Судьба

Гусоньки – впереди,
И всякая рада,
Коль милого углядит.

Голос был красив, звонок, хотя и грубоват. Хорошенько вслушавшись, Цзялинь понял, что это поет Цяочжэнь, вторая дочь Лю Либэня. Он сразу вспомнил нелепый вид Ма Шуаня, ездившего к ней свататься, и невольно рассмеялся: «Твой милый специально приезжал к тебе, так ты спряталась, а теперь ходишь и поешь про милого!»

Тут он услышал шорох в кукурузе совсем недалеко от себя и почувствовал, что Цяочжэнь идет прямо сюда. Он кое-как натянул на себя одежду и еще не успел застегнуть последнюю пуговицу, когда девушка уже стояла перед ним, держа в руках корзину нарезанной травы. Она была мало похожа на деревенскую – и своей красотой, и полным отсутствием вульгарности. Это сказывалось даже в ее одежде: зеленых синтетических брюках под цвет травы и розовой рубашке, воротник которой был завернут на застиранную синюю куртку.

Цяочжэнь смущенно скользнула взглядом по Цзялиню, отвела свои большие влажные глаза и, достав из-под травы в корзине спелую дыньку, протянула ее юноше:

– Ешь! Страсть какая сладкая! Это с нашего участка, я сама сажала…

Она попыталась вытереть дыньку чистым цветастым платком, но Цзялинь остановил ее:

– Я сейчас не хочу есть, потом…

Девушка собиралась что-то сказать, однако заколебалась, опустила голову и пошла по тропинке к берегу. Цзялинь положил дыньку рядом с собой, машинально глядя вслед девушке. Внезапно Цяочжэнь обернулась, их взгляды встретились. Юноша рассерженно отвел глаза и снова лег: да, она была красавица, но одновременно и родственница Гао Минлоу!

Цзялинь действительно хотел сейчас вовсе не есть, а курить. Он прекрасно знал, что у него нет ни сигарет, ни самосада, и тем не менее стал шарить по карманам в поисках табака.

– Сынок, идем скорее обедать! Чего ты там лежишь! – раздался с берега голос отца.

Юноша встал, засунул дыньку в карман и лениво пошел на зов. Взобравшись на берег, он первым делом взял у отца трубку, глубоко затянулся и тут же согнулся в кашле.

– Никогда не кури самосада, он слишком крепкий! – заворчал отец, отбирая у него трубку. – Я сейчас работал в горах и вот что надумал: завтра в городе базарный день, так пусть твоя мать напечет пампушек, а ты их продашь. У нас ведь ни денег, ни керосину, ни соли почти не осталось… Заодно и сигарет себе купишь!

Цзялинь утер слезы, выступившие от кашля, и распрямился. Отец глядел на него, ожидая ответа, но юноша не торопился, а размышлял. Он сразу вспомнил про письмо, которое написал дяде, и подумал, что в городе сможет сам его отправить. Поэтому он согласился пойти на базар.

Глава третья

Вскоре после завтрака Цзялинь вышел на дорогу, которая вела из их долины в уездный город, и увидел множество крестьян, спешащих на базар. За последние два года политика в отношении деревни изменилась, индивидуальную деятельность уже не прижимали, поэтому базары, торговля вновь обрели свой смысл в жизни крестьян.

Некоторые парни ехали на велосипедах, увитых разноцветными лентами, в новой одежде, явно предназначенной для свиданий или смотрин. На загрубевших ногах красовались нейлоновые носки и туфли из искусственной кожи, головы были гладко причесаны, на чисто вымытых лицах читалась нескрываемая радость. Ведь парням предстояло повидаться с невестами, друзьями, сходить в кино, магазины, купить модные вещи… Но основная масса крестьян что-нибудь несла: хворост, овощи, яйца, кудахтающих кур, визжащих поросят. Другие толкали перед собой тележки, тащили на веревках баранов или ослов. Среди толпы шли сапожники, жестянщики, столяры, каменщики, штукатуры, валяльщики, бондари, корзинщики, бродячие лекари, гадальщицы, игроки в кости, воры, мошенники… От их многочисленных ног над дорогой поднимались клубы пыли.

