Вкус времени – III

Саша помнил, что там, на Алтае похоронен его дед и оттуда уходил на фронт его отец, оставив в глухом селе бабушку Катю совершенно одну. Он с большим вниманием слушал даже заметно приукрашенные рассказы сержанта о сибирском крае, куда волею судьбы были заброшены старшие Щеголевы.

Почему-то Александр не стал рассказывать об алтайской ссылке своих родственников новоявленному владимирцу, хотя большинство русских поселенцев оказались в разное время в тех краях отнюдь не по своей воле. Еще со времен царя Алексея Михайловича туда отправляли преступников на поселение просто вместо наказания и даже вместо смертной казни.

За столом, в присутствии каких-то родственников жены, Десятков красочно живописал о своей теперешней гражданской «шикарной» жизни в престольном граде Владимире, забыв откуда родом Щеголев или считая, что такие развлечения как посещение ресторана, парка культуры и отдыха недоступны для простого человека и в Ленинграде. За праздничным столом, Саша испытал странное чувство окончательной свободы: он мог пить водку не таясь, и ничего за это ему не грозило. Если в меру, конечно. В голове мелькнуло, что как-то глупо мерить подлинную свободу водкой, но это, наверное, было для него просто символом отмены всех запретов.

В общем, еще один прощальный армейский вечер с выходцем из далекого Бийска, прошел для совсем еще молодых ребят хорошо и весело. У них все было впереди, и перед ними только-только открылась новая страница жизни. И кто знает, как распорядится Господь их судьбой…

Одним словом, на вокзал они с Десятковым пошли только на следующее утро, и Саша неприятно удивился, узнав, что поезда на Ленинград ходят не каждый день. Под прикрытием друга было все-таки не так опасно находиться на владимирском вокзале в гражданке. Патрулей и знакомых офицеров на горизонте, кажется, не просматривалось, но требовалось держать ухо востро. Они купили билет на электричку до Москвы, и Саша легко простился с Десятковым.

Его ждал Питер! И больше они со своим сержантом не виделись уже никогда.

Возвращаясь назад, в смысле, вперед – к Сашиному экстремальному отъезду из Москвы, можно было уже с уверенностью сказать, что беда прошла стороной. После инцидента на вокзале, и когда поезд набрал приличный ход, Александр вылез из спасительного купе, помылся, почистил одежду и прошел в свой законный вагон. Действовал он все же с некоторой опаской, – кто его знает, что успел сделать и кого смог предупредить патрульный офицер. Ведь получил-то он прилично, да еще при исполнении! Пусть простят Щеголева и этот офицер, и родная армия – на кону действительно стояла свобода!

Но в конечном итоге все закончилось благополучно, и поезд с демобилизованным Щеголевым прибыл на Московский вокзал Ленинграда без дополнительных происшествий. Добрый и родной Ленинград ждал своего блудного сына.

Рабочий день был в разгаре, и проектный институт кипел в трудовом порыве. Кто пил чай, кто обсуждал мировые проблемы в курилке, а кто и стоял в очереди, занятой для всего отдела в Пассаже за дефицитными женскими сапогами или туалетной бумагой.

Зональный проектный институт стал первой серьезной работой Александра после армии. Некоторое время он проработал художником в сельском клубе в Рождествено рядом с имением Набоковых и «полустанком» Выра, воспетым Пушкиным, к которому Саша тоже приложил свою высокохудожественную руку. Но как только наступила зима, и ездить в эти замечательные места на перекладных стало проблематично, он простился с писателем Набоковым и станционным смотрителем Выриным и вернулся в теплый Ленинград.

Воспользовавшись связями отчима Юрия Васильевича и продемонстрировав свои художественные таланты, Щеголев устроился на должность Старшего (с большой буквы!) художника в Отдел информации под начало величественной и наиинтеллигентнейшей Марианны Тарановской, напоминавшей Саше Екатерину П во времена ее переписки с Вольтером.

И вообще, Отдел информации был полон незаурядными личностями: старшим специалистом патентного сектора значился импозантный Теодор Брониславский, поражавший воображение своими манерами и благородным видом; сотрудником сектора иностранных языков был Вадим Зайончек, эрудированный лингвист и собиратель фигурок и оригинальных изображений всевозможных зайцев; непосредственным Сашиным начальником была Зарифа Павловна, имевшая своеобразную восточную внешность, органически сочетавшуюся с ее европейскими взглядами на стиль и качество жизни.

