Мозес

Роза не выдержала. Следующим сломался Йозеф и присоединился к веселью. Они катались по земле, хватаясь за животы. Одежда покрылась зелеными пятнами от травы, что сулило выговор от матерей, но сейчас, это было не важно. Мозес понял, что над ним подшутили. Он вскочил с травы и обиженно фыркнул.

– Да ну вас!

***

– Не знал, что этот Ицхак живет так близко, – сказал Йозеф, поворачивая на Г*** штрассе вместе с Розой.

– Некоторые вещи, что так упорно ищешь, ближе, чем думаешь, – ответила она и как будто случайно задела своей рукой его.

– А? Знаешь, мне представляется каменная башня где-то посреди леса, старик в черной рясе и седой бородой рассказывающий свои ужасные истории.

– Насчет бороды угадал, а в остальном, ты словно ребенок.

– Мне семь лет.

– А как будто бы три, – сказала Роза. Оставшуюся часть пути они прошли молча.

Стеклянная дверь в металлической оправе распахнувшись ударила в колокольчик. Звон разнесся по безлюдному антикварному магазину, оповещая хозяина о приходе гостей. Из подсобной комнаты послышалась возня и грохот.

– Минуту! – донесся голос.

В ожидании Йозеф принялся разглядывать магазин. Стекло витрин было толщиной в палец. В блестящей оправе и замками напоминали они хрустальные гробы. Тут были и драгоценности, и предметы старины о назначении которых с трудом мог догадаться ребенок. Но выбивался из стройного ряда позолоченных вещей обыкновенный лист бумаги с корявым почерком и уже выцветающими чернилами – письмо. Оно лежало на подставке в отдельном стеклянном ящике. Йозеф пока еще плохо читал и не смог разобрать написанного.

– У каждой вещи, есть своя история, – послышался голос за спиной Йозефа. Он обернулся. Перед ним стоял высокий седовласый старец с пышной серебряной бородой, как в его фантазиях о колдуне. Только вместо черной рясы, на пожилом мужчине был дорогой костюм.

– И какая же история у… – Йозеф оглянулся по сторонам, – у этой пишущей машинки? – он указал пальцем на потрепанную временем и отстучавшую не одну тысячу страниц машинку Royal.

– Отличный выбор, – улыбнулся владелец. – Принес мне её один корреспондент. Он работал в местной газете, писал о мелких событиях, стычках и людях. Когда началась война освещал новости с фронта для тыла, и новости тыла для фронта. Я лично читал многие из его статей, талантливо писал парень.

– А сейчас не пишет? Почему?

– После войны, – голос Ицхака стал менее жизнерадостным, – корреспондент переосмыслил всё то, о чем он писал. Ему стало стыдно за свою работу.

– Почему же?

– Он работал на государственную прессу. Это были не настоящие новости. Однобоко освещенные события, имеющие с реальностью общего поскольку-постольку. Во время войны корреспондент убеждал себя, что это даже правильно: при помощи лжи не дать окончательно пасть духом солдатам на фронте и их матерям в тылу. Но однажды его посетила мысль, что на таких как он, не только в Германии, но и в странах противника и держится война. Ведь что будет если не указывать человеку на то, что это твой враг, а это друг, что именно ты убиваешь за правое дело, а противник абсолютное зло? Тогда не будет войны, а она, видимо, кому-то нужна.

– Кому же? – искренне надеясь услышать имена, спросил Йозеф.

– Например промышленникам, чтобы иметь спрос на продукцию, или генералам, ради венцов победы, славы и правителям. Ведь каждый власть имущий, в любой стране хочет оставить о себе след в истории и не так важно, будет это светлая эпоха просвещения или страница, написанная кровью, – сказал Ицхак и замолчал. Йозеф задумался, почесал голову с копной светлых волос и сказал:

– Так может, пусть все эти промышленники, генералы, правители, выходят на арену, и решают свои вопросы сами, кулаками? А люди пускай смотрят, как в цирке, нас мама недавно водила! Кто выживет – тому победа и слава.

Ицхак рассмеялся.

– Да, так справедливее. Среди солдат ходила подобная байка, но это, конечно же было не для фронтовых газет.

– А машинка то, машинка как у вас оказалась? – вмешалась Роза.

– Он сам заложил её в ломбард. Избавился как от символа всей лжи, которую написал, – сухо ответил он.

– А еще вот этот листок… – начал Йозеф, но Ицхак его прервал.

– Не более одной истории в день, иначе вы просто разорите старика, и перестанете приходить, – сказал он улыбнувшись.

