Без талисмана

– Скорее, – торопила Антонина, – я обещала вам что-то показать, едем!

Она схватила шляпку, надела ее и поспешно вышла на лестницу. Шилаев последовал за нею. У крыльца стоял маленький плетеный шарабан с кучером, и как только они сели – шарабан покатился по белой, твердой дороге. Шилаев не знал, куда его везут, и не хотел расспрашивать молчавшую Антонину. Он смотрел сбоку на ее нежный профиль с опущенными черными ресницами, розовую щеку и ухо, половина которого была закрыта широкими, мягкими полями белой шляпы с белыми, дрожащими и пушистыми, цветами. День был совсем летний, жаркий: Антонина не надела ничего сверх своего ярко-красного шерстяного платья – и оно алело под солнцем, как рубиновое. Через десять минут они подъехали к высокой железной решетке. Антонина легко соскочила на землю.

– Вы думаете, будет какое-нибудь чудо? – весело обратилась она к своему спутнику. – Нет, мы просто приехали погулять. Хотя, по-моему, сад, где мы будем гулять, – почти чудо…

Минуя привратницу, они вошли в широкую аллею, где пока ничего не было необыкновенного. Но чем дальше они подвигались, тем больше думал Шилаев, что это – почти чудо. Сад становился гуще, темнее, дорожки бежали, сливались, и вдруг сквозь сплетенные ветви заблестело море, а через минуту открылось широким, ярким полукругом. Сад был на скале с обрывистыми берегами – и море казалось высоким и воздушным, как небо. К морю, между скал, вели узкие дорожки, отлогие и извилистые. В саду стоял крепкий и странный запах всевозможных цветов; как в раю, здесь цвели в одно время цветы различных времен года. Перед безупречно-белым дворцом-виллой, с широкими и простыми колоннами, не было цветника; только стлался радостный ковер молодой травы, да сбоку, у стены, поднимались гигантские гелиотропы, стараясь заглянуть, что делается на балконе. Шилаев ничего не понимал. Каким образом, почти зимой, могли вырасти эти лилии и поздние розы? Откуда? Он смотрел вокруг себя, глядел на море и туманные острова – и все-таки ничего не понимал. Душный аромат раздражал его, голова закружилась; он невольно сдвинул брови.

Антонина перестала смеяться.

– Хотите, спустимся к морю? Здесь слишком сильный запах. Вы не сердитесь, что я привезла вас сюда? Это вилла «Loo-rock»[39 - Граф Лоо (фр.).]; сюда пускают только раз в неделю. Она принадлежит баснословно богатому англичанину. Вы видели на повороте большой термометр под колпаком? Здесь нет климата, здесь и весна, и лето – все вместе. Под землей идут теплые трубы – и цветы расцветают и поднимаются так высоко, что кажутся волшебными…

– В самом деле, у меня кружится голова, – сказал Шилаев, – сойдем к морю. Странно… Странно… На меня ничто не действовало так… Да, это похоже на рай!

Он чувствовал себя умиленным, и счастливым, а вместе с тем – самодовольным. Аллеи казались пустынными. Через несколько минут Антонина и Шилаев сидели на узком выступе скалы. Мягко поднималось внизу, у каменной стены, темное море; со стороны волшебных садов, заслоненных скалами, ветер иногда доносил острый аромат. Кругом только море мерцало и шевелилось; ничего не было, кроме неба и моря, и Шилаев и Антонина были среди моря в своей закрытой и уютной впадине. Шилаевым все больше овладевало непривычное, незнакомое ему чувство – умиления и счастья. Он видел Антонину задумчивую, тихую. Она смотрела мимо его лица – вниз в море. Волнение Павла Павловича усиливалось; он почти догадывался теперь, отчего происходило это волнение, и начинал дрожать. Вдруг Антонина медленно подняла ресницы и взглянула на него. Шилаев резким движением, не противясь себе больше, схватил руку Антонины – и притянул ее всю ближе, совсем близко, так что шляпа ее упала и держалась сзади на одних лентах. С никогда не испытанной радостью он сжимал в своих объятиях маленькое тонкое тело, целовал этот розовый ротик и все лицо. Но, вместе с радостью, в душе его было теперь смутное чувство преступности. Покоряясь ему и сейчас же, невольно, обвиняя ее в случившемся – он вдруг разжал руки и, беспредельно взволнованный, повторял: «Зачем? Зачем?»

