«Свет и Тени» Последнего Демона Войны, или «Генерал Бонапарт» в «кривом зеркале» захватывающих историй его побед, поражений и… не только. Том II. «Франция и я – Я и Франция!»

В общем, действительность превзошла самые смелые ожидания «египетского дезертира», каковым его считала патриотически настроенная часть офицерского корпуса.

В Париж весть о том, что Наполеон высадился во Франции пришла вечером 13 октября, а когда на следующий день утром в Законодательном собрании об этом было объявлено, то вместо осуждения генерала, самовольно оставившего армию за морем на чужбине, чуть ли не все депутаты повскакивали со своих мест и со слезами на глазах от восторга и энтузиазма запели… «Марсельезу»! Очень быстро эту новость уже знал весь город. Едва спустилась ночь, как на всех улицах, в театрах неслись крики: «Да здравствует Республика! Да здравствует Бонапарт!»

Уже 16 октября Наполеон оказался в столице своей вновь обретенной «большой родины» и войска парижского гарнизона встретили его с музыкой.

Вот как описала его приезд влиятельная газета «Монитёр»: «Все были, как во хмелю. Победа, всегда сопутствовавшая Бонапарту, на этот раз его опередила…» Националистический угар захлестнул страну и на его волнах Наполеон готовился вознестись к вершине власти. Дорога к ней, для него, как для военного, предпочитавшего короткие пути к победе, была одна – переворот!

…Правда, рассказывали, что по началу, Наполеон вроде бы предполагал войти в состав Директории, но для этого ему не хватало возрастного ценза. Бонапарту было всего лишь 30 лет, тогда как, согласно, конституции «директором» можно было стать только достигнув 40 лет. Изменять конституцию даже ради генерала Бонапарта вряд ли следовало. Вот и Наполеон, очевидно, так полагал и собирался пойти «иным маршрутом»: долгая и нудная политическая возня и многоходовые интриги не подходили для той ситуации, в которой оказалась после всех бурных революционных перипетий Франция…

Он появился на политическом Олимпе в самый, так сказать, нужный момент. Французская казна была пуста. Ее войска потерпели тяжелые поражения в северной Италии. И хотя Массена с Брюнном сумели умерить пыл Второй коалиции, заставив неистового старика Souvaroff и «англичашек» повернуть домой, но это явно было временно. Обескровленные армии нуждались в пополнении. Пришлось срочно ввести в действие непопулярный закон революционного генерала Журдана о всеобщем призыве. Старый все объединяющий клич «Отчество в опасности!» уже утратил свою пьянящую магию: нельзя до бесконечности терзать народ патетико-патриотическими лозунгами – патриотизм не может быть бесконечным на протяжении почти десятка лет. Множество молодежи призывного возраста стало скрываться в горах и лесах, превратившись в так называемых «отказников». Пришлось снимать войска с фронтов и спецотрядами отлавливать «уклонистов», что, естественно, еще больше накаляло обстановку с призывом, тем более, вне очереди. Ситуации на фронтах серьезно осложнялись очередным всплеском в Вандее роялистской активности во главе со сколь харизматичными, со столь и жестокими фанатиками Кадудалем и Фротте. Страна, явно уставшая от многолетних революционных потрясений, усугубленных «грохотом поражений», нуждалась в сильной руке, за которой стояла бы преданная ему армия, готовая порвать всех и вся за Отца Родного.

Недругам Бонапарта в правительстве (и тайным сторонникам роялистов, и ярым приверженцам якобинцев и даже скрытым «либерастам») пришлось принять его с распростертыми объятиями: они в нем нуждались, вернее, в его «шпаге-сабле». А ведь большинство из них были политиками с юридическим образованием, владевшими вескими аргументами сомневаться в необходимости поддерживать человека, который только-только оставил свою армию погибать на чужбине и прибежал домой подобно испуганному огнем новобранцу, т.е. дезертировал и ему грозил военный трибунал с последующим расстрелом!? Но политическая конъюнктура взяла вверх.

Так бывает, когда логика берет вверх над чувствами.

