Христофор Колумб

Но Кортес еще ближе придвигает к нему свое потное лицо с выпуклыми дерзкими голубыми глазами, отливающими блеском стали, и, понижая голос, добавляет еще пару слов, которые производят убийственное впечатление на Монтесуму. Жизнь словно оставляет его; взор, черты, весь облик его мертвеет, он человек конченый, как всякий, кто пошел на предательство и потерпел неудачу, о чем он узнает из уст своего врага.

Да, Кортес несколькими сухими словами сообщает Монтесуме, что знает все его замыслы, знает о заговоре и готовящемся в данную минуту покушении на его жизнь. Рядом с ним извивается Малина, выдвигается вперед, ей хочется, чтобы Монтесума взглянул ей в лицо!.. Он становится еще серее, когда узнает ее, узнает этот сверкнувший взгляд, пробудивший в нем воспоминание об одном ночном свидании и о том, кому и в чем он тогда признался… В эту минуту он еще острее чувствует всю глубину своего несчастья.

Кортес все еще пригвождает его своим взором, близко склоняясь к нему лицом – орел и змея! Но скоро по лицу Кортеса разливается выражение несдерживаемой более свирепости, он выпрямляется, делает взмах рукой, затянутой в перчатку, и – целая стая переодетых тласкальцев, его союзников, все время находившихся в толпе, кидается к известным ацтекам—заговорщикам касикам, главным представителям знатных родов – и красноречиво срывают с них плащи, открывая спрятанное под ними оружие. Через час заговорщики сгорят живьем, привязанные к столбу, на костре, сложенном из туземных стрел и копий; жаркое, жгучее будет пламя!

Но поднятая рука Кортеса дает сигнал к еще более важным событиям: разом со всех четырех сторон грохают пушки, дома разверзают свои пасти, и появляется на коне Альварадо, подобный сверкающей железной башне, – всадник и конь составляют как бы одно целое, мерно колышащееся то вверх, то вниз, – а за ним остальная конница с наглухо спущенными забралами и обнаженными, блестящими, остро отточенными мечами наготове. Тут и в Кортесе просыпается солдат и полководец; левой рукой опускает он забрало, правой выхватывает из ножен длинный свистнувший меч… д-зз… плюет в кулак и с восклицанием: «Яго!» кидается в бой. Пронзительный хищный визг вырывается из горла Малины, словно из глотки подпрыгнувшего оцелота.

Военная тревога. Артиллерийский и мушкетный огонь, щелканье затворов, наступление кавалерии, и – вся прекрасная весенняя процессия, цвет туземной молодежи, плавает в собственной крови; увенчанный цветами бог весны, которого собирались так мило принести в жертву ему самому, опрокинут и растоптан до неузнаваемости конскими копытами; кровавые борозды прорезают густые толпы народа в боковых улицах, которые так легко обстреливать с площади; крики, безумие и смерть.

Затем жуткая пауза, сотни тысяч людей замерли, затаили дыхание в ужасе от того, что произошло и что еще предстояло впереди.

Последствия: восстание всей Мексики; поднялась уже не одна знать, поднялся весь народ, подстрекаемый жрецами, которые объявили священную истребительную войну этой нечисти, выдающей себя за богов и присосавшейся к пуэбло, чтобы ограбить все золото и бежать с ним. До сих пор все бесчинства сходили пришельцам с рук – даже осквернение священной почвы владения мексиканских богов водружением столбов с перекладиной и пригвожденным телом; они оставались безнаказанными, благодаря заступничеству Монтесумы, который все прощал им, они же обошлись с ним как с дикарем, и в его лице нанесли несмываемое оскорбление всему древнему роду ацтеков, его царственно– божественному достоинству; теперь этому должен быть положен конец.

Боги были возмущены до крайности; Вицлипуцли – по рассказам жрецов – исходил в своем капище холодным огнем по ночам, – фосфоресцировал – и в сосуде с жертвенной кровью, стоявшем перед ним, завелись черви! Сам Попокатепетль был потрясен, – это каждый мог видеть, – и скоро, верно, положит конец всему миру. Все приметы предвещали светопреставление; трехлетний ребенок, принесенный в жертву, перед смертью лепетал пророчества на никому не понятном языке; в животе другой жертвы найден был камень, весь в зигзагах, напоминавший молнию; пролетавший с востока кондор уронил падаль на теокаллицу Вицлипуцли… Каких же еще ожидать знамений?.. Судьбы Мексики неизвестны, но эти чужеземные обманщики, похитившие с неба гром, лживые до мозга костей, – одна окраска кожи их чего стоит, – должны умереть, хотя бы умерщвление каждого бледнолицего стоило жизни тысяче мексиканцев!

