Лежебоки

Лежебоки
Йоханнес Вильгельм Йенсен

Химмерландские истории
В том избранных произведений известного датского писателя, лауреата Нобелевской премии 1944 года Йоханнеса В. Йенсена (1873-1950) входит одно из лучших произведений писателя – исторический роман «Падение короля», в котором дана широкая картина жизни средневековой Дании, звучит протест против войны; автор пытается воплотить в романе мечту о сильном народном характере. В издание включены также рассказы из сборника «Химмерландские истории» – картина быта и нравов датского крестьянства, отдельные мифы – особый философский жанр, созданный писателем.

Йоханнес Йенсен

Лежебоки

Молодые парни из Кьельбю веселились однажды в новогоднюю ночь – били, по старинному обычаю, глиняные горшки о двери домов; многие хозяева их уже поймали и угостили, так что они были порядком навеселе, когда решили заглянуть в дом на выселках.

С семьей, что жила в доме по другую сторону озера, у них были свои счеты. В прошлом году, когда парни пришли туда пошутить в новогоднюю ночь, с ними обошлись худо. И теперь с людьми, жившими на выселках, сыграли грубую шутку: они сидели за ужином, ели вкусную кашу, как вдруг дверь распахнулась и на стол грохнулся огромный глиняный горшок для обжигания краски, полный сухой золы, горшок разбился, и зола разлетелась по всей горнице. Вначале они ничего не могли понять, задыхаясь от злости и кашля, шаря в дыму по комнате наугад, мало-помалу они выбрались из дома, и уж вовсе не для того, чтобы пригласить парней в дом на угощенье, нет, – они вооружились длинными кнутами и здоровенными дубинами и бросились догонять озорников, а те, ясное дело, едва успев швырнуть горшок с золой, пустились наутек со всех ног. Сыновья из дома на выселках оказались проворней, чем можно было ожидать, они настигли деревенских парней на берегу озера и бросились на них, так что тем ничего не оставалось, как залезть в воду. У парней из деревни на ногах были у кого кожаные сапоги, у кого – сапоги с деревянными подошвами, ведь они в новогоднюю ночь могли ожидать чего угодно, а сыновья с выселок были лишь в носках да деревянных башмаках, и им было деревенских парней не достать. Но они по своей натуре были неторопливы, остались караулить на берегу и ждали добрых пару часов, устроившись поудобнее. Ночь стояла холодная, начало подмораживать, и парни, стоя по голенище в воде, зябли нещадно.

Чтобы немного позабавиться и к тому же согреться, сыновья с выселков принялись хлестать кнутами и колотить палками по воде, дувший с берега ветер понес брызги на парней и замочил их. Они разозлились и стали браниться, но сыновья не пожалели их, а, напротив, натаскали больших камней и комьев земли и начали кидать их в воду как можно дальше; теперь бедные парни промокли до костей и принялись сетовать. Но сыновья с выселков не торопились, знай себе стояли на берегу. Пришлось парням покориться и просить прощения; зато после, в дни праздника, они знатно повеселились, отомстив парням на выселках. Сильно подвыпив, эти весельчаки замыслили гнусное дело, которое с большим воодушевлением и принялись осуществлять.

Но для того, чтобы понять, что это была за шутка, нужно побольше узнать о доме на выселках, о его обитателях. Это была старая-престарая усадьба, она стояла поодаль на холме к северу от озера Кьельбю. И в былые времена эта усадьба лежала на отшибе, в стороне от старой, ныне уже исчезнувшей деревни, от которой сохранились лишь пастбища, поросшие шиповником огороды да запущенные цветники поодаль; влево от усадьбы Новая Кьельбю на южном берегу озера выстроили довольно современную деревню, в ней успело вырасти и состариться целое поколение, построили ее после того, как здесь проложили шоссейную дорогу. Люди в усадьбе на выселках не пожелали бросить родное гнездо, остались жить на старом месте и продолжали вести хозяйство по-старому, хотя теперь этого уже никто не понимал. Они всегда жили особняком, их не соблазняло ни оживление на новой дороге, ни разные новомодные штуки в Кьельбю. Между прочим, жили на выселках безбедно.

