Путешествие к центру Земли. Вокруг света в восемьдесят дней

– Да, Аксель, до самого центра Земли.

До отъезда оставалось еще двое суток. К моему большому огорчени, ю их пришлось употребить на сборы. Все наши мыслительные способности были направлены на то, чтобы разместить вещи как можно удобнее: приборы в одно место, оружие в другое, инструменты – в этот тюк, съестные припасы – в тот. В общем, получились четыре группы предметов. В числе приборов находились:

1) Стоградусный термометр Эйгля со шкалой в 150 градусов, что, по-моему, или слишком много, или недостаточно. Слишком много, если окружающая температура поднимется столь высоко, потому что тогда мы все равно изжаримся. Недостаточно, если дело идет об измерении температуры подземных источников или любой расплавленной материи.

2) Манометр для измерения атмосферного давления, превышающего то давление, которое наблюдается на уровне океана. Действительно, обыкновенный барометр не годился бы для этого, потому что атмосферное давление должно было возрастать по мере нашего спуска в глубь Земли.

3) Женевский хронометр Буассона младшего, выверенный по гамбургскому времени.

4) Два компаса для определения склонения и наклонения.

5) Ночная подзорная труба.

6) Два аппарата Румкорфа, которые представляют собой надежный и портативный электрический светильник, безопасный и занимающий мало места.

Оружие состояло из двух карабинов системы «Пердли Мор и К*» и двух револьверов Кольта. Но к чему оружие? Мне казалось, что нам нечего бояться ни дикарей, ни хищных зверей. Но дядюшка, по-видимому, дорожил своим арсеналом не менее, чем приборами, в особенности порядочным запасом пироксилина, не подверженного влиянию сырости, разрушительная сила которого гораздо значительнее, чем сила обыкновенного пороха.

Инструменты состояли из двух мотыг, двух кирок, веревочной шелковой лестницы, трех железных палок, топора, молотка, дюжины железных клиньев, винтов и длинных веревок с узлами. Все это составляло солидный тюк, так как одна только лестница была в триста футов длиной.

Наконец, были еще и съестные припасы: небольшой, но весьма полезный мешок содержал шестимесячный запас концентрированного мяса и сухарей; можжевеловая водка была единственным напитком, ибо воды не было, зато у нас имелись тыквенные фляги, которые дядя рассчитывал наполнять водой из источников. Все мои возражения относительно состава этих последних, температуры и даже самого их существования были оставлены без внимания.

Чтобы дать полный список наших дорожных вещей, я упомяну еще о дорожной аптечке, содержавшей хирургические ножницы, лубки на случай переломов, кусок тесьмы из грубой ткани, бинты и пластырь, таз для кровопускания, множество пузырьков с декстрином, спиртом для промывания ран, со свинцовой примочкой, эфиром, уксусом, нашатырем и другие устрашающие предметы и, наконец, вещества, необходимые для аппарата Румкорфа.

Дядюшка не забыл также табак, порох и трут, а равным образом широкий кожаный пояс с порядочным количеством зашитых в нем золотых, серебряных и бумажных денег. Среди прочих вещей находилось также шесть пар крепких башмаков на прекрасной прочной резиновой подошве.

– С таким снаряжением и запасами, – сказал дядя, – нам нечего бояться далекого путешествия.

Весь день 14 июня был употреблен на то, чтобы тщательно уложить все эти предметы. Вечером мы ужинали у барона Трампе, в обществе бургомистра Рейкьявика и доктора Хуальталина, главного врача страны. Г-на Фридриксона не было среди гостей; впоследствии я узнал, что он находился в натянутых отношениях с губернатором из-за какого-то административного вопроса и поэтому они не бывали друг у друга. Таким образом, я был лишен возможности понять хоть одно слово из того, что говорилось на этом полуофициальном ужине. Я заметил только, что дядюшка говорил не умолкая.

На следующий день, 15 июня, приготовления были закончены. Наш хозяин доставил профессору большое удовольствие, вручив ему карту Исландии, несравненно более полную, чем карта Гендерсона, а именно карту, составленную Олафом Никола Ольсеном, в масштабе 1:480 000, и изданную исландским Литературным обществом на основании геодезических работ Шееля Фризака и топографических съемок Бьерна Гумлаугсона. Для минералога это был драгоценный документ.

Последний вечер был проведен в дружеской беседе с г-ном Фридриксоном, к которому я чувствовал живейшую симпатию; за этой беседой последовал довольно беспокойный сон, по крайней мере для меня.

