Вкус времени – II

«…Успехи действительно у нас громадны. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить.»

    Из доклада С. М. Кирова на XVII съезде ВКП (б). 1934 г.

И вот настает страшный день паспортизации. Можно себе вообразить то гнетущее состояние, в котором пребывают Щеголевы последнее время. Казалось бы, что уж такого особенного заключается в простой бюрократической операции по выдаче гражданам советских паспортов? Но нет, на самом деле это не так! Всем известно, что суть этого действа заключается в выявлении врагов государства и «чуждых социальных элементов» социалистического общества, примерного их наказания и физического уничтожения несогласных.

В доме, в котором проживают Щеголевы на улице Жуковского, отведено особое помещение для паспортной комиссии. В первой комнате расставлены колченогие стулья для ожидающих своей участи жителей дома, во второй решается их судьба.

Щеголевы втроем ждут своей участи. Папа свое уже получил. Они видят через открывающуюся дверь членов высокой комиссии, к которым робко, как забитые и бесправные рабы, направляются обыватели. По всей видимости, работники комиссии мобилизованы на это грязное и незаконное дело из рабочих ленинградских предприятий. Конечно, все мобилизованные проверены и перепроверены до десятого колена, все они благонамеренные и благонадежные пролетарии и крестьяне. При оценке их умственных способностей, грамотность и культура в расчет не принимались.

Ожидающие видят двух вершителей судеб, сидящих за отдельными столами, – одного более приятного и интеллигентного, вежливого и обходительного и другого – простака с самым неказистым видом. Кажется, что он явился сюда из темной подворотни или из ближайшего околотка. Щеголевы шушукаются и молят Бога о том, чтобы попасть к «интеллигентному». Но Бог рассудил иначе, ему виднее, и Щеголевы скоро убеждаются, что им уготовано посетить «околоток», где их наверняка встретит оголтело враждебное отношение.

Вот они рассаживаются около стола судии и кратко повествуют о своих горестях, о том, что отец случайно влип в неприятное дело, отбывал небольшой срок (об этом в ЖАКТе досконально известно), а сейчас живет вдали от семьи, в которой все работают.

Говорят только правду, но несколько смягчая ситуацию и приятно улыбаясь. Приятно, но не заискивающе!

«Судья» слушает их хмуро, задает скупые вопросы. Выслушав, он молчит, потом изрекает:

– М-да, сложный вопрос, имеются аргументы и «за» и «против» вас. Вот что, граждане, надо посоветоваться, обмозговать ваш вопрос…

– Да-да, посоветуйтесь, – Екатерина Константиновна выступает здесь в роли главы семьи, – только, пожалуйста, учтите всю нашу трудовую деятельность, и то, что мои сыновья учатся и работают.

Мама умоляет, но ей ясны подлость и беззаконие всей этой архигнусной трагикомедии, в которой бесовская камарилья палачей безнаказанно измывается над своими согражданами ничем не запятнавшими свою совесть.

Судия смотрит в угол, просит выйти и подождать окончательного решения.

Щеголевы в отчаянии выходят. Кто-то в кулуарах, видимо более разумный, чем пешка в косоворотке, все же сообразил, что выгонять из города трех совершенно невинных, к тому же работающих людей было бы не только преступлением, но и явной глупостью. Ведь с кадрами стало не густо. Одним словом, дело на сей раз решилось в пользу несчастных изгоев, и паспорта им дали. Они остались в Ленинграде. Но надолго ли?!

Властьимущих глупцов хватает везде с избытком…

Наверно со времен паспортизации у молодых Щеголевых появились на голове серебряные нити, а мама совсем побелела.

Вскоре после этого «великого демократического акта», гордо нося в кармане «молоткастый и серпастый», как вопияли некоторые горлопаны от поэзии, Щеголев стал встречать людей, которые скороговоркой молили:

– Помогите лишенному паспорта, высланному из Ленинграда.

