Мозес

– Да?

– Что делать с проблемами, которые очень волнуют, но тебе кажется, что ты ничего не сможешь с ними поделать? – Конрад удивленно посмотрел на Йозефа.

– Смириться. Бездействовать. Ну или всегда можно попытаться. Но в таком случае ты берешь на себя ответственность за возможную неудачу.

– Так может тогда и не пытаться?

– Это только твой выбор либо ты попытаешься, достигнешь ли успеха или проиграешь, но если не сделать ничего, твои мысли станут твоим палачом: А что бы было если я… А что если сделал это? Бездействовать – тоже выбор, который оставляет слишком много пространства для воображения, а оно, в таком случае губительно. Ты не ставишь точку в истории, как если бы попытался, и сам уже начинаешь дописывать то, чего не было и быть не могло, но что терзать будет сильнее, чем даже неудачная попытка, – Конрад говорил так, точно знал об этом не понаслышке. Его срывающийся на эмоции голос выдавал скрываемую за стеной уверенности и силы давнюю тайну, постыдный секрет, раненую человеческую душу.

– Я понял тебя Конрад. Спасибо.

***

Из деревни донёсся гневный крик обер-лейтенанта. Солдаты прекратили копать и переглянулись.

– Что это? – спросил Йозеф.

– Не знаю. Пошли, посмотрим! – ответил Конрад.

Юрген и Астор последовали за ними и еще несколько человек бросили лопаты. Остальные взялись за инструмент и еще упорнее начали рыть.

Херрик волочил за собой старосту, а в другой руке держал фотографию в рамке и красный флаг. За ними в слезах бежала мать Кати, и сама дочь робко следовала за ними. Взгляд Херрика упал на приближающихся солдат, и он скомандовал принести веревку.

– Гер офицер – начал староста, от волнения мешая немецкие слова с русскими, – это недоразумение!

– Недоразумением было не сделать это сразу! – Херрик бросил флаг на снег и пару раз прошелся по нему тяжелыми сапогами. Вокруг собирались жители деревни, поднялся невыносимый галдеж, – где веревка, черт подери?!

– Я же вам говорил, – щебетал староста, – когда приходят большевики, то не дай бог над домом не будет реять эта тряпка!

– А это? – Херрик потряс над головой черно-белой фотографией в узкой рамке. За стеклом гордо смотрел вдаль мужчина с пышными усами, а густые темные волосы были зачесаны назад.

– Это осталось от тех солдат. Я ненавижу Сталина!

– Ты мне просто омерзителен. Намного сильнее, чем любой из большевиков, что сражаются с нами, – Херрик бросил портрет, и стекло покрылось паутинкой трещин. – Ведь ты неплохо разжился здесь, совсем не бедный крестьянин и теперь трясешься за свою сытую жизнь, позабыв о долге и чести. Мог бы и гордо умереть за свою страну.

– Моя страна исчезла в 1917 году!

– Но народ остался. Родственники, соседи, даже те солдаты-большевики – твой народ. Я беспощаден к врагу, но уважаю его, если он даёт отпор, но таких, как ты презираю.

Йозеф видел, как один из солдат принес веревку уже связанную в петлю и гордо протянул её командиру. Херрик взглядом искал подходящее место и остановился на торчащей под крышей балке сарая.

– Туда, – скомандовал он и поволок за собой старосту. За Херриком бросилась мать Кати и схватила его за руку. Она умоляла не делать этого, но он свободной рукой дал ей тяжелую пощечину и та, упала на снег.

– Заткнись, тобой я займусь вечером, – он перевел взгляд на Катю, – а может и не только тобой.

– Во дела, – протянул Астор.

– Это уже не война, – возмущался Конрад.

– Нет. Война. Самая настоящая, – возразил Йозеф. Он посмотрел на Катю – она стояла в дверях и бледнела, всё больше становясь похожей на мать.

Собралась вся деревня, но шум толпы заставил смолкнуть выстрел в воздух. Херрик не убирая дымящийся пистолет, командовал действием.

– Стул сюда, быстро!

Раскрылась дверь одного из домов и пар повалил из теплой, протопленной печкой хатки. Это бы Ханк. Он держал в руках деревянный табурет.

– Ханк! Ты чего? – удивленно прокричал Юрген, самый близкий из его друзей в компании ребят.

– Этот человек за большевиков! Уже забыли, что эти безбожники убили Сигфрида?!

Спорить было бесполезно, Ханк уже взобрался на табурет и вязал крепкий узел на балку. Эшафот готов. Все стихли кроме рыдающей дочери старосты.

– Прими это как мужчина, – сказал Херрик, – ты и так немало пожил.

– А разве бывает много или мало, – устало ответил староста. В детстве я видел, как столетние старики держались за жизнь, едва прибывая в сознании.

– А я видел как молодые, в полном сознании люди лезли в петлю.

– Никогда этого не понимал.

– Ничего. Скоро спросишь это прямо у них.

Коленки старосты подогнулись и затряслись. Двое солдат взяли его подмышки и поставили на стул, сам он не сделал ни шагу. Приговоренный почувствовал на шее теплое дыхание палача, набрасывающего петлю. Грубая веревка неприятно терлась о кожу, а смерть уже стояла за его левым плечом. Староста в последний раз окинул взглядом родной хутор. В голове промчались вспышки воспоминаний – детство у реки, юность в поле, пламя революции, едва коснувшиеся красным жаром поселение, но так точно определив судьбу старика.

– Есть что сказать? – повернувшись, спросил Херрик у старосты.

– Сказать что?

– Тебе виднее. Некоторые перед казнью кричат слава Сталину, кто-то Гитлеру, третье Господу Богу или еще черт знает кому. Шаг от смерти избавляет от необходимости лгать, можно напоследок показать своё истинное лицо. Кого же славишь ты, старик? – староста задумался, словно ответить, было сейчас так важно. Он опустил взгляд и с высоты эшафота посмотрел на обер-лейтенанта.

– Я бы славил только жизнь, которую прожил, пусть не героическую, местами не совсем честную, но свою, – в лицо ударил морозный ветер. Йозеф вслушался в слова старосты, – А цари, вожди и фюреры приходят и уходят. Я жил при Александре III, Николае II, Ленине, Сталине. Только портреты на стене менялись, а жизнь шла своим чередом, со своими ленивыми переменами. И я неплохо пожил, но совсем не хочу умирать.

– Интересно, – сказал Херрик, – Но согласись, прекрасно размышлять о жизни с петлей на шее?

– Я бы предпочел это делать за чашкой чая.

– Однако ж, к делу. Я дал тебе возможность сказать пару слов, а ты усыпляешь нас своими речами. И твой маскарад с флагами и портретами заслуживает наказания. Даже если ты и в правду не большевик, считай это личной неприязнью.

Херрик обошел приговоренного и встал сзади. Черный сапог глухим удар снес табурет из-под ног.

Йозеф стоял на окраине деревне и провожал уходящий день. Лицо окутал дым папиросы, раздобытые у местных. Ими было невозможно накуриться, и уже третья подряд тлела в зубах солдата. Закат алел как кровь погибших друзей и предзнаменовал новые жертвы – завтра ожидалось наступление. Окопы как свежие могилы ждали своего часа, а Йозеф всё думал не о том.

Спать не хотелось. Сон ускользал как наивные юные фантазии, не воплощаясь ни во что. Завтра могло оказаться последним, так же неожиданно, как для старосты сегодня. Йозеф поднялся с кровати и оделся.

– Ты куда? – спросил Конрад.

– Прогуляюсь, не спиться.