Восстание произошло на рассвете; независимо от всех других сил, нужно было заручиться таким союзником, как само солнце; перед восходом солнца весь город и превратился как бы в мешок, наполненный жужжащими навозными жуками, так горячо перешептывались жители; а днем, когда солнце стояло в зените, к нему уже вздымался с земли огромный столб пыли и криков, а ширина основания этого столба равнялась ширине всего города. Все мужское его население разом атаковало дворец, где забаррикадировались немногочисленные белые; дождь камней, обсидиановые стрелы, закаленные на огне пики и копья, голые руки, зубы – все было пущено в ход; мексиканцы тысячами валились под истребительным огнем пушек и под ударами неутомимых толедских клинков, целые горы трупов вырастали вокруг дворца, но на место убитых являлись новые тысячи и шли на приступ под неумолчные крики, рев и вой тысячи глоток; штурмовали дворец, начиная с восхода солнца и весь день без перерыва, в расчете запугать врагов, и – запугали.

Положение окруженного испанского войска, численностью всего в 1200 человек, включая солдат Нарваэса, с прибавкой 6000 тласкальцев и 80 лошадей, становилось поистине отчаянным; вся страна возмутилась против них; казалось, самая земля разверзалась всюду и черными волнами выбрасывала из недр своих мексиканцев, целые полчища дикарей, презирающих смерть, одетых словно дьяволы в звериные шкуры и перья. Они с воем и ревом налетали на дворец под звуки оглушительной дьявольской музыки, каких-то оглушительных барабанов, пронзительно визжавших свистулек и зазубренных рогов антилопы, по которым скребли створками раковин, – получалась прямо адская какофония!

Кровь текла в тот день по улицам города ручьями. Горючие стрелы залетали во дворец и поджигали деревянные стропила. Много испанцев было убито, но и они истребили множество мексиканцев. Вой и адская музыка истерзали им нервы, вызвали упадок духа; солдаты Нарваэса начинали уже поговаривать о том, с какой стати им умирать ради обогащения Кортеса? Это вносило расстройство в ряды самих испанцев.

Когда положение стало невыносимым, Кортес с другими храбрецами – Альварадо, Сандовалем, Олидом, для которых война была искусством, сделали вылазку и взяли приступом храм Вицлипуцли – подвиг, казалось бы, совершенно немыслимый: все 114 террас пирамиды были снизу доверху черным-черны от мексиканских воинов, которые сбрасывали на головы штурмующих горящие бревна, но испанцы все-таки взяли храм после трех часов акробатических упражнений и резни, подожгли верхние башни, и тогда – показался сам Вицлипуцли!..

Мексиканцы увидали, как он, подобно жабе, выполз из своего капища и покатился кубарем, подталкиваемый испанцами сзади, неуклюже повис на краю верхнего уступа, оттуда тяжело рухнул вниз, запрыгал по ступеням, перескакивая через двадцать разом, пробил брешь в стене, вышиб кусок из собственного лба и, наконец, раздавил группу жрецов в красных туниках, с воем обступивших подножие пирамиды!

Колоссальный подвиг, подчеркнувший падение Мексики, но и рискованная бравада, – ведь сами-то мексиканцы еще не погибли; они все прибывали да прибывали; одна черная волна катилась за другой, словно клубы дыма на пожаре, стремительные, дико воющие, кровожадные… Скоро не осталось ни одного испанца, который бы не был ранен. Что оставалось им делать?

Сделали попытку обратиться к народу через посредничество самого Монтесумы,

– он все еще имел власть над ними. Его заставили выйти на крышу, чтобы уговорить их. Величественный момент; шум действительно стих на несколько минут и уступил место небывалой до тех пор тишине, когда появился Монтесума и толпа увидела того, кого считала достойнейшим и лучшим из людей. Он заговорил, но слабый одинокий голос его недолго раздавался над этим морем тишины, из которого устремлялись на него мрачные взоры.

Ответом ему был град камней. Раненого, обливающегося кровью Монтесуму увели прочь.

Другого ответа он не получил. Он перестал быть прежним Монтесумой. Они вырвали его из своего сердца. Совет, древняя власть, собрался и признал Монтесуму низложенным; он был теперь никто, его место, заступил ближайший родственник Куаутемок, которого провозгласили земным наместником божества и полководцем мексиканцев.

