что предлагаешь ты, не выход.

– Ну, тогда сами укажите нам путь! – вступил в разговор и Баллы, давая понять, что является единомышленником Ахмета-забуна.

Кымыш-дузчы видел, как волнуются его родственники, тем не менее, оставил без ответа их мнение, хотя в душе и был с ними согласен. И когда Оразгелди, до сих пор сидевший молча, погрузившись в свои мысли, заговорил, всё внимание собравшихся переключилось на него. Он сидел ближе всех к лампе, поэтому его лицо казалось спрятанным за дымкой тумана.

Человеческий разум сродни куриному зобу, в который птица складывает что ни попадя – камешки, кусочки мела, зернышки, забытые девчушками на песке бусинки, оторванные пуговицы, – чего только в нём нет…

Содержать народ в тюрьмах и подвергать пыткам, целыми семьями вместе с детьми ссылать в неведомые дали… года два три до тридцатых годов вроде бы всё это поутихло, но теперь началось ещё с новой силой. Причём, как казалось, теперь все эти гонения приобрели зловещий характер. И было непонятно, когда этой бойне придёт конец.

Когда Оразгелди рассказал об этом, объясняя действия Хардата, его слова произвели на собравшихся примерно одинаковое впечатление. Но Ахмет на этом не успокоился, он снова придвинулся вперёд и заговорил первым:

Оразгелди акга, мы задевали только тех, кто задевал нас, мы отомстили им.

Он произнёс эти слова, убеждённый в своей правоте. На лицо Сахетдурды набежала тень:

– Мы сделали только то, что должны были сделать.

Кымыша-дузчы порадовало согласие его племянников с его сыновьями, то, что они ощущают кровное родство.

Но сейчас, когда правят народом большевики, использовать эту силу, это единение не было никакой возможности. В противном случае, это было бы похоже на то, будто ты сам себя поджигаешь. И потом, Кымыш-дузчы видел, как в последние годы редеют ряды людей, умеющих отвечать за свои слова, некоторые же, словно давно готовились к этому, немедленно приспособились к новой обстановке. И хотя кое-кто на словах оставался прежним и изображал близость, чувствовалось, что и от них не стоит ждать никакой поддержки.

Недоверие, возникшее между людьми с приходом большевиков, разрасталось, словно сорная трава. Гонения, которым в эти дни подвергались люди, невольно порождали грустные мысли: «Неужели руководители из Кремля ложатся вечером спать с мыслью: чтобы ещё такое устроить людям завтра, какой вред им причинить?».

Время стремительно неслось к отметке, запечатлённой в истории под названием тридцать седьмые, – годам, отмеченным наивысшим террором и репрессиями. Считанные годы оставались до этого страшного времени. В селе многих богачей раздели до нитки, отняв у них скот, землю и воду, но и этого им казалось мало, надо было под каким-то предлогом до конца истребить народ. Собственно, советские должностные лица не очень-то и искали свои жертвы, они не хватали таких людей за шиворот, зато при каждом удобном случае не упускали возможности назвать их представителями класса угнетателей и запутавшимися в сетях религии. И то, что единоличные крестьянские хозяйства сами себя обихаживали, лучше колхозников умели возделывать землю, использовать воду, большевики считали для себя унижением.

И хотя они никому не лезли в глаза, не выпячивали свои способности, семья Кымыша-дузчы числилась среди тех, кто был не по нраву новой власти. И хотя было непонятно, что ещё нужно новой власти от состоятельных людей, Кымыш-дузчы старался донести до земляков то хорошее, что принесли советы, если только сам верил в это. К тому же он был человеком, которого уважали и слушались люди, у него по любому вопросу было своё мнение. Не задумываясь над тем, что кому-то могут не понравиться его слова, он прямо говорил обо всём, что нравилось ему самому. Например, Кымышу-дузчы нравилось, что новая власть привела в село образованного человека, чтобы тот обучал грамоте ребятишек. Нравилось Кымышу и то, что новая власть поставила небольшой домик, побелила его, а внутрь усадила доктора в белом халате по имени Марь Иван, которая будет лечить жителей села от всех болезней – глаза, лысых, слепых, хромых, кривых.

А если кто-то кривил рот, видя во всём этом проделки беса, он говорил: «Эй, люди, если кто-то делает хорошее, не стоит его бить по рукам, радуйтесь, если избавят вас хотя бы от одной болезни. И уж если на то пошло, сельский знахарь Нобат-табип при всём своем желании не в состоянии обслужить всех, и потом, узнав о его чудесах, люди приезжают и из соседних сёл. Это ведь путь благодеяния, значит, путь Бога. Поэтому надо называть бесами не тех, кто творит добро, совершает благие дела, а тех, кто мешает им, встаёт на их пути». Он с удовольствием вставал на защиту добрых дел советов и старался приобщить к этому и своих односельчан.

