Испугался Ангел, и слезы высохли.
Николая-Угодника узнал он:
нажалуется, не минует, – как быть?
А извозчик на козлах прыгает,
рукой морщинистой машет:
«Иди, неуемный, иди назад,
сыграй ей такую песенку,
чтобы всё, что узнала, забыла;
а тебе нагоняй – своим чередом».
Побежал Ангел, спотыкается,
спешит, а она на том же месте,
только не стоит – сидит на песке.
И видит Ангел: губы у нее белые.
Вынуты у нее все три сердца,
но не три раны, а одна.
Привязал к шарманке веревочку,
длинную веревочку с тремя узелками,
длинную веревочку в тысячу дней,
и заиграл Ангел песенку,
песенку забвенную, бедную,
возвращая Время в свой круг,
покрывая тьмою грядущее,
чтобы копились силы человечьи
по воле Того, Кто их знал.
И дрожал шарманщик, играючи:
закроется ли тройная рана?
вернется ли в свои дни душа?
Люди подбежали, подняли
ту, что сидела с белыми губами.
Она очнулась, слушает, глядит,
смеется: – «Ах, вдруг точно уснула я,
и что-то снилось мне, что – не знаю…»
Три сердца ее Ангел увидал,
три сына, Смертью отмеченные,
три узелка на веревочке длинной,
на длинной веревочке в тысячу дней.
А Николай-Угодник у решетки дожидается,
посадил Ангела в старенькую пролетку
и судить его за самовластье повез.
* * *
Недаром разгорались зори багровые.
У кого не вынули они сердца?
Не оставили кровавых ран?
У той, что на даче жила, счастливая,
первое сердце взяли чужие,
второе – свои, а третье – неизвестно, кто.
Но три раны не сливались в единую,
потому что давал ей сил для страданья,
давал каждый из тысячи дней.
1914–1918
СПБ
Мир сей…
Прости мне за тех, кого я
отнял у жизни сей,
отнял у сна и покоя,
у жен и у матерей.
Ведь если я отнимаю,
в это иду, любя;
верю, иду и знаю:
так делаю – для Тебя.
‹Сентябрь – октябрь 1918›
Петербург
Любовь («Какая тайна в этом слове…»)
1
Какая тайна в этом слове,
как мало думают о нем.
Оно пылает ярче крови
преображающим огнем.
Его – никто не понимает.
Ему до срока – не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.
12 октября 1918