Когда Цзялинь со своей корзиной пампушек влился в этот поток, он сразу пожалел, что послушался отца. Ему казалось, что все прохожие смотрят на него и думают: как он, уважаемый учитель, вдруг идет торговать на базар, точно старая бабка! Испытывать это было мучительнее, чем тысячи укусов, но поделать ничего нельзя. Сама жестокая судьба загнала его на эту пыльную дорогу, иначе он не способен начать новую жизнь. В доме действительно нет ни денег, ни керосина, ни соли, родители уже стары. Как же он, молодой, сильный парень, может сидеть без дела и даром есть их рис?

Цзялинь еще крепче сжал ручку корзины, опустил голову и, стараясь смотреть только под ноги, быстро зашагал в город. Тут он вспомнил, что перед уходом отец советовал ему не просто стоять с пампушками, а зазывать покупателей. Ведь если он не будет кричать, кто поймет, для чего он стоит?

Дойдя до небольшого перекрестка, от которого отходила в стороны канава, Цзялинь решил пойти по этой канаве и где-нибудь потренироваться в зазываниях. Он осторожно оглянулся, словно делая постыдное дело, прошел по канаве так далеко, что уже потерял из виду дорогу, и здесь, в совершенно безлюдном месте, остановился. Но сил кричать не было. Юноша раза два открыл рот – все без толку, его даже пот прошиб. Вокруг стояла полная тишина, лишь из куста с какими-то голубыми цветами выпорхнула стайка снежно-белых бабочек, да из зарослей на склонах доносился пряный запах полыни. Было такое впечатление, что весь мир замер и ждет его крика: «Паровые пампушки!..»

О, как это мучительно и позорно – все равно что в огромном зале при скоплении народа учиться лаять по-собачьи! Но Цзялинь решил не отступать. Тыльной стороной ладони смахнув со лба пот, он яростно глотнул слюну, закрыл глаза и закричал:

– Паровые пампушки!

Эхо в горах тут же разнесло его натужный крик. Долго Цзялинь стоял возле пустынной канавы, потом с трудом вернулся к дороге и продолжил путь в город. От их деревни до города было всего пять-шесть километров, но Цзялиню этот путь показался бесконечным.

Когда он дошел до места, где их речка Лошадиная сливалась с Уездной, город был уже на виду. Весь противоположный склон усеяли дома – высокие, низкие, одноэтажные, многоэтажные, почти одинаково серые, но хранящие для него ту же притягательную силу, что и прежде. Он никогда не видел других городов, поэтому уездный центр казался ему большим городом, даже иным миром. Все это было для него знакомым, родным. Тут он учился в средней школе, впервые познал жизнь; тут зародились его мечты о будущем. Школа, стадион, бассейн, улицы, кинотеатры, магазины – всем этим он мог наслаждаться еще три года назад.

Сейчас он снова оказался здесь, но уже не веселым юношей в чистой одежде, пахнущей мылом, с гордо выпяченной грудью, на которой красовался значок лучшей школы города, а обыкновенным крестьянином, спешащим на базар с корзиной пампушек. Цзялинь помрачнел. Он облокотился о каменные перила моста через Лошадиную и почувствовал, что у него кружится голова. Люди непрерывным потоком шли мимо него и вливались в улицы. Вдалеке, над самым центром города, стояло огромное облако пыли, слышался разноголосый гомон, напоминающий жужжание пчел.

И тут у Цзялиня мелькнула еще более страшная мысль: а что, если он встретит кого-нибудь из своих соучеников? Он беспокойно вскинул голову и огляделся. Может быть, вернуться? Нет, это немыслимо, в доме не осталось ни монеты. Если он вернется с полпути, родители вряд ли что-нибудь скажут, но в душе наверняка расстроятся – не столько из-за непроданных пампушек, сколько из-за того, что у них такой никчемный сын. Раз уж он пришел сюда, то непременно должен добраться до рынка.

