Финал новогодней пьесы

Финал новогодней пьесы
Яна Дубинянская

Яна Дубинянская

Финал новогодней пьесы

Журналисточка была весьма и весьма смазливая. Аккуратное овальное личико, атласная каштановая челочка до самых бровей, большие блестящие глаза с длиннющими ресницами и к тому же родинка над четко очерченной верхней губкой. Журналисточка то и дело задумчиво подносила шариковую ручку к маленькому ротику, округляя его буквой «о», и, разумеется, знала, что выглядит в этот момент безумно сексуально.

А вообще-то, честно признала Марша, – она, эта журналисточка, была по-настоящему красивая.

И Франсис, естественно, не мог этого не заметить.

Журналисточка лукаво повела бровями, покусывая ручку, а Франсис небрежно пригладил указательным пальцем усы. Еще неделю назад там было нечего приглаживать, зато кололось более чем чувствительно. Вспомнив об этом, Марша решила улыбнуться и больше не обращать внимания на барышню напротив. И вообще, следовало бы сосредоточиться.

Хотя Три мушкетера по-прежнему молчали, – несмотря на то, что в анонсе пресс-конференции упор делался именно на их имена. Но за длинным столом восседали также директор и главный режиссер театра, оба с юными пресс-секретаршами, тощая пожилая помреж и сценический красавец Артур Кларидж, – в миру, как оказалось, довольно потрепанный жизнью блеклый веснушчатый блондин, едва заметный за пришедшемся напротив него клубком проводов, микрофонов и диктофонов.

И все они с наслаждением разглагольствовали о предстоящей премьере и на смежные темы, греясь в лучах теплого желтого света над столом. В остальной части помещения свет был нормальный, белый, и снующие мимо Марши телеоператоры тихо ругались, поминутно меняя баланс камер. В подобные тонкости ее посвятил Франсис, за три года работы менеджером пресс-центра изучивший всю подноготную таких сборищ, как он это называл. Марша улыбнулась. Франсис сидел рядом, она видела его в профиль. Красивый, энергичный, стремительный. Ее мужчина.

А Три мушкетера молчали – такое чувство, что вся эта пресс-конференция забавляла их не меньше, чем Франсиса. Только в самом начале невысокий квадратный Филип Фальски объявил, что им, драматургам-соавторам, совершенно невыгодно заранее убивать интригу, пересказывая сюжет пьесы. И все. Дальше они не проронили ни слова.

Но Франсис говорил, что с пресс-конференции надо брать абсолютно все, а уже потом разбираться, что из взятого можно использовать. Что ж, Марша пыталась так и делать. С переменным успехом.

– Бен Уэст, Си-Эн-Би. У меня вопрос к господину директору. Прогнозируете ли вы, что новая пьеса даст большие сборы, нежели «Снежинка и Музыкант»? И если да, на чем основаны ваши предположения?

Директор театра говорил так быстро, словно отстреливался из пулемета, и Марша сокращала слова до одной буквы, понимая, что навряд ли потом поймет что-нибудь из этих записей. Она попыталась отыскать взглядом свой диктофон в общей груде звукозаписывающих устройств. Вроде бы удалось, только на нем одном была ярко-зеленая петелька, – но горит ли лампочка, отсюда все равно никак не разглядеть. И Марша – черт его знает, почему, – могла бы поклясться, что не горит.

– Тина Паркинсон, «Театральная жизнь». Когда вы планируете начать репетиции на большой сцене?

Журналисточка изящно перегнулась через стол и шепотом спросила Франсиса:

– Вы из какой газеты?

– «Древняя башня», – он и глазом не моргнул, называя страшно дорогой и элитарный столичный журнал. Барышня изумленно подняла тонкие бровки, и они скрылись за гладенькой, волосок к волоску, челкой. Ну как, скажите, можно уложить волосы настолько ровно? У Марши это никогда не получалось. Никогда.

– А я из «Обозрения», – шепнула журналисточка. – Вы, наверное, не знаете, это небольшая газета.

– Лу Эванс, «Светский вестник». Господин Кларидж, вы не впервые играете главную роль в пьесах, принадлежащих перу этих авторов. Скажите, чем для вас интересен новый образ и будет ли по-прежнему вашей партнершей…

На букве «р» в фамилии «Кларидж» в ручке кончилась паста. А актер, как назло, отвечал пространно, приводя любопытные подробности из собственной и чужой личной жизни. А впрочем, ну его. Ее интересуют прежде всего драматурги. Три мушкетера, и точка. Она прикрыла глаза и попыталась проговорить про себя подготовленный вопрос. «Марша Брассен, свободный журналист…»

– Интересно, должно быть, работать в таком журнале?

Шепот журналисточки звучал мягко, ласково, вкрадчиво. Прилизанная кошечка. Ее тонкие пальчики – естественно, с безупречным маникюром темно-вишневого цвета, – меленько барабанили по столу слишком близко к большой, узкой, благородной руке Франсиса. Ну сколько можно, в конце концов?

Марша протянула руку и положила сверху на его кисть. И с привычным ироническим удовлетворением оглядела на собственные пальцы – вот, как раз такие один писатель-классик называл похожими на сосиски. И маникюр никак не сделать, потому что ногти расходятся вверх в форме трапеции, и нижние фаланги заметно поросли мягкими рыжими волосками…

Зато на безымянном пальце, – или безымянной сосиске, если хотите, – обручальное кольцо.