Но «звездой» Отдела информации, да и, пожалуй, всего института, набитого творческими людьми и знаменитыми архитекторами как переполненный автобус в «час пик», был, несомненно, Владимир Лисунов – художник, поэт, киноартист и просто большой оригинал. Эпатаж был его стихией.

Саша, идя на работу от метро, часто наблюдал Володю в длинном черном пальто, со свисающим до земли белым шарфом, в широкополой черной шляпе, вышагивающим по Невскому проспекту и читающим на ходу томик Бодлера в вытянутой руке. Лисунов, по своему обыкновению, пребывал в углубленном познании великого французского символиста, и ему было безразлично, где он находится и что вокруг него происходит.

Во времена строительства развитого коммунистического общества подобные фигуры, демонстративно презиравшие советскую действительность, были наперечет и в самом обществе, и в определенных государственных органах.

А чего стоили его картины, которые Лисунов рисовал в промежутках между оформлением серых выставок чужих строительных «шедевров». Они, эти произведения Владимира, хотя на взгляд непросвещенного Щеголева и были немного однотипны и несмотря на обилие эфирных персонажей, бессюжетны, но, безусловно, являлись проявлением необычного таланта и наглядным укором еще более однообразному социалистическому реализму.

Владимир Лисунов был «авангардистом», как тогда это называлось, принимал участие во всех подпольных и скандальных художественных выставках и был хорошо известен в городе. На почве общих взглядов на действительность и творчество, Саша сошелся накоротке с непризнанным гением и даже спустя долгие годы поддерживал с Лисуновым дружеские отношения.

Через много лет Щеголев узнает от знакомого художника Николы Зверева, что Володя трагически погиб при неизвестных обстоятельствах в собственной закрытой на задвижку квартире. И тайна данной запертой комнаты останется навсегда неразгаданной.

А неизбывная память о человеке, жившим своей высокой и непонятной жизнью, вопреки иезуитским нормам и правилам, память о художнике по большому счету, о настоящем искателе искусства и воистину независимом творце, останется не только в памяти людей знавших его лично. Память о «бесовском и божественном» художнике останется и у искусствоведов, и даже у историков развития советского социалистического (мы не ошиблись!) искусства, и у собирателей художественных идей и направлений. Картины Лисунова, не без помощи Александра разъехавшиеся по всему миру, еще долго, если не вечно, будут говорить с людьми Володиными образами и символами…

А сегодня все были еще живы, здоровы и молоды!

Художники отдела информации Лисунов, Щеголев и Петров, как рьяные передовики, занимались в актовом зале оформлением юбилейной выставки к десятилетию института.

Лисунов был старожилом Отдела информатики, а Саша, обосновавшись на новом месте, соблазнил своего лучшего друга Юрку устроиться к ним в институт «на клёвое место», и теперь они вместе вкручивали свои «штучки» разомлевшим от собственных изысков сотрудникам института.

В самый ответственный момент выбора общего композиционного решения юбилейной выставки, пришла Зарифа Павловна и сказала, что Щеголева вызывают в Первый отдел.

Позже, в другие времена, вечная память о специфических Первых отделах выветрится из мозгов постсоветских граждан, но тогда этот отдел, как всевидящее око неусыпного КГБ, мало того что был в каждом сколь-нибудь значимом предприятии, но и вершил на местах судьбы людей.

Саша явился в кабинет и нашел там, кроме начальника отдела, который, сказав «вы тут побеседуйте», удалился, еще и приятного молодого человека в неброском штатском. Молодой человек, представившись «Иваном Ивановичем», повел разговор высоким штилем о заоблачных материях любви к родине и призвании человека как такового.

– Вот вы, Александр, почему до сих пор в комсомольскую организацию института не вступили? – спустившись с небес на землю, задал первый каверзный вопрос компетентный собеседник.

– Да, знаете ли, как-то еще не сподобился, – Саша хотел добавить «милостивый государь», чтобы вести диалог в заданном ключе, но воздержался.

– Нехорошо, (батенька! – как бы звучало) вам срочно необходимо это сделать! Ведь вы, Щеголев, принимаете участие в международных выставках, представляете лицо института…

– Да-да, непременно, вот прямо сейчас пойду и запишусь, – и Саша сделал движение, чтобы встать.

– Немного задержитесь! – голос «Ивана Ивановича» приобрел металлические нотки. – У меня есть для вас, Александр Владиславович, дельное предложение. Вы, как творческая личность, общаетесь с широким кругом людей, бываете по службе в разных городах и знаете, так сказать, общество изнутри…

Молодой человек сделал многозначительную паузу, но и Саша был не лыком шит, он, конечно, уже догадался к чему этот разговор.

