ЮлиАнна

Юля осторожно вытащила фотографию из-под разбитого стекла и тихо охнула: на обратной стороне был приклеен сложенный вчетверо листок бумаги. Юля осторожно открепила его и развернула: целое письмо с маминой подписью! Неужели так бывает?! Юля, чуть не визжа от радости, расцеловала фото и прижала к груди. Собравшись с духом, еле-еле сдерживая тревогу и восторг, стала читать.

25 мая 1989 года. Последний звонок.

Помню тот день, как сейчас. Был четверг. Я жутко опаздывала, а мы только-только вышли из дома. Она шла неторопливо, а я постоянно хмурилась и волновалась, что опоздаю. Мы почти вышли к дороге, и тут у нее возникло желание меня сфотографировать. Я сказала, что не хочу, что опаздываю, к тому же целый день впереди. Уйма времени для фото. И опять я потерпела поражение. Она накинулась на меня, тяжёлой рукой дернула за плечо и разоралась на всю улицу, унижая: «что за девка несносная?! Неужели так сложно просто сфотографироваться?! Опять настроение испортила своими выкрутасами!»

«Выкрутасами» в ее понимании являлись моменты, когда я вежливо говорила, что не хочу делать то или иное, или отказывалась от чего-то.

Мне сейчас двадцать семь – на десять лет старше, чем на фото. В семнадцать лет я понятия не имела, что она не права. Я сгорала в тот момент от стыда и вины: мамаша устроила очередную демонстрацию, привлекая соседей. У меня и в мыслях не было противостоять ей. Я вынуждено встала посреди дороги и, опустив голову, глядела в землю, пока она довольно щёлкала фотоаппаратом…

Желание идти на линейку полностью пропало. Я стояла, буквально, пришибленная, с невыраженной злостью на лице, смешанной с дикой болью, накопленной за всю недолгую жизнь, от варварского к себе отношения. И ни права голоса: расстрел. И как меня не разорвало на части от годами невыраженного гнева! Когда по телевизору показывают страшные истории, где дочь придушила, или сын зарезал мать, жутковато звучит, но я понимаю этих ребят. Просто так ничего не бывает, а ненависть – это не тяжкий грех, а нечто накопленное, что затыкали изо дня в день в течение многих лет, выращивая палача или маньяка у себя под носом, ведь когда-то наступит срыв. Мой же срыв наступал внутри: я вредила себе…

Но в чем была особая грусть: ни у кого из окружения и в мыслях не возникало, что я страдала. Она «мать-героиня, молись на неё»!

Чувствовала ли я себя человеком? Нет. Я – ее лишняя конечность или орган, с которым она делала все, что заблагорассудится. Но все окружение, включая отца, дружно вещали: «мама любит тебя!», «всем бы такую маму!», «мать, как может, так и любит!», «твоя мама святая!», «нахалка, не стыдно тебе, зачем маму огорчаешь?!»

Интересно, каким именно образом я огорчала ее? Тем, что грустила? Ходила с плохим настроением, сама не понимая тому причины?! Меня тошнило от этих фраз, а когда рядом произносили слово «любовь», я гримасничала и кривила лицо, словно ела что-то несвежее. Все, что связано с этим словом вызывало во мне отвращение и брезгливость с самого детства.

По прошествии многих лет хочется закричать в лицо людям, бросившим эти нелепые фразы: так поживите с ней хотя бы месяц, раз она такая золотая! Но и тогда вы не сможете ощутить всю ту гамму чувств, на которую она способна, просто потому что вы не ее ребёнок, и она вас не рожала!

Я посмотрю выдержите ли вы ее такую «любовь», и нужна ли она вам будет!

Забавно, а если в этих упреках заменить слово «мама» на «муж»?! Уверена, реакция произносивших будет совершенно иная. Скорее, взрослая дочь будет верещать, что муж-тиран золото, а все вокруг плохие! А ведь раньше мужа была мама, поведение которой считалось «любовью»! Вот теперь взрослая дочь и оберегает свою «любовь»! Ей ведь с детства вдолбили, что «мама бьёт, потому что так любит, ей можно», и, вырастая, находит «любящего» мужа, чтобы бил, то есть, в ее искаженном восприятии, любил, да покрепче!