То, что обитатели этой усадьбы любили поспать и были ужасно медлительны, стало притчей во языцех. В усадьбе у них спали, как только выпадет свободный часок. В семье было много сыновей и дочерей, прислуги они не держали и потому вели себя как хотели, не стеснялись. Работая, они вечно зевали и передвигались не быстрее улитки, а в волосах, торчавших из-под шапок, у них виднелись застрявшие соломинки и пушинки, в любое время дня они поеживались, будто с недосыпу, даже если на самом деле только недавно успели прикорнуть; они просто ползали по земле, до ужаса усталые и невыспавшиеся. Даже если кого-нибудь из этой семьи заставали стоящим и заговаривали с ним, то он начинал моргать крошечными глазками и почесывать руки, будто только что проснулся и не знает, где находится.

За столом они сидели сощурив глаза в щелочки, а днем пахали или справляли еще какую-нибудь необходимую работу, словно в кошмаре или в страшном сне. В летнюю пору вся усадьба, казалось, вымирала, ее обитатели ложились позагорать на солнышке и подремать: хозяин, глядишь, растянулся во весь рост где-нибудь у стены дома, один из сыновей улегся в углу двора возле точильного камня, другой – на дне повозки, третий – на пороге гумна, словно не в силах через него перешагнуть, и все спят; а в доме храпят жена с дочерьми, и веки им облепил целый рой мух. Про людей на выселках говорили, что летом их одежда выгорает на одном боку, не на том, на котором они спят. Они так редко бодрствовали, что и выглядели не как все люди. У хозяина за ушами появились большие наросты, похожие на клешни омара, которые набухали, когда он спал; у хозяйки одна щека была толще другой; жир скапливался у них под кожей и оседал, выпирая, где ему вздумается, покуда они пребывали в царстве сна. Все сыновья были на удивленье волосатые, и волосы росли у них на тех местах, где у других людей их не было: на лбу и на ушах, – по приметам, это предвещало богатство, а тут ну разве что оно могло расти само по себе, как сорняки на заброшенной земле, покуда человек спит. Чудно было смотреть, как, например, эти рослые, сильные парни еле двигаются, запрягая лошадь, это могло занимать у них целый час. Когда наконец дело было сделано, они иной раз забывали, для чего запрягли лошадь, распрягали ее и укладывались спать в повозку. Кто-нибудь из них мог стоять, опершись подбородком о рукоятку лопаты, и дремать во время грозы; повсюду в усадьбе в них были укромные местечки, чтобы вздремнуть в ближайшем из них, когда захочется.

Старомодными, под стать самим отсталым и неповоротливым обитателям усадьбы на выселках были их двор и все хозяйство. Все строения были прямо-таки доисторические, с мазанными глиной стенами и соломенной крышей, спускавшейся чуть ли не до земли: они еще продолжали пахать землю деревянным плугом, и все их прочие орудия, какими они пользовались в хозяйстве, у других уже давно вышли из употребления. В последнее время они обзавелись приличной косой, ведь им, увальням, было слишком несподручно орудовать серпом; а глядеть, как они возятся с только что купленным сепаратором, было просто тошно. Тощую скотину у них на дворе племенной было назвать никак нельзя: низкорослые мохнатые коровенки, почти не дающие молока, да несколько захудалых кляч, у которых с морды вечно текла слюна, а на ногах можно было найти все изъяны, какие только встречаются у лошадей. Тем не менее похоже было, что дела у них шли совсем неплохо, ведь жили они безбедно. Они были нетребовательны. В большом котле, подвешенном на крюке над открытым очагом, мать почти всегда варила серую кашу из ржаной муки, ругмелсгрёд, единственное блюдо, составлявшее диету, на которой столетиями сидели наши предки, странствуя в этих краях, нищие и порабощенные. Говорят, что ржаная каша в доме на выселках была до того густая и застывшая, что хозяйка подвешивала ее на стене, а хозяин с сыновьями отгрызали по кусочку. Тот, кто видел, как старые люди варят кашу из ржаной муки (называя ее по-ютландски «ррровмлсгрёдд»), тот поймет, почему люди на выселках были такие сони и почему они не ждали с нетерпением наступления следующего дня.