Журналисточка заметила это и больше не интересовалась преимуществами работы в элитарном журнале «Древняя башня».

– Господа журналисты, время пресс-конференции подходит к концу. Последний вопрос, пожалуйста.

Марша вздрогнула. Как это?! Вопрос, ее вопрос… Тот самый, по которому Три мушкетера запомнят ее, оценят эрудицию и остроумие, и после никак не смогут отказать в эксклюзивном интервью… Интервью драматурги-соавторы давали редко, предпочитая отмалчиваться или отшучиваться на таких вот пресс-конференциях. Это должно было стать совсем неплохим началом журналистской карьеры Марши…

«Не тушуйся, не спи и ломись напролом, – сказал Франсис накануне. – Они все так делают, эти журналюги. Все у тебя получится.»

Она лихорадочно вскинула руку. Вопрос… Надо срочно вспомнить точную, красивую формулировку… «Марша Брассен, свободный жур…»

– Лара Штиль, «Обозрение». У меня вопрос к господам Мушкетерам. Откройте секрет, как это вы пишете втроем?

/…/

– Брысь, – с легким отвращением бросил Филип Фальски.

Неприятно, когда к только что выбравшейся из перчатки руке прикасается гладкий блестящий металл. Неприятно, когда этот металл теплее руки, – насекомообразное сооружение из тонких блестящих планок.

И вообще, неприятно.

Черт бы побрал Ала и все его мальчишеские штучки.

– Фу, Диез! Ко мне!

Голос хозяина донесся чуть ли не с другого конца улицы. Филип никогда и не пытался понять причин, побудивших одинокого мужчину на первые же заработанные им большие деньги – с чьей помощью заработанные, это отдельный разговор, – приобрести эти безразмерные апартаменты в особняке позапрошлого века. Стены поднимались вверх метров на шесть, а комнат было восемь или девять, – может быть, и больше, – каждая площадью с небольшой танцевальный зал. Впрочем, мебель, насколько Филипу было известно, присутствовала только в прихожей, спальне и рабочем кабинете, что значительно облегчало работу двум барышням, которые поддерживали чистоту в этой холостяцкой квартирке. Филип часто сталкивался тут с ними, – одна была совсем молоденькая, а другая, брюнетка, выглядела лет на тридцать пять, – и был уверен, что Ал спит с обеими. Что, разумеется, черт возьми, разумеется, было его личным делом.

Однако «Жизнь и мечта» – общее дело. Res publika, как сказали бы в Древнем Риме. На вчерашней пресс-конференции, а особенно на последующих переговорах с директором театра Фальски чувствовал себя гладиатором на арене. Даже эта пигалица, не то Бетти, не то Пегги, директорская секретарша, зачем-то влезла в разговор и невиннейшим голоском сообщила, что и ей было бы «страх как интересно» почитать новую пьесу. Само собой, девчонку заранее проинструктировали проявить это, прямо скажем, неуместное любопытство. То есть, земля уже начинала потихоньку тлеть под ногами.

Конечно, он не в первый раз заключал договор на постановку еще не написанной вещи. Главное – перетасовать будущих партнеров так, чтобы каждый считал недостаточно информированным только себя и, соответственно, боялся в этом признаться. Актер на главную роль был уверен, что режиссер уже читал пьесу и потому взял на роль именно его, – кого же еще? – а режиссер, слушая разглагольствования звезды о новом образе, молча комплексовал, что какому-то актеру дали текст раньше, чем ему самому. И так далее, и так далее. Администрация же, как правило, и не стремилась ознакомиться с творческой стороной проекта, им хватало громких имен.

Но так далеко, как на этот раз, – с назначением даты премьеры, билетами и пресс-конференцией, – не заходило еще никогда.

Общее дело, как же. Вчера за всех отдувался он один.

– Фил, ну где ты там, проходи! – крикнул Альберт из глубин квартиры.

Филип отряхнул снег с бобровой шапки и повесил ее на разлапистый лосиный рог. Рогами была утыкана вся длинная прихожая: оленьими, буйволиными, антилопьими, вообще непонятно чьими. Еще одно мальчишество Ала. Он завел коллекцию лет десять назад, еще в своей старой чердачной комнате. Они тогда удачно обыграли этот момент в пьесе «Мой милый муж» – спектакль давно сошел со сцены, но тогда это был их первый настоящий успех. А шуточки гостей Ала по поводу рогов не иссякали до сих пор, доставляя ему колоссальное удовольствие.

Филип прошел сквозь две смежные комнаты, абсолютно пустые – огромные коробки, ждущие, когда хозяин соизволит чем-нибудь их заполнить. До блеска натертый паркет и пыльная лепнина потолка, куда не так-то просто добираться уборщицам.

Альберт Сон сидел в кресле у камина, вытянув параллельно огню безразмерные ноги. Между потертыми джинсами и синими носками открывалось сантиметра три белой кожи, густо поросшей рыжими курчавыми волосами. Большой палец левой ноги выглядывал в дырку носка. Клетчатый свитер Ала с растянутым верхом тоже зиял прорехами минимум в двух местах, а лопатообразная рука лежала на блестящем нотном пюпитре.

Вернее, это пюпитр боязливо жался к хозяйской руке, чуть скосив набок тонкую металлическую перекладинку для нот.

– Убери его, – попросил Филип.

– Ты становишься занудой, Фил, – безмятежно сообщил Альберт. – Хуже Шведа.

Но поднял-таки руку и протяжно свистнул.

– На место, Диез!