– Мы, – с нажимом произнес вельможный вымогатель, – гарантируем вам свободу общения, быстрый рост по службе, восстановление в Мухинском училище и многие другие льготы, а вы, товарищ Щеголев, должны будете информировать нас о ваших встречах и впечатлениях. Обязуюсь вас особенно не тревожить, – «Иван Иванович» расслабился, – Мне кажется, что история ваших недавних приключений в армии, да и несчастий всей семьи Щеголевых в прошлом, должны способствовать принятию вами положительного решения.

Даааа, подготовился к разговору товарищ, знает ведь, что я безуспешно пытался восстановиться в Мухе. Следили, что ли? А на счет быстрого роста по службе, Саша уже имел свое мнение. Он работал в должности Старшего художника и донимал то начальство, то отдел кадров риторическими вопросами о звании в должностных инструкциях Ильи Ефимовича Репина или приставал к парторгу с инициативой по введению по всему Советскому Союзу таких должностей, как – Старший поэт, Главный писатель или, скажем, Младший критик. С этим вопросом, по крайней мере, ему было все ясно, и Саша перешел к другому.

– Простите, а под свободой общения вы что имеете в виду, – осторожно поинтересовался Щеголев, – до каких границ она, эта свобода, будет простираться?

– Это вы мне бросьте, Александр Владиславович. Мы оба понимаем, о чем речь. Я хочу только предостеречь вас от необдуманных решений.

– Конечно-конечно! Именно поэтому, Иван Иванович, я прошу вас дать мне подумать, – интонацией Саша как бы поставил точку.

– Хорошо. Я вас найду, товарищ Щеголев.

Не сомневаюсь! – уже в дверях подумал Саша.

Интересное, вообще-то, предложение: «шифрованные донесения», конспиративные квартиры, слежка за «объектом», сокровенные тайны родины…

«Подвиг разведчика» какой-то или «Мертвый сезон»…

Наверное, и оружие выдадут!

Сегодня, на седьмом десятке лет, оглядываясь назад, Владислав Александрович Щеголев мог сказать, что достиг заветной цели всей жизни, – выжил! А, выжив, несмотря ни на какие преграды, получил высшее академическое образование. И еще одно желание, кажется, сбылось на склоне лет – от него все отстали.

Все!

Слава Богу, он никому больше не нужен! Ни компетентным органам, ни жилконторам, ни социалистическим работодателям!

Все мытарства позади – Владислав Александрович вышел на пенсию. Теперь, на этом заслуженном и выстраданном отдыхе, как ветеран войны и труда, он имел стабильный доход в виде повышенной пенсии, имел комнату в центре города рядом с Дворцовой площадью, дачу в 40 минутах езды, кое-какие накопления и полный покой! Господи, полный покой – какое счастье!

И никто теперь не смеет его беспокоить. Повторяю, не с-м-е-е-т! Тем более что по случаю двадцатилетия Победы В. А. Щеголева отметили правительственной наградой, и в райвоенкомате даже не пришлось заполнять анкеты о социальном происхождении, и при вручении юбилейной медали военные чины не задали ни одного провокационного вопроса.

Всё! Мирские дела завершены. С чистой душой можно заняться подведением итогов, предаться любимой живописи и разобрать накопившийся архив.

Правда, оставалась еще его семья, то есть, точнее, сын, который стал совершенно не управляем и не хочет слушать дельных советов отца. Но и эти так называемые родственные посещения и само общение можно ограничить. Всё в меру. Главное – покой!

Одно время Саша радовал Владислава Александровича, – он много рисовал, учился хорошо, занимался во Дворце пионеров и был хоть и живым, бойким мальчиком, а все же не сорванцом. Позже, когда Саша подрос, то он очень изменился, и отец стал проявлять озабоченность занятиями сына. Это все Тамара виновата, с ее либеральным отношением к воспитанию, считал Владислав. По мнению Щеголева-старшего Саше надо было уделять больше внимания академическому рисунку и специальной учебе, а не каким-то легкомысленным занятиям этой дикой, невообразимой музыкой и веселым компаниям. Ах, если бы он, отец, мог активней влиять на поведение сына. Щеголев и так чуть не каждую неделю выговаривал Тамаре о никчемных увлечениях Александра, но хоть об стенку горох, никто не желал его понимать и они, видите ли, не считали нужным усиливать контроль за поведением и интересами сына. Вот если бы они с сыном жили вместе, то Владислав Александрович уж научил бы Сашу уму разуму…

Хотя нет, совместная жизнь не для него. Исключено!