Старший сын из дома на выселках отслужил на королевской службе, про него рассказывают удивительные истории. Когда на призывной комиссии с него стащили рубашку, он заплакал горькими слезами и плакал до тех пор, покуда его, этакого богатыря, не забраковали по причине умственной отсталости и истерии и не отправили домой. Его братья теперь со страхом ожидали, что придет и их черед. Единственный раз случилось им над кем-то посмеяться, когда они стояли на берегу, а деревенские парни мерзли до посинения в озере. Но теперь им за это собрались отомстить всерьез.

Очутившись на другом берегу озера, парни заметили, что в доме на выселках еще горит свет, стало быть, начинать было еще не время. Тогда они направились к маленькому одинокому домику, где жила старая вдова по имени Марен, и, чтобы как-нибудь скоротать время, устроили ей концерт, играя на «поющем горшке» расщепленными перьями. Старуха была счастлива, что молодежь ее не забывает, она вышла из дома, сказала им спасибо и пожелала счастливого нового года. Наконец можно было войти в дом. В маленькой горнице было по крайней мере тепло, на столе лежала книга с застежкой, а на ней – очки.

– Ах, дорогие мои сынки, мне и угостить-то вас нечем, – горестно воскликнула Марен, когда они вошли к ней. – Стыд-то какой! Никак не ждала, что кто-то придет поздравить с новым годом меня, одинокую старуху.

– Не печалься, – отвечал их главный зачинщик. – У нас есть бутылка водки, но если у тебя в доме найдется чуток дрожжей…

– Дрожжей? Неужто вы будете дрожжами водку закусывать?

– Да нет, Марен, что ты. Просто нам нужны дрожжи для одного дела, лучше бы совсем жидкие, чтобы ими можно было приклеивать.

– Так вот оно что, ребятки! – радостно закричала Марен. – Стало быть, вы задумали сыграть с кем-то шутку, благослови вас господи! Я дам вам дрожжи, коли они у меня есть. А что вы собираетесь ими приклеивать и над кем собираетесь подшутить?

Этого парни ей сказать не захотели. Просто-напросто напустили на себя таинственный вид. Старая Марен нашла дрожжи на дне полоскательной миски, их было довольно много, но они засохли и покрылись растрескавшейся коркой.

– Я плесну на них водички и разогрею их, – предложила она, изо всех сил желая им услужить.

Все шло отлично; пока дрожжи размякали в печке, выходящей в соседнюю комнату, парни выпили и набили трубки.

– Не знаю, – сказал главный заводила задумчиво, – открыта сейчас лавка у купца или нет…

– Ах, нет, – пояснила Марен. – Он уже давно закрыл ее.

Парень призадумался, не зная, что делать.

– Нам бы надо раздобыть бумагу. У тебя нет бумаги, Марен?

– А сколько бумаги вам надо? Ах вы озорники, озорники. Думаю, что сумею помочь вам.

– Только нам много надо. Хотя писать на ней мы не собираемся.

– Погляжу, сколько у меня есть, – восхищенно восклицает Марен и достает целую кипу бумажных обрывков из выдвижного ящика. Это оберточная бумага – упаковка для спичек, аккуратно разрезанные и расправленные кульки, тетради для чистописания, и Марен, участливо подмигивая, мол знаю я вас, проказники, хоть вы и не рассказываете, отдает им все это. Парни внимательно разглядели бумажки и нашли, что они сгодятся.