Подавали им много, а затем подавать перестали, так как просители исчезли…

Получив вожделенный документ, Владислав с чистой совестью решил поступить в ВУЗ и действительно поступил. Но, как и все в окружающей его жизни, такое мероприятие оказалось не простым делом и окончилось тоже не просто.

На поступление в институт, надо сознаться, сильно подвинула работа на нелюбимом химическом заводе. Завод имеет для юноши лишь одно притяжение – Катю Балкову, но и она вращается где-то на периферии его сознания. Раздумывая о своем будущем, Владислав все больше убеждается, что химия не его конек. Он явно тяготеет к изобразительному искусству, даже к искусству кинематографа, к людям связанным с творческим поиском, вдохновением.

Между делом Щеголев стал знакомиться с ленинградскими ВУЗами. Конечно, для него на первом месте находилась Академия, но он не мог пока и мечтать о ней. Отпадали и художественные училища, работ по искусству у него почти не имелось. Как-то он и Мишустин ходили в среднюю школу при Академии, и там Саша показал учителям свои работы. Рисунков и акварелей у него была целая груда, и они на три головы стояли выше несмелых Щеголевских попыток. Но и этих великолепных по мнению друга работ оказалось недостаточно для поступления в последний класс школы.

Щеголев с грустью понял, что сегодня в чистое искусство пути ему закрыты. Однажды, изучая рекламы учебных заведений, он увидел объявление о наборе студентов в ЛИКИ – институт кино-инженеров. Это показалось интересным. К тому же прием осуществлялся без экзаменов! А он числится по заводу рабочим, значит отборочные комиссии не будут чинить препятствий. Ведь в эти черные годы идет очень жесткий отбор по социальному признаку, и значительная часть населения обрекается на возврат к неандертальцам, а часть стоящих на уровне неандертальцев, насильно проталкивается в науку.

Щеголев и Мишустин, два неразлучных друга, недолго думая, подают документы в ЛИКИ. Надо сознаться, что при подаче Щеголев испытывает угрызения совести, он увлек за собой в технический институт талантливого художника, место которого в Академии или, по крайней мере, в художественном училище. Но у Мишустина нет достаточного характера, чтобы противостоять напору товарища.

Абитуриенты с волнением стали ждать ответа от приемной комиссии. И вдруг, к своему ужасу, они читают в газетах постановление о введении с этого года приемных экзаменов. Все рушится! Повеся головы они идут в институт и узнают – да, действительно, завтра надо являться на экзамены по математике, физике, русскому языку и литературе. Какие там экзамены, они со школы не брали в руки учебника!

Пойти и с позором провалиться друзьям не хочется. Но Щеголев все же идет и тянет за собой своего компаньона. Они держат все экзамены, и все экзамены с треском проваливают. Еще бы, например математику принимает Тартаковский, известный ученый, который ненавидит неучей и ставит им двойки с наслаждением. Юноши на испытаниях сидят потупив взоры, лепечут что-то невразумительное, не могут показать линию тангенса, написать закон Бойля-Мариотта. Они все позабыли, а что и помнят, от волнения бубнят косноязычно и невразумительно.

Все кончено, прощай мечта об институте.

После всеобщего и поголовного провала (сдал только один человек и притом на пятерки – Гога Гензель), недорослей собрали в актовом зале бывшей церкви – в здании института некогда находилось архиерейское подворье.

К всеобщему восторгу собравшимся объявили, что дирекция понимает неожиданность введения экзаменов, поэтому не засчитывает двойки и дает две недели на переподготовку. Но чтобы через две недели все было как в кино – «хеппи-энд».