Как только мамаша впервые подняла на меня руку, любовь, если и была, исчезла. А била она меня, сколько я себя помню. Чуть ли не с самого рождения. Разве можно охарактеризовать все ее отношение ко мне таким светлым словом – любовь?! Это будет оскорблением для него! Как бы она не лебезила, когда была в хорошем настроении, я знала, что вскоре она наорет, пристыдит, ударит. Я жила не в любви, а в вечном страхе ожидания, когда же она вновь применит насилие. Я старалась угождать ей, подстраивалась под ее настроение и молилась, чтобы она с работы приходила доброй. Но как бы я не пластилинилась под неё, угадать ее чувства было сложно. Например, в один день, за невымытую посуду она устроила бы скандал, в другой – даже не обратила бы внимание. Всю жизнь я думала только о том, как вести себя, чтобы мамаше было хорошо, чтобы она не закатывала истерики, не била, не орала. Я приспосабливалась под ее настроения и, клянусь, заслужила, как минимум, почётную грамоту. Только спустя годы я поняла, что от меня ничего не зависело, и как бы я не приспосабливалась, все зря. Моей вины в этом не было. Она сама по себе такая.

Но с моего появления на свет мамаша усердно трудилась над моим «воспитанием» и настолько выдрессировала меня, что и в мыслях не возникало, будто она может ошибиться. Она всегда права и знает, как лучше, просто потому что она мать.

Аргумент? Идиотизм! Это какое нужно иметь раздутое эго и самомнение?! Но перечить, заявлять о себе было опасно для жизни. Она – богиня, я – ничтожество.

Помню, как-то соседский мальчишка, плача, отталкивался от своей пьяной мамули, которая лезла к нему целоваться, и кричал: «мама плохая!»

Мы сидели на веранде и пили чай, а мамаша, услышав слова ревущего ребёнка, охнула на весь дом, чуть ли за сердце не схватилась и заверещала: «нельзя, нельзя про маму такое говорить!»

Зато напиться до поросячьего состояния и лезть пьяной рожей к ребёнку можно!

В ее понимании матери по определению можно было все, начиная от обычных оскорблений до избиения ремнем, но ребёнок (я) прав не имел. Можно было только подчиняться и молчать. Она могла позволить себе все, а я только замереть от ужаса и ждать, когда буря утихнет. Об меня она «вытиралась» от негатива, к которому я отношения не имела. Например, однажды она пришла злая с работы, а я (мне было лет двенадцать) гуляла у дороги с соседскими детьми. Я тут же увидела, как быстрыми шагами она направлялась ко мне. Мое тело привычно стало пластилиновым, и я медленно пошла ей навстречу, не зная, чего ожидать. Я приблизилась и почувствовала, как все в ней кипит от злости, а тело ее даже тряслось. Не успела я и поздороваться, как она со всего размаху ударила меня по лицу и заорала, что не велела гулять возле дороги. До сих пор помню её жуткий оскал. Она унизила меня перед ребятами, которые, конечно, наблюдали за омерзительной «воспитательной» сценой. Потом она развернулась и пошла себе дальше, и я поковыляла следом – домой. Мамаша сразу облегчилась и успокоилась. Сейчас сомнений у меня не остаётся – я была ее личным «унитазом»…

… Глядя на школьное фото, я помню, что отец тогда, привычно стоял неприкаянно и даже не защитил меня, мол, правильно все делаешь жёнушка…

Сейчас, окажись я на месте той несчастной девушки, клянусь, я бы набросилась на мамашу и убила. Сняла бы фартук со школьного платья, засунула ей в рот, била бы ее голову об асфальт и, рыдая, лепетала: заткнись, заткнись, заткнись…

Но это только фантазии: наяву я так боялась ее, что и слово вымолвить не могла, а только опускала голову и рассматривала пол, молясь, чтобы ее ор длился недолго.