Однако решив, что нужно их склеить в большие листы – тут-то дрожжи и пригодились, – они сделали это с большим старанием. Марен стоит и смотрит с большим любопытством; увидев, какой величины листы им нужны, она вдруг догадывается, что они с этой бумагой станут делать, но не говорит ни слова, она предвкушает наслаждение от этой шутки, но как бы загоняет это чувство внутрь, у нее аж похрустывает в груди, а беззубые десны стучат, до того ей приятно. Ей нужно перевести дух, но она не подает виду, что обо всем догадалась, и, взвизгнув от восторга, опускается на стул.

Вот все готово, один из парней выходит на двор поглядеть, погас ли свет в доме на выселках, возвращается и молча кивает. С важным видом они желают старой Марен доброй ночи, говорят ей спасибо, а она молча провожает их до дверей. Но не успев отойти далеко от дома, они слышат, как одинокая старуха громко напевает от восторга, запирая дверь.

Парни подходят к дому на выселках, в нем тихо и темно. Сейчас тут все спят, как сурки, нужно по меньшей мере из пушки выстрелить, чтобы их разбудить. Однако парни ступают очень осторожно, не торопятся, на это грязное дело ушел у них целый час: они заклеивали окна бумагой. В этом старинном доме окон мало, и все небольшие, заклеить их дело пустяковое; две рамы в стене, выходящей в сад, и несколько маленьких окошечек, что смотрят в огород. Они не оставили ни одной щелочки, чтобы свет не проник в дом, заклеили каждую дырочку и даже замочную скважину в дверях; закончив работу, они так же тихо ушмыгнули прочь, беззвучно давясь от смеха.

В новогоднюю ночь семья в доме на выселках улеглась спать позднее обычного. Немудрено, что они спали без просыпа до полудня, как и собирались. Но когда в послеобеденное время они один за другим стали просыпаться, вроде бы выспавшись, вокруг было темно, как в могиле, поэтому они не стали вставать, а снова улеглись спать, сильно удивившись, с чего это им было просыпаться среди ночи. Так прошел первый день нового года, к вечеру хозяин опять проснулся, подумал, что вроде бы проспал дольше обычного и пошел к дверям поглядеть, скоро ли начнет светать. Но на дворе-то ведь снова стемнело, кромешный зимний мрак прямо-таки давил на глаза, он решил, что, верно, ошибся, и поплелся назад в спальню. Один из сыновей приотворил дверь боковуши, где стояла его кровать, и спросил, который час. Старик ощупал стрелки часов, было уже семь часов. Зимой в это время было одинаково темно и утром, и вечером.

– Неужто только семь? – посетовал сын. – Я уже выспался. Боюсь, что захворал. Давно уже не сплю, и в животе урчит, будто давно не ел.

– Гм, – утешил его старик, – ложись и не мешай спать другим. Наступит день, так полечим тебя, коли занемог.

С этими словами хозяин снова улегся в кровать. По правде говоря, он тоже проголодался, но, верно, это ему просто показалось. Хозяйка тоже не спала, когда старик вернулся, она зевнула аж с присвистом, но ничего не сказала. Немного погодя в доме все снова уснули.

Случилось так, что в новогоднюю ночь в доме на выселках заночевал странник по прозвищу Телец Громобой. Он и раньше бывал у них, ему нравились старые дома, к тому же хозяин всегда радушно принимал его.

Громобой пришел к ним в новогодний вечер, отужинав и расплатившись песней, он улегся спать на откидной кровати, где ему постелили. Он спал так же крепко, как и все остальные в доме. Когда хозяин встал и нашарил часы, Громобой бормотал что-то невнятное во сне, но когда в доме снова все затихло, он спал уже беззвучно.

Трудно было ждать, чтобы скотина целый день молчала. Но об этом деревенские парни тоже позаботились. Уж если шутить над кем-то, то надо делать все как следует, и парни из Кьельбю следили за домом, высматривая, не идет ли дым из трубы. Шутка удалась как нельзя лучше. Несколько парней загодя отправились в усадьбу на выселках и потихоньку накормили скотину, чтобы не разбудила хозяев раньше времени.