Антонина, вся розовая, опять подняла на него глаза и, улыбаясь открыто и радостно, сказала:

– Люблю…

Шилаев протянул руки – но в это мгновение сзади, очень близко, послышались голоса невидимых путешественников и английский говор. Антонина вскочила на ноги. Через минуту они оба уже взбирались наверх, в сад, и шли к выходу под черно-зеленым навесом аллеи. Теперь обоим было нехорошо. Шилаева не покидало сознание своей преступности (странно, что это чувство давно не мучило его даже при самых явных изменах) и, кроме того, он глупо повторял про себя: «ведь ничего из этого не выйдет».

Антонина думала о своем «люблю», которое она сказала так смело. Ведь она знала, что не любит Шилаева, что это каприз, который может завтра пройти… Но она инстинктивно чувствовала, что нельзя ему сказать правды, если хочешь им овладеть; что нужно лгать и лгать… У кого она хотела отбить этого человека? На что он ей был нужен? Откуда эта влюбленность? И все-таки воспоминание о «люблю» – мучило ее, как всегда мучит всякая ложь. На минуту им обоим стало страшно, захотелось, чтобы ничего не было.

– Скоро приедет ваша жена? – спросила Антонина резко, когда они уже подъезжали к дому.

Он вздрогнул.

– Да, скоро… Через неделю… Очень скоро… – Но, прощаясь с ним на крыльце, Антонина улыбнулась и, удерживая его руку, сказала:

– До завтра… Завтра вечером… Хорошо?

XI

Поезд-express из Генуи приближался наконец, после целого дня пути, к месту своего назначения. Давно уже в окна мелькали: с одной стороны – море, а с другой – непрерывная улица, ряды домов и домиков, кое-где оттененных южными деревьями: невысокими пальмами и кактусами. У станций возвышались стройные и шумные отели, где, вероятно, томилось много больных, приехавших сюда в надежде поправиться и отдохнуть. Туннели слепили глаза, наполняя узкие купе вагонов удушливой каменноугольной пылью. У окна одного купе первого класса сидела дама, миловидная, но с болезненным цветом лица, одетая дешево и скромно. Против нее, тоже у окна, помещалась ее спутница, совсем молоденькая девушка лет семнадцати, также в скромном туалете; но, несмотря на темную одежду, наружность девушки бросалась в глаза – так она была оригинальна. Француз в цилиндре, с розой в бутоньерке, севший за несколько станций, все поглядывал на девушку и, наклоняясь вперед, говорил что-то тихо своему товарищу напротив. Уже смерклось – и очень быстро – и, при тусклом свете белого круглого фонаря на потолке, виднелись только серые панталоны товарища, а лицо скрывалось в тени.

Девушка была очень худа, даже до неприятности, с продолговатым, ровно-бледным лицом. И на этой яркой бледности, скорее белизне, странно выдавались еще более яркие, пушистые и широкие брови светло-рыжего цвета. Такие же ресницы закрывали глаза непомерной величины, жидко-зеленого цвета днем и казавшиеся совсем без краски вечером. Она сняла шляпку, и лучи фонаря осветили ее голову, такую же блестяще-рыжую, как брови и ресницы. Ее негустые волосы падали вниз, не достигая плеч, отдельными жидковатыми локонами, точно полуразвившимися. Она сидела, крепко сжав руки и губы, и смотрела в окно, изредка отвечая сестре на ее вопросы.