Помню, после той злосчастной школьной линейки мне приходили мысли о смерти. Правда, впервые они возникли еще за много лет до того момента. Я и не догадывалась, что подобные мысли возникали от житья с ней. Ведь ее поведение считалось нормой, и никто из окружения не защищал меня. Я свято верила, что из-за меня все несчастья, потому что она постоянно об этом напоминала. В голове летали страшные мысли, мне было так жутко, и я нашла способ от них избавиться: резала себя. Я была завсегдатаем кабинета психиатра. Меня кормили таблетками, а источник заразы сидел рядом и чуть не рыдал, сокрушаясь на жестокую судьбу. К годам шестнадцати я стала меньше вредить себе, потихоньку начал просыпаться гнев на мамашу. Словесно или поведением я и сейчас боюсь ей предъявить его, но в шестнадцать я уже планировала свой уход из жизни и даже записывала предсмертные пожелания. Сейчас я понимаю, что таким разрушительным, пусть и на бумаге, образом (не истинному адресату, а «убивая» себя) я хоть так избавлялась от бури тяжёлых эмоций. До сих пор помню одно из них:

Мамашу на мои похороны не зовите: ей вход воспрещён. Она истеричка, устроит концерт с выдиранием волос, громкими причитаниями и битьём головы о землю, и все внимание уйдет опять ей. Обойдется. Сегодня мой час. К тому же при жизни ее истерики скверно сказывались на мне: хотелось сдохнуть от страха и бессилия, ведь я не могла даже уйти (тело немело), да и она велела присутствовать на ее воспитательных концертах. А если эта дура устроит подобное, боюсь, я буду вынуждена из гроба встать, а мне неохотно: пригрелась уже. Со мной бабушка с дедушкой по отцовской линии, при жизни, к сожалению, не удалось их увидеть, но я к ним сама пришла, и они нежно встретили меня. Не хочу покидать их теплые объятия, дабы и на том свете онеметь от бешеных истерик этой показной холодной дуры…

Юля почувствовала, как сердце бешено забилось, и тело затряслось от страха. Как она понимала маму! Она словно свои мысли прочитала! Бедная мама! И не нашлось человека, с которым можно было бы разделить боль. Даже с отцом она не была близка. Дедушка всегда занимал наблюдательную позицию и никогда не защищал внучку.

Боль от нелюбви убила маму. Буквально. Как жаль, что она не нашла ей другой выход…

Юля заметила, что в своих записях Милена, когда упоминала о бабушке, не называла ее «мама», всегда либо грубоватое «мамаша», либо неопределённое «она».

– Мамаша. – Произнесла Юля вслух.

И ей почему-то представился роддом. Это слово оттуда. Мамаша – это чисто акушерское определение. Та, что тебя родила. Для Милены мать имела лишь такое значение – женщина, что родила. Не больше. Мамаша.

Как это грустно.

Юля перевернула листок и продолжила читать.

Сегодня шестое марта. Меня с малышкой скоро выписывают. Как же не хочется уезжать! Плохое предчувствие не покидает меня, хотя, может, это гормоны.

Как я боюсь ее, как боюсь! Но я смотрю на крохотный шевелящийся свёрток у моей груди, и моя паника немного утихает.

Я сохраню эти строки для тебя, моя доченька. Я именно в это мгновение так уверена, что ты прочитаешь их. Я знаю, как они понадобятся тебе в жизни и, чувствую, что в них находится самая огромная сила, которую я способна дать тебе.

Я так счастлива, что ты родилась у меня. Я безумно рада, что являюсь мамой такой прелестной девочки! Но, девочка моя, как я боялась, что стану такой же, как она! Как я боялась! И всю беременность боялась, но знала, что уже давно люблю тебя и жду. Когда тебя положили мне на живот, ты рефлекторно коснулась ручкой моей груди, там, где сердце. Своей крохотной ладонью ты развеяла все мои страхи. Ужасно уставшей, мне ещё хватило сил заплакать от счастья и переполнявшего меня доселе неизведанного чувства огромной нежности к своему ребенку. Все три дня я не разлучалась с тобой. Ты всегда лежала на моей груди прямо над сердцем. Тебе там было спокойнее всего. Но сейчас я боюсь, что вскоре это прекратится. Я чувствую, что стою на пороге чего-то невыносимо ужасного. И я не знаю почему, но мне хочется написать прямо сейчас то, что так стремительно рвётся наружу. Каким-то мистическим волшебным чутьём я не просто ощущаю, я знаю, что ты это прочитаешь, и тебе это поможет. Мне словно кто-то сверху сказал, что скоро конец, и наступило мгновение, когда я должна сделать все, что от меня зависит. И я прямо сейчас вспоминаю свое грустное фото в школьной форме, и представляю тебя вместо себя, и мне хочется оставить послание для тебя взрослой.