У Щеголева заблестели глаза. Не все потеряно, надо готовиться! И бешеная подготовка началась. Щеголев и Мишустин являются к открытию Публичной библиотеки и уходят с последним звонком. Они распределили дни и часы по предметам и жестко выполняют график. Что-то едят в буфете в течение десяти минут и снова зубрят, зубрят, зубрят. Требуется повторить гигантский материал, сотни страниц учебников. Выводы опускают, запоминают лишь формулы и формулировки. Физику читают как скучный роман, а романы штудируют по пересказам в учебнике литературы. Лишь изредка знакомятся с оглавлениями, чтобы иметь понятие о судьбах героев бесконечного ряда обязательных произведений.

У Владислава пухнет голова, силы его иссякают, но ему помогает его твердый характер, который выковала в нем мачеха-жизнь. Мишустин скрипит и совсем доходит. Он не может выдержать темп, диктуемый расписанием. Как всегда, он оправдывается плохими домашними условиями, слабостью организма. Стыдно так говорить крестьянскому сыну, но дело насчет «слабости» обстоит именно так. По своей конституции Мишустин больше похож на хлипкого городского интеллигента, чем на потомка Микулы Селяниновича.

– Все, больше не могу, – Мишустин лег на стол и закрыл глаза, – сил моих нет, спать хочу! Вот она самая настоящая «эксплуатация» в кино. Пошло все к черту! Пойду лучше огород копать.

– Мишустин! Встать! Осталось 10 процентов, а значит 90 мы уже сделали! – Владислав берет за плечи друга и придает ему вертикальное положение, – нельзя бросать дело, не закончив. Давай-давай, Шурик, еще немножко, и уж тогда отдохнем как следует! Это наш последний шанс!

Мишустину-то что, он пролетарий, а Щеголев все время помнит, что висит на волоске, и надо использовать все возможности не оказаться на Колыме.

Как единый час минуют две недели. И завтра снова на экзамены. Теперь экзаменуют другие преподаватели, помягче, не столь жестокие гонители пролетарских неучей, как раньше. И Щеголев вытягивает на тройки и четверки. Обоих друзей зачисляют на первый курс Эксплуатационного факультета.

А как же завод, согласится ли он с решением молодого химика навсегда расстаться с нелюбимой специальностью? Увы, администрация устраивает скандал, грозит судом и не увольняет Щеголева. Возникает новая тяжелая проблема, очередное препятствие на пути к образованию. К счастью, в институте открылось вечернее отделение, которое позволяет Владиславу совмещать учение и работу. Однако через год вечернее отделение ликвидируют, а студентов зачисляют на дневной поток. Для многих вечерников это явилось катастрофой, и они вынуждены покинуть институт. Но Щеголеву на этот раз повезло. Его, передового рабочего, отработавшего договорный срок, администрация завода с миром отпускает на учебу.

На втором курсе математику ведет Тартаковский. Он ясно излагает трудные разделы, и Щеголев умудряется заработать у него добропорядочную четверку. Бывший нерадивый ученик 30-й Сов. Ед. Труд. Школы, некогда хромавший по всем предметам, в институте понемножку выдвигается в отличники, и ему со второго семестра назначают повышенную стипендию.

Дела как будто бы идут хорошо, но вдруг загремел гром, и надвинулась очередная пакость. После чистки членов партии началась чистка студентов. Как видно, действующая система террора и угнетения нуждается в периодических кровопусканиях, без которых она жить не может. Сначала в бой вступает легкая кавлерия.

«Легкая кавалерия» – это сборище оголтелых местных горлопанов, ведет допросы, пишет запросы, собирает доносы. Особенно старается гадить всем и каждому однокурсник Щеголева, тупой как валенок член партии, устроивший своему товарищу кучу неприятностей. Эта тварь, на основе злопыхательских сведений полученных из каширского ГПУ, хлопочет об исключении Владислава из института и клевещет по месту жительства. По его подлому доносу братьев Щеголевых вызывают в милицию, внимательно изучают их биографии и послужные списки. Главное, что этот мерзавец был в хороших отношениях с Владиславом, но действовал против него как лютый враг по наущению сверху. Такую же негодяйскую работу он проделывал и во время чистки партийных рядов. Из него воспитали цепного пса, готового вцепиться в горло каждому по хозяйской команде.

