Мистический сон

Мистический сон
Жорж Роденбах

«Был канун Рождества. Полночная служба только что кончилась. В стенах монастыря цветные окна перестали наполнять образами темноту; орган замолкал, ночное безмолвие поглотило последние, как бы засыпавшие звуки колокола. Монахини, спеша, вышли из церкви и при резком ветре, срывавшем у них головной убор, молчаливо расходились по своим келиям, – напоминая торопливые движения лебедей, боящихся, как бы не остаться на замерзающем пруду и не стать пленниками своих крыльев, если бы эти крылья вдруг приросли ко льду…»

Жорж Роденбах

Мистический сон

Был канун Рождества. Полночная служба только что кончилась. В стенах монастыря цветные окна перестали наполнять образами темноту; орган замолкал, ночное безмолвие поглотило последние, как бы засыпавшие звуки колокола. Монахини, спеша, вышли из церкви и при резком ветре, срывавшем у них головной убор, молчаливо расходились по своим келиям, – напоминая торопливые движения лебедей, боящихся, как бы не остаться на замерзающем пруду и не стать пленниками своих крыльев, если бы эти крылья вдруг приросли ко льду…

Сестра Вальбурга вернулась одна из последних в свою комнату, предназначавшуюся для послушницы в монастыре Восьми Блаженств, крошечную, чистую комнатку, в которой виднелась ее постель с занавесками из бледно-лилового коленкора. В этот вечер она чувствовала себя немного грустной, неизвестно почему, и оставалась насколько возможно дольше в церкви, пока монахиня, заведующая ризницей, не погасила поочередно восковые свечи, точно срывая пламя с кончиков каждой свечи.

Можно было бы подумать, что она боялась остаться одна и вернуться в свою комнату. В первый раз, со дня ее поступления в монастырь, она чувствовала такую сильную меланхолию. Она сняла тяжелое покрывало, точно пеленавшее ее голову, быстро разделась, чтобы лечь в постель, чувствуя озноб от этой сырой погоды, и немного – от состояния своей души, которая, казалось, тоже замерзала…

Она бросила на единственный стул свое черное платье, головной убор, поставила рядом свои башмаки, чувствуя некоторую грусть, тоску, которая, право, была простительна; она вспомнила о том далеком времени, когда она ставила в этот вечер перед камином свои детские башмачки… От этого воспоминания она перешла к другим, более мирским сожалениям: о домашнем очаге, детях, семейной жизни. Она отреклась от всего этого. Она обвенчалась с Христом в грустном черном наряде. Но Христос находился далеко. Она любила его, как отсутствующего супруга, путешествующего по неизведанным морям. Она жила одна. Она чувствовала себя разлученной с ним. Она это испытала вдвойне в эту ночь, когда только один зимний ветер проникал в очаг и наполнял холодом, вместо подарков, ее сиротливые башмаки…

Так думала она, но благодатный сон мало-помалу охватывал ее, беспрерывное биение ресниц заволакивало ее глаза, постепенно переставшие что-либо различать в одинокой комнате, в которую врывался сильный лунный свет, переливаясь, как перламутр.

Проникновение лунного света в комнату! Рассеивающийся мрак!

Где кончается действительность? Где начинаются грезы?

Вдруг молодой монахине, взоры которой долгое время были с грустью устремлены на ее совсем черные, как бы траурные, башмаки, показалось, что они стали яснее, точно побледнели и очистились. Происходило ли это от луны, светившей в окно? Был ли это сон, или совершалось чудо? Вскоре они уже более не казались простыми, кожаными, черными, как ночь, и вследствие этого сливавшимися с ней, а светлыми, чистыми, как снег, сшитыми из белого шелка, точно серебряными, девическими, свадебными туфельками…

А на одиноком стуле обыкновенное платье монахини, – неужели и его нечаянно осветила луна? Был ли это сон или действительное чудо? Все черное и мрачное, оно начинало также белеть. С каждой минутой черная краска как бы сползала вдоль материи, стекала по полотнищам, исчезала в швах, собиралась в складках, затем незаметно скрывалась, точно выжатая и побежденная блеском белого цвета, изменившего юбку, корсаж, весь ее духовный наряд в чудесное платье со складками из толстого и матового шелка, платье непорочной невесты, которое ожидало того момента, когда она его наденет, сложенное, но величавое, истинно свадебное на залитом луною стуле…

Тогда сестра Вальбурга, как бы радостно принявшая божественное позволение, поднялась из своего алькова с бледно-лиловыми занавесками. Проснулась ли она вполне, или находилась немного в состоянии сомнамбулы и отдавалась иллюзии своей мечты?