Я хочу кричать, что ты ни в чем не виновата! Ты лучший ребёнок, и она так себя ведёт с тобой, не потому что ты плохая и не заслуживаешь любви, а потому что она априори лишена ее. Она больное, неспособное к привязанности, хладнокровное существо. Насилие – ее жизнь, она по-другому не умеет общаться и обращаться с людьми. В людях она видит лишь обслуживающий персонал для всех ее потребностей и чувств, ей плевать, что у других есть свои желания. Но она всегда умудрялась все перевернуть: она всю жизнь заботилась обо мне, последние штаны с себя снимала, а я неблагодарный выродок. В том-то и состоял весь ужас:

Я и не думала, что можно жаловаться, злиться, обижаться и вообще хотя бы допустить мысль, что со мной поступают неправильно. Никогда я не могла и подумать о подобном, потому что «сама виновата, заслужила». Я не знала, за что именно, но она всегда напоминала, что я «эгоистка», «ещё в пузе выродком была» и «от рождения с дефектом» и вообще надо было в детдом сдать! Боже, она повторяла это постоянно! Ни от кого я не слышала, что она поступает отвратительно, поэтому поддержки искать было не у кого. Но в том-то и дикость, что я и не думала, что ее нужно искать!

Весь мой мир занимала мать, и какой она была, таков был и мир. Так случилось, и по-другому быть не могло. Сравнивать мне было не с чем.

Только когда мне стукнуло далеко за двадцать, живя с твоим отцом, я начала прозревать, что мамаша у меня неадекватная. И, знаешь, что? Мне не стало легче. Все то, что было подавлено, просыпалось с каждым воспоминанием. Эта была такая злость, что словами не описать. Я не знала, куда девать растущую к ней ненависть, мучилась, буквально, тряслась всем телом, но однажды нашла выход: причинить себе боль. Если в юношестве я толком не осознавала, зачем делала это, то теперь понимала. Злость выходила через горячий кровавый ручеек. Он словно шипящая лава, наконец, уплывал из меня, освобождая от тяжелых эмоций.

Ведомая стереотипами о вечной любви и благодарности родителям, я прокручивала у себя в голове вопрос: неужели за моей тучей невыраженной ярости не скрываются зачатки любви к ней? И я уверенно говорила себе – нет – не скрываются. Но я продолжала уговаривать себя. Ведь как дочь может совсем-совсем не любить мать?! Но как мать может так издеваться над своим ребенком?! Откуда у него возьмётся любовь к родителю, если он так уродливо и искаженно проявляет ее к этому самому ребёнку?! Вернее, насилует его всю жизнь! Что ребёнок может дать в ответ?! Ненависть, отвращение, дикую боль и обиду – что посеешь, то и пожнёшь!

Я все же пыталась найти хоть какие-то плюсы в ее отношении ко мне.

Делиться горестями и переживаниями с ней бесполезно, она не способна сочувствовать. И в такие моменты «тянула одеяло на себя»: закатывала истерики и искренне не понимала и даже не пыталась выслушать, почему я ною, ведь у меня такая счастливая жизнь. И не забывала вставлять свое любимое «ты не пережила того, что я пережила, поэтому нечего ныть». Но зачем тогда чувства, если их нельзя чувствовать?! Зачем мне грусть, если нельзя грустить? С кем ее разделять, если не с мамой? Это оказалось невозможным, но эмоции были настолько сильны, что я резала себя, лишь бы избавиться от них. Но и здесь я старалась оправдать ее, мол, не может человек сочувствовать, не умеет, лишен такой человеческой способности, ничего не поделаешь. Но ведь она часто покупала мне вещи, которые я хотела. Может быть, за неимением милосердия, она хотя бы так выражала свою теплоту ко мне? Умом понимала, что есть за, что благодарить, но ощутить искренне не могла.

