Жирандоль

В прихожей на полу вальяжно раскинулись соболиная шуба графа и пышное боа из черно-бурой лисицы.

– Так-с… – Досада мигом вытеснила умиротворение от прогулки.

– Инесса, никуда не ходи! – Мать остановила порывавшуюся куда-то бежать дочку.

Глава семейства в три прыжка достиг лестницы и зажег там светильники, потом по всей гостиной и столовой. Слава богу, никого. Раскрытые серванты, выпотрошенное на ковер серебро: блюда и супницы, которые трудно унести. Рюмок и приборов не нашлось. Анастасия Яковлевна взяла за руку дочь, глазами велела мужу следовать впереди, такой процессией они поднялись на второй этаж. В опочивальнях тоже поохотились. Воры сдирали с вешалок платья и манто, наверное, хотели прихватить с собой, но в последний момент передумали, не влез объемный графский достаток в заплечные мешки. Унесли только самое ценное: пачку облигаций из бюро, немного наличных денег, серебро, две шубы и шкатулку с драгоценностями.

– Жемчуг жалко, – холодным тоном произнесла графиня.

– Сколько раз говорили мне, чтобы дома надежный схрон оборудовать. – Иннокентий Карпович чертыхнулся.

– Матушкино кольцо хотела сегодня надеть, но постеснялась: зачем перед слугами красоваться? – Анастасия Яковлевна начала механически подбирать с пола разбросанные шляпные коробки. – Это не просто изумруды, это память.

И тут будуар наполнился отчаянным воплем:

– Мой лев!!!

Глава 6

Петроград к лету 1918 года напоминал попавший в шторм корабль: некогда величественный, но изрядно потрепанный, еще на плаву, но с критичными пробоинами. Матросы желали продолжать плавание, а пассажиры отчаянно стремились высадиться на чужом берегу.

– Господа, никакого электричества, только свечи. – Аркадий Михалыч распахнул парадные двустворчатые двери жестом заядлого фокусника. Он лукавил: электричества давно уже не подавали.

– Да вы чародей, Гарри, – низким томным голосом проворковала Фанни.

В гостиную чинно вступили четыре пары: мужчины во фраках и парадных мундирах (два на два), дамы в вечерних платьях.

– Не так мы планировали объявлять помолвку. – Дородная Надежда Ильинична поджала губы и присела на боковой стул, как бы выражая свое несогласие с подобным протоколом.

– Дорогая Надин, сейчас не до званых пиров. Хорошо, что удалось… – Ее лысоватый тщедушный супруг Леонид Евстигнеич обвел рукой застывшие в предупредительном ожидании фужеры, торжественный фарфор и крахмальные салфетки.

Середина гостиной блестела натертым паркетом, ему подпевали бронзовые ручки старинных буфетов, но углы предательски выдавали секреты: за порядком уже давно не следили. Шелковые портьеры кое-где оторвались от карнизов, висели любопытно раскрытыми ртами, на диванную обивку прилепилось несколько темных пятен, со стены исчезло старинное оружие, оставив только крючки, неумело задрапированные модными акварелями, которым здесь совсем не место.

– С эмми, Лола, примите мои искренние поздравления, – Аркадий Михалыч наполнил бокалы.

– И вы, дарлинг Гарри энд Фанни, даст бог, мы отпразднуем пышные свадьбы и забудем эти черные дни как страшный сон. – Спутница Арсения – маленькая верткая барышня в шоколадном атласе – прижала крохотные ручки к груди и взглянула на каждого по очереди, спрашивая, случится ли пожелание, не зря ли она так опрометчиво пообещала всем, не посоветовавшись с провидением.

Артиллерийский капитан в отставке Аркадий Корниевский и его брат скрипач Арсений занимали роскошную квартиру из семи комнат на Невском в доме Кушелёвой. Вернее, раньше она могла считаться роскошной, а в 1918-м без прислуги, с наглухо закрытым черным ходом, потухшей печкой и заросшей грязью кухней, походила на снулый скелет минувшего пиршества. Да и весь дом без швейцара в парадном, с обглоданными перилами и разбитым фонарем, с простынями и подштанниками на балконах больше напоминал отставного инвалида, чем подтянутого офицера. Гарри с трудом затащил новую соседку – жену какого-то рабочего, вроде теперь начальствующего, – и заставил уговорами и посулами навести какой-никакой порядок. Нехитрую закуску для праздничного банкета они раздобыли в обмен на шубу Аркадия, он резонно рассудил, что ходить в мехах придется еще нескоро. Со свечами повезло, отыскались забытые с бог весть какого Рождества, может, пять лет пролежали в коробке с елочными украшениями, а может, и все десять.