Тогда Кортес попытался сам уговорить народ. После низвержения Вицлипуцли он вышел на крышу вместе со своим толмачом Малиной. Опятьвоцарилась мертвая тишина, – и он заговорил с народом, но обратился к нему не с кротким увещанием, не с просьбой о мире, которого сам жаждал, а с холодными доводами полководца, рассчитывая убедить, устрашить.

Вот они сами видят, храм их разорен, боги их повержены во прах; как могут они противиться ему? Добром они еще могут поладить, но, в случае сопротивления, он не оставит в Мексике камня на камне!..

Эта суровая речь была переведена певучим голосом Малины; оцелот мяукал одиноко над морем людских голов, передавая слова железного полководца тысячам воинов, над которыми еще клубились облака боевой пыли. Малина грациозно извивалась, облизывала свои розовые губы, сверкала разноцветными перьями колибри, сквозь которые просвечивало ее бронзовое тело, вспыхивавшее под лучами солнца, – послушное и сладострастное эхо уничтожающих речей Кортеса!

Ответ держал один из старых касиков кратко и ясно. Он сказал, что испанцам скоро нечего будет есть, что большинство из них ранено и измучено, да, кроме того, все мосты между плотинами разрушены, и им все равно не уйти отсюда!

Это была правда.

После паузы опять затрещали барабаны, завыли дудки, заскрежетали рога антилоп и завыли сотни тысяч ацтеков, – мощный погребальный хор возобновился, чтобы не умолкать до окончания погребения. Сколько разверзлось могил, и какие ужасные могилы!..

Тем временем умер Монтесума. Это было ударом для Кортеса, потому что, хотя Монтесума и был низложен, у него все-таки была своя партия, и его еще можно было использовать. Но его нельзя было спасти; он упрямо срывал со своих ран все перевязки, отказывался от пищи, упорно молчал и не поднимал глаз с того момента, как его побил камнями собственный народ, вплоть до самой смерти. В Испании не было человека разочарованнее Колумба, но и Монтесума со своей стороны пережил не меньшее разочарование: в обоих жила великая искренняя вера и надежда узреть бога, но один дожил до встречи с людоедами, а другой – с Кортесом.

В следующую же ночь после смерти Монтесумы Кортес начал отступление.

Это была та самая знаменитая скорбная ночь, которую Диас неделикатно называет «ночью, когда испанцев вышвырнули вон из Мексико». Сам он испытал при этом совершенно новое ощущение, на которое до того не считал себя способным, – он узнал страх. И он с таким изумлением говорит об этом, описывает свое состояние такими странными выражениями, как будто страх представлялся ему неким ужасным внешним чудовищем, с которым он здесь познакомился впервые. Так ужасна была эта ночь.

Сопоставляя ход событий в различных местах, можно вкратце описать эту ночь следующим образом, взяв центральным пунктом Попокатепетль.

Вулкан пылает, подымает к небу распаленную огненными грезами голову, ведя по-своему счет времени, и в одно из его мгновений, когда он выбрасывает столб пламени, озаряющий лежащее под ним плоскогорье из застывшей лавы, Соленое озеро с тяжелыми тусклыми водами и весь город на озере, словно вылепленный из крови и извести, – в это мгновение там внизу творится история: Орел и Змея вступили в поединок. Хищная птица держит змею в своих когтях, а та, извиваясь, пытается вонзить в грудь врага свои ядовитые зубы.

Кортес дождался самой темной части ночи, – поскольку могло стемнеть в Теночтитлане с его сотнями пылающих алтарей, – прежде чем начал свое отступление с артиллерией, конницей, обозом и всем войском, выделив целый отряд для переноса бревенчатого моста, сколоченного втихомолку по его приказу, чтобы перекидывать через каналы между плотинами.

Канал между плотиной и материком оказался роковым – здесь произошел бой, в котором испанцы понесли огромные потери. В тылу горящий город; по пятам наступают мексиканцы – и по плотинам и в челнах; они слишком быстро заметили отступление и зажгли все, что только было горючего в городе, чтобы хорошенько осветить врагам обратный путь. Они гонятся за испанцами с воем и криками, с острыми копьями, с градом осколков обсидиана; испанцам волей– неволей приходится остановиться и обороняться, но на смену уничтоженным наступают все новые и новые ряды пеших мексиканцев и в челнах.