Болезненная дама – была Веруня Шилаева, спешащая на свиданье к мужу, а рыжая девушка – ее сестра Люся, которую Веруня взяла с собою по просьбе матери, ввиду очень слабого здоровья Люси. За одну зиму она перенесла бронхит и воспаление легких. Ей необходимо поправиться на юге. Веруня долго не решалась все-таки везти сестру. Послала Павлу Павловичу пять телеграмм, на которые он отвечал одной, очень ясной: «jdou obeich»[40 - жду обеих (фр.).]. Тогда Веруня решилась, хотя все-таки чего-то трусила. И чем ближе она была к городу, – где, как она знала, ее ждет муж, – страх все увеличивался. Она просто-напросто боялась мужа, от которого отвыкла.

Напрасно Веруня старалась развлечь себя разговором с Люсей. Всю дорогу Люся была сумрачна и серьезна; она и дома, впрочем, говорила мало и неласково. С каждой станцией, которые здесь мелькали чуть не через пять минут, пассажиров в купе прибавлялось. Веселые, нарядные француженки шелестели шелком и болтали без умолку. Но разговор вертелся только на одном – на рулетке: публика возвращалась из Монте-Карло. Слышались бесконечные и бесцеремонные возгласы и слова: paire… rouge… impaire… gagne… en plein… manque… trente et quarante.[41 - пара… красные… нечетные… взято… на всю (ставку)… пропускаю… тридцать и сорок (фр.).]

Русские путешественницы, усталые и смущенные этим потоком незнакомых слов, робко жались к уголку вагона. Люся знала по-французски, хотя говорила неправильно, – она провела четыре месяца в деревне у одной гимназической подруги, которая имела гувернантку; а Веруня почти совсем не понимала этого языка, потому что училась ему только в гимназии. Люся прислушивалась к бойким разговорам, и порою ее бледные глаза удивленно и любопытно расширялись под рыжими ресницами. Все светлее и светлее становилось в купе от мелькающих огней большого города. Наконец, поезд остановился. Веруня растерянно собирала мешки и саквояжи, стараясь надеть шляпку, которая, по обыкновению, не держалась на ее редких и прямых волосах; спешила куда-то идти – и наверно потерялась бы в толпе, если б Люся не удержала ее за руку, прося успокоиться. Через минуту, около распахнутой двери купе, показался плотный господин, одетый с элегантностью. Вера также растерянно глядела, не узнавая в этом франте своего супруга. Люся, хотя не видала Шилаева целых четыре года, узнала его сразу.

– Вот Павел Павлович, – сказала она Вере почти шепотом.

Вера кинулась к плотному господину и через секунду уже висела у него на шее и рыдала, прижимаясь к его бороде. Павел Павлович поддерживал одной рукой жену, а другой старался ей надвинуть шляпку, совсем съехавшую от волнения. Торопливо и немного резко прервав приветствие, он обернулся, ища глазами девочку Люсю. Увидав высокую и худую девушку со злым лицом – он на минуту смутился; но сейчас же оправился и поцеловал Люсю в губы. Она не ответила на поцелуй, и опять Шилаев почувствовал, – как давно, четыре года тому назад, – холодную и странную неприязнь в этом поцелуе. Он поспешил заняться вещами, распорядился на счет багажа… Веруня искоса поглядывала на мужа и невольно находила, что он очень переменился: пополнел, пожелтел и обрюзг, брови постоянно были нахмурены, и лицо сохраняло раздражительное выражение. Элегантность его костюма тоже стесняла Веруню и отдаляла ее от мужа; а когда он свободно и, как ей казалось, совершенно безукоризненно заговорил по-французски с носильщиком, багажным чиновником и лакеем из отеля – Веруня почувствовала трепет и какое-то не вполне приятное благоговение.

Комнаты, приготовленные для дам, оказались выходящими на север. Иных в настоящее время не имелось, а поместить жену и свояченицу в другом отеле Шилаев почему-то не желал. Было сыро и холодно. Затопили камин и подали чай. Беседа не вязалась. Вера думала, что это Люся их стесняет; она молчала угрюмо и сосредоточенно. Но Люся скоро простилась и ушла в свою комнату; супруги остались одни, а разговор их все так же не клеился. Шилаев рассказывал Вере ничтожные подробности о своих учениках – а сам думал в это время:

«Как она не изящна! Надо будет свести ее к m-me Claire. Это совершенно необходимо. Вот и еще траты».