– Mes enfants![16 - Mes enfants – мои дети (фр.).] – Леонид Евстигнеич встал и поправил пенсне. – Нынче хочу пожелать вам скорейшего воссоединения. Да закончится этот бардак, и да обвенчаетесь вы, как велит закон и Господь Бог. Мы с Надин несказанно рады, что сестры выбрали себе в мужья братьев. Это сулит переплетение брачных уз с братскими.

По комнате поплыл мелодичный звон хрусталя.

– Я ma soeur[17 - Мa soeur – мою сестру (фр.).] Лолу в обиду не дам. – Фанни шутливо пригрозила Арсению пальчиком с кроваво-красным рубином, одетым в массивный золотой наряд.

– My sweet[18 - My sweet – моя сладкая (англ.).], в такие времена лучше бы не блистать украшениями – довольно неземной красоты, – предостерег ее Гарри, но тут же наплевательски махнул рукой. – Я любому голову оторву, если только посмеет на вас посмотреть.

– Это ненадолго, только для суаре, – ответила за сестру Лола. – Мы на улицу выходим донельзя скромными и печальными mademoiselles[19 - Мademoiselles – барышнями (фр.).]и даже по-французски стараемся не беседовать.

– Это правильно. – Сэмми подмигнул невесте. – Но что-то должно оставаться неизменным в этом неуверенном универсуме, поэтому позвольте вам сыграть.

Он убежал и через пару минут вернулся со скрипкой в руках:

– Божественный Паганини на скрипке божественного Страдивари в руках бездарного олуха. S'il vous pl?it[20 - S'il vous pl?it – пожалуйста (фр.).].

Зрители вежливо похлопали. Начальные аккорды совпали с первыми всполохами заката. Скрипка заплакала об умирающем дне, который никогда уже не повторится на этой земле, она то улетала ввысь печальными трелями, то клонилась книзу приглушенными рыданиями. Все забудется: и свечи, и улыбки, и розовеющее небо над городом, которого больше нет. Потом вдруг, опомнившись, струны восстали против подобной несправедливости и потребовали реванша, мелодия забурлила воинством, готовым сражаться с наступающими силами тьмы. Нет, все повторится еще раз, еще лучше, светлее, надежнее, раз и навсегда. Глаза Надежды Ильиничны наполнились слезами. Когда Сэмми опустил смычок и в унисон с ним острый подбородок, она попросила:

– Не оставляйте скрипку здесь, mon cher[21 - Мon cher – мой дорогой (фр.).], привезите с собой.

– Непременно, мадам.

– Ах нет, maman, пусть Сэмми сам приезжает, бог с ней, со скрипкой, – непрактично всхлипнула Лола.

– И Сэмми, и скрипка, все вместе, – заверил всех Гарри и снова разлил шампанское по фужерам.

Братья еще в детстве шутили: мол, им бы жениться на сестрах и не расставаться вовек. С годами шутка обросла мясом: они и в самом деле присматривались, чтобы у избранницы имелась в наличии хорошенькая сестрица. С Фанни и Лолой повезло. Первым клад отыскал, конечно, Гарри, как и положено бравому офицеру Его Величества. Претендентка на его руку и сердце сверкала черными очами, обжигала обольстительными улыбками – настоящая Матильда из «Иоланты» Чайковского. Лола же была в дуэте заводилой, маленьким неприметным сверчком, который командовал великолепной сестрой. Так неброской Лоле без особых усилий удалось заарканить близорукого Арсения, собственно, Фанни и Гарри все сами сделали, ему просто осталось кивнуть и отнести выданное матушкой колечко.

Сэмми не смог признаться вслух, что по-настоящему любил только музыку. Ни Лола с ее умненькими высказываниями, ни те, другие, пышногрудые, голубоглазые, нежные или занозистые, острые на язычок или томно-молчаливые, не пленили его воображение так, как ноты. Он убегал с вечеринок, чтобы закрыться в кабинете и часами разучивать новые сонаты или рондо-каприччиозо. В театре он мысленно подбирал скрипичные композиции к эпичным сценам, в опере ревнивым ухом слушал, не забивал ли фагот струнные. Хитренькая Лола раскусила его лицемерие и тоже стала верной вассалкой скрипичного ключа.

Обручение проводили второпях, без гостей, без слез и шуршащих шелками подружек, потому что завтра семейство Леонида Евстигнеича отбывало в эмиграцию: уже и билеты на руках, и договоренность с красным воеводой.