Ужасная ночь. Части беглецов удалось перебраться, как вдруг мост обрушился, люди попадали в воду, смешались в общую кашу, дрались, утопали, убивали друг друга; канал запрудило пушками и тонущим обозом, так что задним рядам войска удалось перебраться по этой запруде на другую сторону; самым последним в арьергарде был Альварадо; он перепрыгнул с берега на берег; вещь невозможная, как утверждает Берналь Диас, но весь свет утверждает и посейчас, что он сделал это, – перепрыгнул!..

Да, на илистом дне озера остались все прекрасные пушки испанцев и большая часть золота Кортеса в ящиках и тюках. Ужасное несчастье! Все эти чудесные солнца и луны из червонного золота, огромные как колеса; все слитки, которых хватило бы на постройку целого домика, – столько было расплавлено Кортесом сокровищ искусства Теночтитлана, – все драгоценные камни на баснословную сумму. Лишь грустные песни Испании в состоянии были выразить все горе, вызванное подобными потерями. Да, завоеватели лишились всего. Но один продолговатый ларец из обоза был спасен; его нельзя было не спасти; Кортес доверил его своим лучшим носильщикам и приказал охранять лучшим бойцам; в нем была спрятана Малина, завернутая, словно хрупкая драгоценность, в мягкие перья – сами по себе представлявшие целое состояние! Надо думать, ей снились жаркие сны во время этого переноса!

Малина пережила эту горестную ночь. Всех остальных своих невольников и невольниц испанцы лишились; дети Монтесумы, следовавшие в обозе, были убиты. Лошади почти все погибли, уцелело десятка два. Диас проливает слезу в память рыжей кобылы Альварадо, которая, по-видимому, стоила того. Рассказывают еще об одной уцелевшей женщине, единственной уроженке Кастилии, проведшей весь поход, если верить Диасу. Звали ее Мария д'Эсперадо. Это была замечательная женщина: дралась мечом не хуже солдата при отступлении через плотины и спасла-таки свою жизнь. Вот так женщина! Проследите мысленно ее судьбу!

700 испанцев погибли в ту ночь; кто утонул, кто был убит; некоторые попали в плен; имена их канули в вечность, а ведь каждого из них пестовала когда-то мать, каждый был младенцем в пеленках; потом из него вырос солдат, который отправился бродить по белу свету, а теперь кончил здесь свой век —

как подкошенная былинка. Но много пало в ту ночь и грандов, и кабальеро[45 - Кавалер, испанский дворянин.], лучших друзей и сподвижников Кортеса, незаменимых и незабвенных!

А принесенные в жертву!.. Злосчастные неудачники, попавшие живьем в руки ацтеков, зарезанные ими во славу богов! Белые люди, испанцы! Ах, глаза их отразили величайший ужас, когда и кем-либо виденный на земле, ужас кровавой ночи Теночтитлана; они пережили его с широко открытыми глазами, в полном сознании отправились прямо в ад!..

С плотины было видно, как их вели, голых, по всем террасам, на самый верх, при ярком свете пылающих алтарей, горящих домов, огненных вспышек и бороздящих небо молний далекого Попокатепетля. Приговоренных к смерти белых заставили идти по крутой священной стезе мексиканцев, символизировавшей их странствие, как народа, – от тропиков вверх, по лестнице климатических поясов, на кровлю мира, в разреженный воздух. Пленных, связанных вместе, как овец, погоняли хлыстами и палками. С плотины и с противоположного берега озера видны были их белые тела, сверкавшие между черными и красными дьяволами, – жрецы были в красных облачениях, – в туниках мясников, с развевающимися волосами… Молодые белокожие сыны Испании с «голубой» аристократической кровью, просвечивавшей в сети нежных жилок на висках и под нежно-розовой кожей лица, наследием прекрасных матерей, плоть от их плоти, шли на убой… И, когда они добрались до верху, их еще заставили плясать перед алтарем из ясписа, перед жертвенником Вицлипуцли, который сам отсутствовал, но был представлен своими жрецами.

Жрецы Вицлипуцли стоят на вершине пирамиды, словно рея в воздухе; ночь и пламя под ними, ночь и пламя над ними; красный глаз вулкана горит над миром, а вокруг несчастных ликует рой палачей в кровавых одеяниях, словно грифы с грязными повисшими крыльями; их волосы склеились от крови, длинные когти загибаются; большинство безухие, клекчут как птицы и звякают обсидиановыми ножами. Звон котлов, вилок и больших черпаков в преддверии храма, визг флейт, скрежет рогов антилопы, барабанный бой!