– Вы всегда можете что-нибудь сочинить! У вас богатая фантазия! —подбодривала его Роза.

– Все мои истории чистая правда, – сказал Ицхак и подмигнул.

Они попрощались. Йозеф обернулся, чтобы еще раз взглянуть на письмо. Теперь он был намерен поскорее научиться хорошо читать, чтобы разгадать эту тайну. Колокольчик над дверью зазвенел, прощаясь с гостями.

Когда Ицхак остался один, он присел за стойку возле кассы, и обрушил голову на ладони. «Я видел страх, боль, ужас. Сотни тысяч бессмысленных смертей. И после этого писал о чести, доблести и героизме, призывая остальных вступить в ряды самоубийц», – вспоминал Ицхак. Он не сказал детям правду о себе. За свою машинку он назначил слишком высокую цену, чтобы её кто-нибудь купил.

6.

Сегодня был особенный день для Вилланда Мердера. Как он сам его называл – «второй день рождения». Два события промежутком в неделю неразрывно связанные – пробуждение после комы и вступление в НСДАП.

Стол изобиловал блюдами, свидетельствуя о том, что дела у семьи идут неплохо. В дверь постучали. Не ожидая, когда хозяин отворит, гости сами вошли в помещение, стянув с ужасным скрипом сапоги.

Отто и Генрих – давние товарищи Вилла. Каждый год они приходили в дом праздновать это необычное торжество, вполне обычным способом. Бутылки с вином опустошались, обнажая души присутствующих. От курицы оставался один только скелет, а песни лились, как и алкоголь. Они обсуждали мир и войну, жизнь и смерть, радость и горе. Младший из них, Отто, отрастил усы, и громче всех выступал за борьбу с мировым еврейством, порой икая от вина. Вилл и Генрих не упускали момента подшутить над молодым борцом, не видавшего серьезных передряг, но всё же, уважали и ценили его как товарища.

Генрих – старший в компании, был более суров и разборчив в словах. О серьезных вещах говорил обдуманно, но если шутил, то самозабвенно и умело. Этому он научился на войне, где без юмора, он, как и многие сошел бы с ума. Но смеясь над проблемами, маленькими и не очень, он сохранил рассудительность пронеся сквозь года.

Товарищи болтали о насущном: изменения распорядка службы, последнем выступлении фюрера, о близкой победе партии в рейхстаге. Братья Мердеры не могли оставить без внимания веселую компанию, а те в свою очередь не упускали возможности пообщаться с молодым поколением. Ведь даже Отто чувствовал себя с ними не таким уж сопляком.

– Когда уже папка запишет вас в гитлерюгенд, бойцы? – спросил Отто покрасневший от вина.

– Там с десяти лет приём, – напомнил Генрих.

– Да ты погляди, какие быки, уже можно брать!

– Точно. И тебя как раз туда запишем, Отто, – Генрих и Вилл рассмеялись, а младший сослуживец что-то обиженно пробурчал. Они всё подтрунивали над его возрастом, однако ему уже исполнилось двадцать пять лет, и скоро он должен был жениться. Но для товарищей он навсегда останется семнадцатилетнем юнцом, почему-то решившим вступить в НСДАП вместо того, чтобы бегать за юбками, пока кровь горяча, а голова пуста.

Компания уже прилично набралась. Отто облокотился на ладонь, прибывая в полудреме, а Вилл с Генрихом придались ностальгии о довоенных временах и войне. Спорили, где было труднее, на западном или восточном фронте.

– Да когда Россия сдалась, и вы почивали на лаврах, мы здесь отбивались от французов, англичан, даже американцев, – сказал Вилл, заводясь.

– Но те годы, что мы воевали там, были труднее. Восточная Европа – кошмарное место, – безапелляционно заявил Генрих. Разразился спор.

Йозеф из гостиной услышал разговор отца с гостем. Слишком часто за последнее время ему на слух попадались истории о войне. Он бросил попытки развить скорочтение, оставил книгу и направился на кухню.

Дядьки не сразу заметили Йозефа, и продолжали грязно ругаться. Детский ум быстро впитал пару новых слов, не понимая пока их значения. Вилланд пнул Генриха ногой под столом и указал взглядом на сына. Они замолчали.

– Как вы относитесь к войне? – неожиданно для взрослых спросил с искренним интересом ребенок. Генрих почесал затылок, думая с чего начать. Он вопросительно посмотрел на Вилла, тот одобрительно кивнул.

– Война – это страшно, трудно, – всё это Йозеф уже слышал, – но она необходима, – сказал Генрих. «Что-то новенькое» – подумал ребенок.

– Почему?