Перейдя мост, Цзялинь направился в южную часть города, где продавали главным образом свиней, рис и овощи. Народу здесь было меньше, чем на центральном рынке, в основном крестьяне, так что однокашников он вряд ли встретит. Но когда Цзялинь проходил мимо автостанции, вся кровь вдруг бросилась ему в голову: у дверей станции он увидел Хуан Япин и Чжан Кэнаня, с которыми прежде учился в одном классе. Скрываться было уже поздно: они заметили его и пошли навстречу.

Цзялинь в ярости был готов отшвырнуть от себя корзину с пампушками, однако бывшие одноклассники уже приблизились, и ему пришлось пожать Чжан Кэнаню руку. На вопрос, что он делает здесь с корзиной, Цзялинь тут же соврал, будто идет к родственнику.

Хуан Япин горячо воскликнула:

– А ты здорово шагнул вперед! Я читала в районной газете твои очерки и, признаюсь, позавидовала! Главное – стиль превосходен, я даже выписала себе несколько отрывков…

– Ты все еще преподаешь в деревенской школе? – спросил Чжан Кэнань.

Цзялинь мотнул головой и горько усмехнулся:

– Нет, меня заменили бригадирским сынком, так что я сейчас превратился в рядового коммунара!

– Выходит, для учебы и творчества у тебя совсем мало времени? – обеспокоилась Хуан Япин.

– Чего-чего, а времени у меня хватает! – все с той же горькой усмешкой продолжал Цзялинь. – Ведь сказал же один поэт: «Мы заступами пишем стихи на безбрежном теле земли!»

Одноклассники прыснули, оценив его юмор.

– А вы в командировку? – спросил Цзялинь, чувствуя, что в их отношениях, прежде чисто товарищеских, появилось что-то особенное.

– Я – нет. Это Кэнань едет в Пекин, чтобы купить для своей организации цветной телевизор. А я просто гуляю… – ответила Хуан Япин, несколько смущенная.

– Ты все еще работаешь в отделе продовольствия? – обратился Цзялинь к Чжан Кэнаню.

– Нет, недавно меня перевели в продмаг.

– Не просто перевели, а повысили, сделали начальником, точнее – заместителем директора! – вмешалась Хуан Япин, насмешливо скривив губы.

– Да, – как ни в чем не бывало подхватил Чжан Кэнань. – Так что если тебе понадобятся редкие сигареты или вино, я постараюсь организовать. Других способностей у меня нет, а организовывать кое-что умею. Ведь в деревне сейчас трудно достать что-нибудь приличное.

И хотя сказал он это достаточно дружелюбно, Цзялинь, уязвленный своим нынешним положением, усмотрел в его словах подвох, желание подчеркнуть собственное превосходство. Он мигом вспыхнул, ответив довольно высокомерно:

– Если мне что-нибудь понадобится, достану сам, а не буду утруждать однокашников!

Чжан Кэнань нахмурился. Хуан Япин, чувствуя, что разговор не клеится, поспешила перевести его на другую тему:

– Цзялинь, если сегодня после обеда у тебя будет время, заходи к нам на радиостанцию, поболтаем! С тех пор, как мы закончили школу, ты ни разу даже не заглянул к нам. Я вижу, ты все такой же гордый!

– Вы сейчас возвысились, а я стал простым крестьянином, мне до вас не дотянуться! – снова понесло Цзялиня. Когда он чувствовал себя униженным, он говорил очень резко и язвительно. Чжан Кэнань уже не мог выдержать этого. На счастье, по радио как раз объявили, что началась продажа билетов на его рейс, он мигом пожал Цзялиню руку и скрылся. А Хуан Япин немного замешкалась:

– Я в самом деле хочу с тобой поговорить… Ты ведь знаешь, я тоже люблю литературу, но сейчас работаю дикторшей и упражняюсь в языке только устно. За эти годы ни одной вещицы не написала… Итак, обязательно приходи!

Ее приглашение звучало вполне искренне, однако Цзялинь неизвестно почему продолжал дуться.

– Если будет время, зайду. Ну, тебе пора провожать Кэнаня, я пошел!