В пять часов утра меня разбудило ржание четырех лошадей, бивших копытами о землю под моим окном. Я проворно оделся и вышел на улицу. Ганс был тут и молча, с необыкновенной ловкостью навьючивал на лошадей наш багаж. Дядюшка больше шумел, чем помогал в этой работе, и проводник, по-видимому, обращал мало внимания на его указания.

К шести часам все было готово. Г-н Фридриксон пожал нам руки. Дядюшка на исландском языке сердечно поблагодарил его за радушное гостеприимство. Я же произнес по-латыни, как только мог лучше, искреннее приветствие; потом мы сели на лошадей, и г-н Фридриксон крикнул нам вслед, на прощание, стих Вергилия:

«Et quacunque viam dederit fortuna sequamur!»[7 - «Смело двинемся в путь, куда поведет нас фортуна» (лат).]

Глава двенадцатая

Когда мы выехали, погода была пасмурная, но устойчивая. Не приходилось опасаться ни утомительной жары, ни бедственного дождя. Погода для туристов!

Удовольствие от прогулки верхом во многом помогало мне примириться с нашим рискованным предприятием. Я был наверху блаженства, наслаждался своей свободой и уже начинал не так мрачно смотреть на вещи.

«В самом деле, – рассуждал я, – чем я рискую? Нам предстоит путешествие по замечательной стране, подъем на знаменитую гору, в худшем случае – спуск в ее потухший кратер! Очевидно, Сакнуссем ничего иного не совершил. А что касается подземного хода, который ведет к центру Земли, – это сущая фантазия! Полнейшая бессмыслица! Итак, воспользуемся приятной стороной экспедиции, не думая об остальном».

Пока я так размышлял, мы выехали из Рейкьявика.

Ганс шел впереди быстрым, размеренным, спокойным шагом; за ним следовали две лошади с нашим багажом, которых не приходилось подгонять. Вслед за ними ехали мы с дядюшкой, и, право, наши фигуры на низкорослых, но сильных лошадках представляли собою недурное зрелище.

Исландия – один из крупнейших островов Европы. При поверхности в тысячу четыреста квадратных миль[8 - По современным данным, площадь Исландии равна 103 тыс. км

.] она насчитывает только шестьдесят тысяч жителей. Географы делят ее на четыре части; и нам предстояло пересечь ту ее часть, которая носит название «Страны юго-западных ветров»: «Sud-vestr Fjordungr».

По выходе из Рейкьявика Ганс направился по морскому берегу. Мы ехали среди безлюдных тощих пастбищ с чахлой, скорее желтой, нежели зеленой травой. Зубчатые вершины трахитовых гор на востоке были подернуты дымкой; то тут, то там виднелись на склонах дальних гор снежные поляны, тускло мерцавшие в рассеянном свете туманного утра. То тут, то там вздымались горные пики и, прорезая свинцовые тучи, вновь возникали над ними, словно рифы над морскими волнами.

Нередко гряды голых скал спускались к морю, загромождали пастбища, но и тогда оставалось достаточно места, чтобы проехать. Впрочем, наши лошади инстинктивно выбирали наиболее удобный путь, не замедляя притом шага. Дядюшке даже не пришлось подгонять свою лошадку окриком или хлыстом: для этого у него просто не было повода. Я не мог удержаться от улыбки, глядя на него: он был слишком велик для своей лошадки, и так как его длинные ноги почти волочились по земле, он походил на шестиногого кентавра.

– Славная скотинка, славная скотинка! – говорил он. – Ты увидишь, Аксель, что нет животного умнее исландской лошади. Ничто ее не останавливает; ни снега, ни бури, ни плохие дороги, ни скалы, ни ледники; она смела, осторожна, надежна; никогда не оступится, никогда не заупрямится. Если понадобится перейти реку или фьорд, она бросится, не колеблясь, в воду, точно какая-нибудь амфибия, и достигнет другого берега! Но не будем ее подгонять, предоставим ее самой себе, и мы проедем в среднем десять лье в день.

– Мы-то проедем, – отвечал я, – а проводник?

– О нем я не беспокоюсь! Эти люди шагают, сами того не замечая. Наш проводник ступает, как автомат, и, видимо, ничуть не устает. Впрочем, если потребуется, я уступлю ему свою лошадь; меня скоро схватят судороги, если я совсем перестану двигаться. Руки действуют хорошо, но надо подумать и о ногах.