В результате гнусностей, творимых сворой раболепствующих подонков, Щеголева и нескольких других студентов отчисляют из института. За что, за какие провинности?! Нет за ними никакой вины перед родиной, народом…

Щеголев вылетает, а чистый Мишустин, со скрипом осваивающий науки, беспрепятственно продолжает отсиживать часы в аудиториях института, ведь у него блестящая родословная: отец – чернорабочий, а мать – неграмотная крестьянка. Владик не злился на Мишустина и других гегемонов – разве они виноваты, – он понимал, что всему виной людоедская система, возведенная злым гением в ранг государственной политики. Через несколько лет Мишустин получит диплом кино-инженера и назначение в центральные органы кинематографии в Москве. Художником он так и не станет, под боком уже не имелось друга, помогающего в решениях и делах.

Несколько слов о Гоге Гензеле, который единственный из всего набора постоянно выдерживал все экзамены и с отличием окончил институт. Во время чистки под него тоже подкапывались, но он чудом сумел отбрыкаться.

Его папа, хоть и носящий немецкую фамилию, был видимо на хорошем счету у властей и помог сыну успешно вступить в жизнь. После завершения высшего образования Гоге предложили читать лекции в Электротехническом институте. Там он вскоре был выдвинут на должность заведующего кафедрой.

Еще во времена студенчества Гензель женился на очень красивой, но внешне холодной и неприступной девушке, своей сокурснице Лиде Грецовой. Из них вышла великолепная пара – очень умный муж и очень красивая жена. Но брак этот окончился трагически. Пойдя на медицинское обследование, она неожиданно оказалась на операционном столе, и умерла прямо под ножом хирурга. У нее обнаружился рак. Все свершилось за один день. У мужа сделался тяжелейший инфаркт, и он с трудом выжил. Но время лечит, и через несколько лет Гензель женился вторично. Теперь женой его была врач, и это обстоятельство, наверное, помогло ему восстановить здоровье…

Странное дело, весь народ трудится не жалея сил, успешно выполняя пятилетний план, недоедает, не досыпает, днюет и ночует на производстве, ставит рекорды в труде, а вместо благодарности на него обрушивают террор и неслыханные злодеяния. Вражеская рука, видимо, намеривается довести русский народ до белого каления и вызвать восстание. Но советские люди не поддаются на провокации и ломят как угорелые на своих заводах, в шахтах и на полях. Но не тут то было, вместо того чтобы беречь каждую пару грамотных рабочих рук, их, как безропотный скот, рядами и колоннами отправляют в лагеря, где они выполняют самую черную работу, не принося должной пользы.

Однако не все руководители партии и государства являются сторонниками репрессий и беззаконий. Как-то Щеголев и Мишустин получили пропуска в Таврический дворец на собрание, где выступил Сергей Миронович Киров. О руководителе ленинградских большевиков тогда много писали и говорили. Хвалили его простоту, честность, правдивость, скромность, справедливость и деловитость. На фоне творящегося в стране ужаса, он казался человеком из другого мира.

Сидя где-то на балконе исторического зала и навострив уши, Щеголев слушает речь трибуна. Он говорит о больших делах, свершаемых славным ленинградским пролетариатом, о трудной, но достойной жизни, о нападках врагов, клевещущих на советскую власть. И он изрекает фразу, запомнившуюся Щеголеву на всю жизнь, фразу, странно прозвучавшую на фоне страшной действительности:

– Большевики, – сказал Киров, – являются самими христианнейшими людьми на свете…

Щеголев вздрогнул и огляделся. Все заворожено слушают оратора.

Но как же так, подумал Владислав, «христианнейшие» и вместе с тем вокруг свирепствует террор, косящий жертвы направо и налево, «христианнейшие», а полны лагеря, разбиты семьи, разрушено будущее тысяч невинных людей. Господи, просвети!