И вот почему. В то злосчастное утро 25 мая она с такой заботой гладила мой белый фартук, что я невольно просияла: мамаша, оказывается, любила меня! Но не прошло и двадцати минут, как она привычно унижала меня, трясла за плечи и кричала ругательства в лицо, потому что я спешила и не хотела фотографироваться. Я утопала в смятении: вроде бы должна испытывать благодарность за красивое платье и сшитый на заказ белый фартук, но ощущала дикую обиду и боль. И так с любыми купленными для меня вещами. Всегда прилетали причитания, мол, все для дочери, а она не ценит. И я не понимала, почему она так решила, ведь я никогда не говорила, что не ценю это. Но она напоминала об этом, когда я не хотела делать то, что она просила, например, надеть ту кофту, которую она хочет, а не ту, что нравится мне. Своими подарками она уничтожала мою волю и желания. В ее понимании, купить мне какую-либо вещь, означало ещё большую власть надо мной и бесконечные причитания: я теперь ей должна по гроб жизни. Раз купила мне что-то, значит, я обязана делать все, что она требует, даже если я этого не хочу.

Не слишком ли много условий для нежной материнской любви?! Превратиться в послушную игрушку, потерять себя, убить свои самые примитивные желания (например, надеть то, а не это, не фотографироваться, потому что спешишь или просто не хочешь), чтобы обрести ласковую мать?! Да разве это любовь?! В кого я превращусь после такой «любви»?! В шарнирную куклу! Которой и была всю жизнь…

Я так и не смогла обнаружить у себя внутри хотя бы малюсенькие признаки нежности к матери. Один сумбур и непонимание происходящего: мамаша дарит вещь, чтобы потом ждать взамен мое беспрекословное подчинение. Решила купить вещь, так покупай, чтобы осчастливить, а не с целью манипулировать ею. В таком случае, мне совсем ничего не нужно, если это стоит так дорого. И речь не о деньгах. Странно, очень странно. Я думаю, это не имеет отношения к любви.

Все, что она скажет тебе о тебе – неправда. Она все говорит только о себе. Мне и хотелось бы отметить, что где-то она размышляет здраво, но я не могу. Это будет ложью. В быту, на работе, в семье, с друзьями, коллегами, ее действия и речь пропитаны (зачастую неявным) насилием. Она кровопийца. И этому есть, конечно же, причины.

Ее отец-алкоголик умер, а мать бросила. Она воспитывалась в детском доме, где жили малолетние воришки и насильники. От них и училась «любви и нежности». И будь она мягче, ее можно было бы пожалеть и бесконечно сочувствовать, но она, видимо, родилась хладнокровной, еще и в нелюбви, а детский дом и жестокое детство только «отшлифовали» ее до той, кем она и является, и, единственное, что нужно делать, это бежать от нее. Она не изменится, ничего не поймёт, вины не признает и прощения не попросит. Прощение всю жизнь (исходя из ее соображений) будешь просить ты. Я, в ее понимании, должна была ей просто за то, что она меня родила. Но чем можно отплатить за рождение?! Если бы у меня был выбор, я бы предпочла не рождаться вовсе, чем у такой женщины!

Такой будет жизнь, если не уйдешь от нее. Ты будешь виновата абсолютно во всём, даже в том, что как-то неправильно, с ее точки зрения, дышишь.

Я бы сказала эти слова и себе маленькой, как напутствие, но это невозможно! Слишком поздно, но тебя я могу уберечь!

Брошенный нелюбимый ребёнок, когда вырастает, не способен любить своих детей. Неосознанно (а иногда и осознавая) он будет мстить ребенку за свою несчастную жизнь и детство. И так будет до тех пор, пока хотя бы один выросший ребёнок не осознает, что рожает отдельное существо, которое не виновато в родительских мучениях, да и рожать-то себя вовсе не просило! И уж точно появляется на этот свет не с миссией служить родителю и стать выгребной ямой для его негативных эмоций!