Счастливая и красивая, она начала одеваться для неизвестного супруга, которому предназначалось это брачное приданое. Она надела прежде всего чудные белые башмачки, продолжавшие блестеть в темноте, бледные и хорошо сидевшие на ее ногах, как парочка голубей. Затем она надела свое просторное муаровое платье, точно окутывавшее ее неподвижными глыбами снега и хорошо пристегивавшееся снежинками.

Когда она сделала насколько шагов, комната показалась ей серебряной, а позади нее образовалась тень. Можно было бы подумать, что ее юбка бушевала.

Это была теперь небесная новобрачная; для того, чтобы идти к алтарю, недоставало только кружевного вуаля, который оттенил бы немного ее лицо, слишком розовое, и соединил бы в один белый цвет последний день ее девственности.

По этой причине сестра Вальбурга приняла вдруг очень беспокойный и огорченный вид. Ее башмаки по божественной милости в эту чудесную ночь легко изменились в светлые шелковые туфельки; ее платье также приняло другой вид, так как не трудно было обратить мрачную материю в светлый шелк. Но где найдет лунный свет необходимую ткань для кружевного вуаля, без которого она не может отправиться в церковь, где должно быть совершено таинство?

Как возможна подобная забывчивость и как этому помочь?

Молодая монахиня была этим очень озабочена; поспешно она ходила по комнате, искала везде нежного, но столь существенного украшения. (Ах, вуаль! – предмет лихорадочных поисков, в последнюю минуту недостающий всегда и всем!).

Вдруг она вскрикнула и остановилась на месте, как бы пораженная прелестью столь прекрасного предмета, внезапно бросившегося ей в глаза: там, в большом окне, разрезанном лунным светом, висел между стеклами вуаль. Превосходный, тяжелый, вышитый вуаль, более пышный, чем вуаль Мадонны во время майских служб!

Чудесное кружево, какого она никогда не видала, какого не могут создать руки всех монахинь… целый искусственный цветник, состоящий из распустившихся в холодную весну неподвижных цветов…

Сестра Вальбурга подошла к нему с радостным волнением. Точно пробил час свадебной церемонии и она захотела сорвать кружево со стекла, снять нежный приготовленный вуаль, необходимое прибавление к ее брачной одежде…

Но нежная ткань противилась ее желанию; сколько она ни старалась уловить все изгибы кружев, чтобы обратить свои усилия на эту более прочную сторону вуаля, он не поддавался и казался приросшим к стеклу…

В беспокойстве и волнении она еще сильнее оттягивала, спрашивала себя, какие незаметные булавки, какие еще неразрезанные и нечаянно забытые нити, несмотря на все ее усилия, привязывали так крепко чудный кружевной вуаль к стеклу окон…

Напрасно! Ажурная ткань распускалась под ее пальцами, в ней обнаруживались зияющие отверстия. Между тем монахиня непременно хотела притянуть к себе этот необыкновенный вуаль. В ее движении чувствовалось нетерпение, она волновалась с надеждою, которая быстро уничтожала все вышитые цветы, все вывязанные папоротники.

Тюль поддался в свою очередь, и весь вуаль, весь тонкий гипюр разорвался под твердостью ее ногтей.

Вдруг – зашла ли луна на утренней заре? был ли это конец сна или чуда? – сестра Вальбурга, пробудившись, очнулась в своей еще темной комнате, в то время как утренний колокол будил монахинь. Поспешно она надела свой мрачный наряд, зашнуровала свои черные башмаки, вспоминая все же о своем лучезарном сне и взглядывая, с неопределенною грустью, по направлению к окну – на кружевной вуаль из инея, покрывавший стекла.