– Поосторожнее, mes ch?res[22 - Мes ch?res – мои дорогие (фр.).], поосторожнее! – Немногословный старый полковник в отставке – отец Гарри и Сэмми – посмотрел строго сначала на сыновей, потом на их невест. – Мы с Алекс еле-еле добрались из Москвы. А вы говорите, скрипку в неметчину привези. Может статься, пешком придется идти. – Он подергал жестким седым усом. Или не подергал, а это был нервный тик.

Его молчаливая супруга печально покивала головой. Сыновья надумали жениться не в самое подходящее время. Практичная полковница предпочла бы сначала эмигрировать, а потом уж женить Сэмми и Гарри, и лучше бы на местных, европейских барышнях. Так легче обжиться. Но нет, взбалмошный младшенький всегда придумывал что-нибудь заковыристое, как он сам любил выражаться, не искал легких путей. Авантюрист, весь в отца. И старший повторял за братом, как попугай, даром, что талантливый музыкант. Гарри – в мужа, вояка и баламут, а Сэмми в нее, такой же неприспособленный романтик. Надо его поскорее увозить.

Семья полковника Корниевского со взрослыми сыновьями не планировала задерживаться в красном Петрограде. Как только получат les permissions[23 - Les permissions – разрешения (фр.).], сразу au revoir[24 - Аu revoir – до свидания (фр.).], невские берега. Они и лошадей загодя продать умудрились, даже заводик на родовой земле, вотчине, пусть и за бесценок, но все лучше, чем просто экспроприация. Леонид Евстигнеич и Надежда Ильинична не могли похвастать такими успехами.

– Пусть наши дети будут счастливы, дорогие сваты, – поднял бокал полковник.

И снова полилась радостная музыка фужеров, а вслед рассыпала быстрые трели волшебная скрипка.

Назавтра Финский вокзал больше напоминал походную похлебку: давка, матерщина, спящие на мешках и сидящие, обняв колени, шинели на голое тело, трещавшие в сутолоке дорожные платья, потерянные и украденные чемоданы, саквояжи, документы. Ворью в таком котле выходил отменный навар. Пышущая здоровой силой Фанни сумела пробиться к вагону, Гарри тащил за руку Лолу и ее мать, Сэмми и отец невест прикрывали тылы. Поезд долго стоял, несколько часов. Красные командиры что-то решали, кого-то ссаживали, а других, наоборот, подсаживали в набитые под горлышко вагоны. Леонид Евстигнеич просился на перрон покурить, его не пускали, шикали. Лола несколько раз порывалась потерять сознание, но поняв, что сейчас не до нее, находила силы смириться с суровой вокзальной эпопеей и, прилипнув к окошку, ждала. Женихи то прощались и лихо спрыгивали на землю, то, соскучившись, снова залезали, перебирались через чьи-то ноги, головы и надежды. Каждый раз казалось, что уже невозможно протиснуться внутрь, чтобы последний раз пожать нежную ручку и поклясться в вечной любви, но битва снова и снова заканчивалась победой, и еще одно рукопожатие обещало много-много счастья впереди.

Наконец поезд тронулся. Уставшие от долгого махания платочки обрели второе дыхание и замельтешили с судорожной частотой. Оборванцы в лаптях, отиравшиеся поодаль, по сигналу паровозного гудка тронулись с насиженных пятаков и начали подбираться к составу. Как только вагоны сдвинулись с места, лапотная братия побежала и отважными мартышками начала запрыгивать на подножки.

– Стой, куда?! – вопили вожатые, пытаясь стряхнуть прилипчивую перхоть со ступенек, но это мало кому удавалось.

– Что за бандиты? – наивно спросил брата Арсений.

– Шантрапа привокзальная, ж-ж-жулики, прощ-щ-щелыги. – Гарри, не сходя с места, ухватил горсть лохмотьев.

– Пусти, дяденька, а то порежу, – заверещала ветошь и вырвалась, оставив офицеру трофей в виде полы гнилой фуфайки и смрадного запаха.

Гарри понимал, что его маленький поступок никак не менял ситуацию: в состав уже просочилось ворье, теперь пойдет шаромыжничать по вагонам. Сэмми тоже попробовал схватить одного, получил меткий пинок в пах и согнулся пополам.

– Полиция! Грабят! Караул! – завопил сзади почтенный господин в золотом пенсне.

– Полиция!!! Милиция!!![25 - После Февральской революции полиция была заменена милицией, но граждане долго привыкали к новому названию.] – заголосила обмотанная платками, как будто на дворе зима, румяная широкоскулая баба.