Большой погребальный барабан! Нынешней ночью он гремит с вершины храма Вицлипуцли, барабан судного дня; перепонка его из кожи удава; глухой рокот его разносится по всей стране, слышен на много миль кругом, словно медленное биение пульса этой ужасной ночи: бум! бум! И на звуки змеиного барабана выходят из дверей домов, внизу в городе, женщины, единственные оставшиеся дома в эту ночь борьбы, и смазывают кровью губы изображенных на стенах домов тотемов-змей, древнейших символов мексиканцев.

Под грохот этого замогильного барабанного боя приговоренные испанцы идут на смерть. И в глазах их отражаются все картины смерти: лобные места перед храмом, озаренные огнями кучи костей, искусственные холмы из черепов, высохшие, как у мумий, головы, насаженные на колья, бездна, словно вся вымощенная поднятыми кверху, осклабившимися лицами, голыми трупами людскими… Поистине сущий ад!..

Молодой испанский отпрыск… Вот они коснулись его, приближают к нему свои вонючие потные тела; вот сломили его гордую осанку, заставляют принять унизительную позу; вот вспарывают ему грудь… Ну, это просто лишь больно… Но вот они хватают его за сердце, за сердце!.. Бум! Бум!

А когда в ушах у него зашумело, глаза заволокло предсмертным туманом, последнее сознание стало отлетать от него, и он начал погружаться в блаженную тьму,—пускай теперь гремят барабаны, пусть совершится все остальное, ад так ад, пусть себе хлопочут и полощат чаны в жреческих кухнях, пусть клекчут грифы в священных клетках, где огромные птицы словно прячут себе под крыло мрак и зарево пожара; пусть ворчат и фыркают хищники в зверинце, где ходят, крадучись, и выгибают спины пума и ягуар, зорко сторожа желтыми глазами, что принесут им вонючие сторожа; пусть прыгают и валяются по дну рва оцелоты, с змеиногибким телом и змеинопятнистой шкурой, такие же бесшумные, как змеи, с узкой продольной щелью зрачка в глазах.

Пляск, пляск… это внутренности шлепнулись в рев с гремучими змеями – доля серых смертоносных пресмыкающихся; блуждающий по дну рва отсвет зарева, бросаемого на небо Попокатепетлем, слабо озаряет ползающих и копошащихся там жирных гадов, едва отличимых от серой земли; они выползают из всех щелей и углов, высовывая сухие языки, смакуя запах, двигая челюстями и маленькими, словно опаленными глазками, тихо потрескивая в потемках кастаньетами хвоста… Бум! Бум!..

Кортес с противоположного берега озера слушал этот непрерывный грохот погребального барабана, видел совершавшиеся в городе ужасы, узнавал издали своих друзей… Много голов было сброшено за ночь к его ногам обезумевшими ацтеками, голов его соратников, которые на его глазах прошли весь страшный путь и обрели в конце его страшную смерть… Кортес плакал скупыми, беспомощными детскими слезами, и горло его судорожно сжималось; он переживал со своими товарищами и братьями их нечеловеческие муки.

Кто-то прильнул к его плечу головой, потерся об него ушком; это Малина хочет утешить его, заменить ему все потери; но Кортес смахивает ее с себя, словно порошинку, попавшую в его слезу; она не может утешить его.

Нет, его могло утешить лишь одно, как это показало время, то, в чем он поклялся себе, грозя кулаком по направлению к пылающим храмам Теночтитлана. Он поклялся, что сровняет их с землей, а все эти подлые палачи будут гнить в земле!.. Надо ли удивляться его клятве?

И он сдержал свою клятву. Восстание, смертоубийства, заклание людей выгнали его из Мексики; он вернулся и принес ей все ужасы осады и голодную смерть.

Лучше было бы, если бы Попокатепетль похоронил Мексику и все плоскогорье под слоем пепла; это было бы менее ужасно, чем творившееся на улицах города в последние дни осады, когда доведенные до крайности матери пожирали то, чему сами дали жизнь, когда обезумевшие от голода жрецы Вицлипуцли после того, как была съедена последняя очковая змея, безнадежно косились друг на друга, зная, что не спасутся, даже пожрав друг друга, – в них не оставалось ничего съедобного. На обглоданные заживо трупы грифов походили они, когда, собрав последние силы, тащились к кучам падали и там испускали дух, пав на лица свои…

Вот как далеко заводит одно злодеяние, порождая другое, ответное!