Люди на выселках проспали и вторую ночь, почти не переворачиваясь с боку на бок. Когда же они снова проснулись, то почувствовали себя бодрыми и голодными. Старик поднялся с постели и пошарил по стрелкам, часы показывали восемь, на этот раз точно – восемь утра; но они решили, что проспали всего один час, после того как проснулись в последний раз. Сыновья осоловели от сна и громко завопили, что их будят не вовремя, а потом ни с того ни с сего стали дурачиться в кромешной тьме боковуши. Дочери в другой боковуше метались на перинах и ржали, как молодые кобылки. Странник тоже очнулся от сна, слышно было, как он ворочался и чесался, словно здоровенный волосатый тролль, потом он стал что-то напевать, сначала как бы про себя, потом громче, для всей компании, сел в постели и от удовольствия щелкнул языком. Все же он еще не совсем пришел в себя после ночи и разговаривать ему не хотелось, хотя сыновья стали кричать, подзадоривая его, чтобы он спел им песню. Долговязые сыновья до того разыгрались в темноте, что стали выкидывать всякие штуки, поднялся хохот.

– Замолчите вы, наконец, или нет! – крикнул им сердито хозяин из спальни. – Что это вы вздумали безобразничать праздничным новогодним утром!

Они послушно замолчали. Но чуть погодя хозяин забылся и громко зашептал на ухо жене, которая давно проснулась:

– Мне есть и пить охота…

В ответ на эти слова в боковушах все дружно загалдели. Но хозяйка, женщина серьезная, считает, что они спятили.

– Заткните-ка глотки! – приказывает она.

Минуту-другую спустя она садится в постели, с замиранием сердца прислушиваясь к чавканью, которое слышится в боковуше. Неужто они посмели покуситься на заветную копченую колбасу и бараний бок, подвешенные к потолочной балке над кроватью? Так и есть.

– Ах вы бесстыдники! – обиженно и зло кричит она. – Что это вы там делаете? Лежите и жуете окорок? Удержу на вас нет!

Чавканье в боковуше стыдливо смолкает. Однако хозяйка, сидя в постели, начинает сомневаться. В самом деле, в желудке и у нее пусто, сосет под ложечкой. И, раз муж говорит то же самое… Что же худого в том, если они перекусят в постели ранним утром? Ведь сегодня все же праздник. Быстренько посоветовавшись с мужем, она встает и идет ощупью в кухню, набирает сладких пирогов и бутербродов. Света она не зажигает, ведь ей привычно двигаться здесь в темноте. Потом она наливает доверху большую кружку рождественского пива и несет все это в спальню. Довольно, чтобы заморить червячка. Лежа в постели, они едят, пьют и болтают без умолку. Никогда еще не было у них такого веселого утра. Они толкуют о том, как долго тянется новогодняя ночь, и удивляются этому. Они не забывают пожелать друг другу счастливого нового года. Никто не наелся досыта, и хозяйка обещала принести из кухни все, что пожелают. На ощупь она пробралась туда босиком и притащила большие ломти хлеба, сыр и мясо, и все это они съели, лежа на постели. В доме стало холодно, и все ужасно замерзли. Одна из дочерей хотела было встать и затопить печь, но по такой холодине вставать никак не хотелось. Они только что так славно поели и выпили, печь нагреется не скоро, не лучше ли сперва немного вздремнуть. Так они проспали до вечера.

Когда же они проснулись на третью ночь, то спать больше не смогли. Сыновья открыли дверь, вышли на двор и постояли на морозе в темноте, ища приметы наступающего дня, казалось, в их жизни еще никогда не было такой нескончаемой ночи. Хозяин накинул на себя кое-какую одежонку и вышел задать корму скотине; коровы лежали, жевали жвачку и чувствовали себя преотлично, будто не отходили от яслей. Лошади тоже были сытые и спокойные, но соломенной сечки в корыте намного поубавилось.

Хозяин ничего не сказал, но про себя решил, что тут не обошлось без ниссе – домового, но ведь его вслух поминать не годится.