Между тем мы быстро продвигались вперед. Местность становилась пустыннее. Изредка встречалась уединенная ферма, какой-нибудь boёr[9 - Жилище исландского крестьянина. – Примеч. автора.], построенный из дерева, земли, кусков лавы, – словно нищий у края дороги! Эти ветхие хижины точно взывали к жалости прохожих, и, право, брало искушение подать им милостыню. В этой стране совсем нет дорог, даже тропинок, и как ни жалка здесь растительность, она скоро стирает следы редких путешественников.

И однако эта часть провинции, находящаяся рядом со столицей, принадлежит к населенным и обработанным местностям Исландии. Что же после этого представляли собой места, еще более пустынные, чем эта пустыня? Проехав полмили, мы не увидели ни одного фермера в дверях его хижины, ни одного пастуха, пасущего стадо, менее первобытное, чем он сам; только несколько коров и баранов, предоставленных самим себе, попались нам на глаза. Что же должны были являть собою провинции, подверженные вулканическим извержениям и землетрясениям?

Нам предстояло познакомиться с ними позже; но, глядя на карту Ольсена, я узнал, что их можно миновать, если держаться извилистого морского берега. И действительно, плутоническая деятельность ограничивается преимущественно внутренней частью острова; именно там находятся те горизонтальные пласты, называемые по-скандинавски траппами и состоящие из трахита, базальта, вулканических туфов, застывших потоков лавы и порфира, которые придают острову его сверхъестественный, грозный вид. Я не подозревал тогда, какое зрелище ожидает нас на полуострове Снефельс, где буйства природы создали этот зловещий хаос.

Через два часа после отъезда из Рейкьявика мы достигли местечка Гуфун, называемого также «Aoalkirkja», или «Главная церковь». Там нет ничего примечательного. Всего несколько домов. В Германии они составили бы деревушку.

Тут Ганс сделал получасовую остановку; он разделил с нами наш скромный завтрак, отвечал «да» и «нет» на дядюшкины расспросы о состоянии дороги, а когда его спросили, где он намерен переночевать:

– Гардар, – сказал он коротко.

Я посмотрел на карту, чтобы узнать, где находится этот Гардар, и нашел на берегу Хваль-фьорда, в четырех милях от Рейкьявика, маленькое селение, носящее это название. Когда я указал на него дядюшке, он сказал:

– Только четыре мили! Четыре мили из двадцати двух! Превосходная прогулка!

Он сделал какое-то замечание проводнику, но тот, не ответив ему, вновь двинулся в путь, шествуя впереди лошадей.

Три часа спустя, держа по-прежнему путь среди пастбищ с выгоревшей травой, мы обогнули Колла-фьорд – этот окольный путь был короче и легче, чем переправа через залив – и прибыли в «pingstaoer», резиденцию окружного суда, под названием Эюльберг, когда на колокольне пробило бы двенадцать, если бы вообще исландские церкви имели достаточно средств, чтобы купить башенные часы. Впрочем, и прихожане не носят часов, за неимением таковых.

Здесь лошадям был задан корм; дальше мы поехали по узкой прибрежной дороге, между цепью холмов и морем, без остановки до Брантарской «Главной церкви», и еще на милю дальше, до Заурбоёрской заштатной церкви, находящейся на южном берегу Хвальфьорда.

Было четыре часа. Мы покрыли всего четыре мили.

В этом месте ширина фьорда была по крайней мере в полмили; морские волны с шумом разбивались о крутые, остроконечные скалы: залив лежал среди отвесных, скалистых стен, высотою в три тысячи футов и примечательных тем, что слои бурого камня перемежались тут с красноватыми пластами туфа. Как ни смышлены были наши лошади, я ничего хорошего не ожидал при попытке переправиться через этот пролив на спинах наших четвероногих.

– Если они умны, – сказал я, – они и пытаться не будут переправиться вплавь. Во всяком случае, я буду благоразумнее их.

Но дядюшка не желал ждать. Он пришпорил лошадку и поскакал к береuу. Животное, почуяв близость воды, остановилось; но дядюшка, который всегда поступал по-своему, стал еще решительнее понукать коня. Лошадка тряхнула головой и снова отказалась идти. Дядя начал сыпать проклятиями и бить лошадь плетью, но лошадка только лягалась, намереваясь, по-видимому, сбросить всадника. Наконец она подогнула ноги и проскользнула между длинных ног профессора, который остался стоять на двух прибрежных камнях, подобно Колоссу Родосскому.

– Ах ты, проклятое животное! – вскричал всадник, неожиданно оказавшийся на земле и сконфуженный, как кавалерийский офицер, вынужденный перейти в пехоту.

– Farja, – сказал проводник, тронув его за плечо.