Он спросил, отчего Люся такая угрюмая.

Веруня, обрадовавшись, что есть тема для разговора, принялась рассказывать о странностях и неприятном характере младшей сестры.

Говоря о петербургских знакомых, Вера упомянула Домбржицкого, поляка, ее робкого поклонника еще до замужества – и отозвалась о нем с большой похвалой.

– Ах, он такой милый, такой милый… И очень обязательный… Теперь мамаша отправилась в деревню, к знакомым, на все время, пока мы здесь останемся; он сам поехал ее провожать…

Шилаев слушал одним краем уха. На сердце у него было очень скверно. И он почти не знал, как ему поступать дальше.

XII

Антонина стояла, облокотившись на перила балкона. Из парка веяло сумеречной сыростью. Большие, тусклые звезды медленно выступали, – тусклые потому, что небо заволакивала едва видимая облачная пленка.

Антонина так задумалась, что не слышала, как Павел Павлович подошел сзади и крепко обнял ее. Она вскрикнула, но, узнав его, улыбнулась немного устало и не противилась его поцелуям. Но она удивилась их порывистости и нежности: точно он не видал ее долго-долго.

– Что с вами? – спросила она, освобождаясь, потому что не любила слишком резких проявлений страсти.

– Антонина! – сказал Шилаев искренним, но театральным голосом. – Зачем ты всегда, всегда отталкиваешь меня? Ты не веришь, что я тебя люблю? Понимаешь, люблю? Я долго не говорил этого слова; я считаю его священным, но теперь мне ясно: я люблю тебя всеми силами души, всем пылом страсти…

Удивительно, что как бы ни были искренни слова бедного Павла Павловича, – они у него неизбежно выходили книжными и театральными. Довольно сильное, беспокоящее его, чувство он испытывал в первый раз и от непривычки, а может быть, и от чего-либо другого, совершенно не умел его выразить. Сам он, впрочем, почти не замечал в себе этого слабого пункта.

Антонина, догадываясь, что случилось нечто, – оставила без внимания тираду Павла Павловича.

– Я верю, верю, – сказала она ласково и рассеянно. – Но что же случилось с вами? Я хочу знать…

Шилаев, вдруг вспомнив, побледнел, и на лице его выразилось истинное страдание.

– Голубушка моя, Тоня, – произнес он почти просто, – они приехали… вчера вечером!

Антонина подняла голову и взглянула прямо в глаза Павлу Павловичу.

– Ну, что ж, – сказала она медленно. – Вы ведь сами же этого хотели…

– Да, прежде, раньше… А теперь я не могу… И что же это будет? Теперь я вас люблю, жить без вас не могу, а тут она… Как же это будет?.. Мне даже видеть вас нельзя.

Он стоял перед ней, растерянный и жалкий. Он совершенно запутался в своих теориях и правилах жизни.

– Ну, простимся… – сказал он, сам не понимая, что говорит.

Антонина испугалась. При одной мысли, что Павел Павлович уйдет, – она вдруг влюбилась в него сильнее и живее прежнего. Да и злорадное мелкое любопытство мучило ее. Ей хотелось видеть жену Шилаева, говорить с нею, убедиться, что она любит мужа, быть ласковой с нею – и в то же время думать: «а он тебя не любит, он любит меня…»

Она встала на цыпочки, обвила обеими руками шею Павла Павловича и, улыбаясь, тихо проговорила:

– Зачем же прощаться? Ведь и я вас… люблю, я вас очень, очень люблю; я не хочу, не могу вас не видеть… А если она приехала – пусть… вы познакомите ее со мной, будете бывать вместе с нею… И разве, по совести говоря, между нами есть что-нибудь дурное? Разве… разве вы ей изменили со мной?

Павел Павлович радостно поддался на последний аргумент. То есть он позволил себе поддаться, потому что, действительно, между ним и Антониной ничего не произошло серьезного. Но, конечно, в глубине души, он чувствовал себя виновным здесь больше, чем во всех других историях.