Народу помнится и его разговор с Парлан баем, случившийся среди людей, собравшихся посмотреть на то, как вспахивает землю появившийся в селе первый трактор. Народ считал Парлан бая одним из тех, к чьему мнению прислушиваются, чьи предсказания чаще всего сбываются. В этом мнении утвердили людей и его действия, предпринятые после того, как на село пришла и укрепилась советская власть. Несмотря на то, что Ягды-кемсит сдал ОГПУ двух его младших братьев как представителей класса угнетателей, Парлан бай после этих поисков крыши для своей семьи женил своего старшего сына на его сестре и тем самым породнился с ним. Когда же кто-то из близких стариков упрекал его, говоря: «Вместо того, чтобы мстить, ты породнился с этими людьми», он отвечал: «А я решил, что лучше быть внутри врага, чем снаружи», объяснив, что тем самым постарался оградить себя и своих детей от преследований. И он не ошибся, с тех пор никто не смел даже близко подойти к его семье. Напротив, когда вставал вопрос о сроках начала сева и стрижки овец, Ягды-кемсит советовал людям:

– Идите, спросите у такого опытного человека, как Парлан ага! – отдавая ему почести как стороне сватов.

… В тот день, прослышав о том, что появившийся трактор вспахивает землю на краю села, толпа людей собралась там, чтобы своими глазами посмотреть на это невиданное чудо. Вернее, трактор-то они уже видели, но то, как он взрыхляет землю, для них было невидалью, чем-то нереальным.

Восточный ветер доносил плеск волн Мургаба, влагу, пропитанную запахами свежевспаханной земли. Собравшиеся отовсюду люди, толпясь у края поля, удивлённо следили за работой трактора. Кто-то восхищался тем, как трактор, волоча за собой соху, самостоятельно выполнял работу, которую должны были делать сто человек с лопатами. Управлял этой махиной полноватый, краснолицый, с седыми волосами русский человек по фамилии Волков, пригнавший трактор из города, а рядом с ним в кабине сидел взятый в ученики сельский юноша Ораз, сын Агаджана мурта.

Накинув поверх старенького домотканого дона[9 - Дон – халат.] из верблюжьей шерсти, Кымыш-дузчы тоже находился среди односельчан, пришедших посмотреть на работу трактора. Взяв в руки горсть мягкой земли из пашни, пальцами растёр её на ладони, думая о том, насколько машина облегчает ручной труд, и это радовало его. Парлан бай, стоявший в сторонке в окружении трёх-четырёх человек, желая узнать мнение Кымыша, обратился к нему:

– Дузчы ага, если этот тяжелый трактор будет так потопчит нашу землю, не получится ли так, что она потом ни на что не будет пригодна?

– Чем это он портит землю? – вопросом на вопрос ответил Кымыш, не совсем понимая, куда клонит его собеседник.

– Но ведь это же тяжелая железная махина, если она будет кружить по полю и продавливать почву, разве не затвердеет после этого земля? А ведь у нас пушистые земли, мы их лишний раз лопатой трогать боимся.

– Бай, конь зарабатывает почести ногами. Видишь же, и этот ноги переставляет ничуть не хуже.

– Что ни говори, яшули, но железного коня трудно сравнивать с живым конём… И потом, я говорю о том, что он не годится для обработки полей, напротив, он делает землю жёсткой.

– Ты, может, и имеешь своё мнение, но ведь и русские знают, что делать. Человек, который смастерил железного коня и вдохнул в него жизнь, наверняка знал, на что он должен сгодиться. И уж во всяком случае, он знает это лучше нас с тобой.

Хотя Кымышу-дузчы казалось, что он говорил убедительно, после стало понятно, что он всё же задел своими убеждениями самолюбие Парлан бая, когда сказал, что человек, построивший эту машину, знает не хуже нас. Не найдя согласия, Парлан бай, повысив голос, словно оправдываясь перед собравшимися, сказал:

– Знаешь что, яшули, я даже могу поспорить, что этот трактор, вспахав землю, ничего хорошего не добьётся.

– Парлан бай, ты, может, и будешь спорить, но не с нами. Скажи, есть хоть один человек, на спор играя в камешки – дюззюм, обыграл наших гапланцов? А если думаешь, что можешь выиграть, то ошибаешься. Знаешь ведь, наши ещё те спорщики! Тебе известно, что время от времени в нашем кругу появляются спорщики и из другой местности тоже, чтобы переспорить нас, но ещё ни разу им не удалось переспорить наших гапланов. Скажи, где ещё ты такое видел?

Видя, как еще сильнее распаляется его собеседник, Кымыш-дузчы, желая успокоить того, произнёс свои слова с небольшой долей иронии. Однако, вышло наоборот, его визави распалился не на шутку, слова Кымыша-дузчы подлили масла в его огонь. Он рассердившись, сказал сгоряча:

– Если от этого трактора будет хоть какая-то польза, я нахлобучу на себя борук[10 - Борук – головной убор женщин.] жены и пройдусь по селу! – в сердцах бросил тот.

Собравшиеся восприняли его слова как неуместную шутку, заулыбались.