В общем, власть сама шла в руки египетскому герою (или, все же, «герою»? )…

…Между прочим, сам Наполеон оставил по этому поводу очень емкое изречение: «…для того чтобы управлять, надо быть военным: ведь лошадью управляют в сапогах и со шпорами». Но не всякий генерал может быть пригоден для… гражданского управления! С падением якобинской диктатуры и вступлением во власть термидорианцев военная диктатура была уже неизбежна. Термидорианцы были карьеристами и собственные интересы (в отличие от якобинцев, все же опиравшихся на народ и выполнявших волю народа) ставили выше интересов Отчизны. Армия нужна была им не только для защиты отечества от внешнего врага, но для защиты… их самих от врагов внутренних. Одна из удачных попыток французских правящих политиков использовать знаменитую «шпагу-саблю» в своих личных интересах относится к уже упоминавшемуся перевороту 18 фрюктидора. Тогда не сразу подыскали нужную «шпагу-саблю». Кандидатур было несколько: но Бонапарт был при деле, воюя в Италии, а Моро не любил политики и ловко от нее уклонялся. А вот амбициозный Гош явно был не прочь сыграть эту зловещую роль, но не сложилось и обошлись фигурой второго порядка: как известно, им стал подконтрольный Бонапарту генерал Ожеро из его Итальянской армии, им, кстати, для этой цели и присланный. Тогда все прошло так, как того желали термидорианцы. Бахвал и бретер Ожеро тут же «засучил рукава», принялся за роялистов, подтвердив свою репутацию лихого малого в любой обстановке и спасенные им «директора» снова оказались «в седле». И до «фрюктидорского переворота» и после него немало генералов подвергались соблазну выступить в роли «лучшей шпаги» для наведения порядка в стране. Первыми попытались «пофехтовать» Лафайет и Дюмурье. Их попытки, как говорят в таких случаях, оказались не ко времени. Революционная волна не докатилась еще до своего гребня. Пока не был изжит революционный пафос – военная диктатура была невозможна. Народ еще не почувствовал, что завоевания революции (особенно социальные) прочны и не допустил бы над собой никакого диктатора. Еще не наступило время, когда революционное воодушевление, идейный энтузиазм, двигавшие людьми, пошли на убыль. Было необходимо, чтобы появилась уверенность в том, что никто больше не сумеет расшатать тех новых устоев социального прогресса, который наметился благодаря революции. Лишь в этом случае возможно установление военной диктатуры. Третьей попыткой подобного рода можно считать действия не лишенного военных дарований (бездарь не смог бы разбить австрийцев 17 июня 1794 г. при Гоогледе) сына бургундского крестьянина (?) Шарля Пишегрю (1761—1804). Став офицером еще в 1783 г., при поддержке ближайшего соратника самого Робеспьера, одного из главных организаторов побед французов в революционных войн непреклонного революционера-фанатика (своего рода «железного Феликса» французской революции; присутствовавшего почти на всех сражениях; когда было надо – ходившего в штыки как простой рядовой; не спускавшего подозрительных взоров с генералов; а в промежутках заботившегося о том, чтобы армия получала все, что ей нужно!), комиссара Конвента в Рейнской армии Луи- Антуана-Леона Сен-Жюста (1767—1794), Пишегрю очень быстро сделал прекрасную военную карьеру. Скажем сразу: бургундский мужичок-хитрован Пишегрю умел подлаживаться решительно ко всем и прекрасно устраивал свои дела. Так или иначе, но этот человек, вышедший из низов общества, был наделен многими чертами столь присущими выскочкам: неутолимым стремлением выдвинуться чего бы это ни стоило, пронырливостью, бешеной завистью к любым чужим успехам, жадностью до славы и денег, т.е. честолюбием, не знающим пределов. Возможно, во многом именно его изворотливостью следует объяснять, что Пишегрю был наверху и при якобинцах и при термидорианцах. 1 апреля (или как тогда говорили 12 жерминаля V года революции) 1795 г. именно он помог Директории разобраться с якобинцами, за что получил от нее «почетное наименование» «Спасителя Отечества», а также командование всем Восточным фронтом, т.е. у него под началом оказались сразу три революционные армии – Северная, Самбр-Маасская и Рейнская. Такой концентрации военных сил под началом у одного полководца еще не было в истории революционной Франции! Сосредоточение такой колоссальной власти вскружило голову выходцу из низов. Он размечтался о том, как восстановит на престоле Бурбонов, призовет Людовика XVIII, при котором он сыграет роль первого министра и вообще вершителя судеб государства. Для бургундского крестьянина этого было достаточно: о диктатуре он и не думал! Пишегрю был человеком действия и поэтому быстро наладил связи с роялистами. Аккуратно и расчетливо он заранее выговорил себе вознаграждение: маршальский жезл, губернаторство Эльзаса, замок Шамбор, дом в центре Парижа, миллион единовременно и ренту в 200 тысяч. Ничего не скажешь, в хозяйственности ему нельзя было отказать: казалось бы, рачительный крестьянский сын все предусмотрел!? За это ему пришлось положить на поле боя несколько тысяч своих соотечественников-солдат и предать родину. Умышленно разделив всю армию на части, Пишегрю «подставил» ее под удары оторопевшего было по началу от такого «подарка» врага. А вот переворот не удался. Сидевшие в Директории политики, пронюхали о кознях своего ставленника и, будучи еще более искусными в подковерных интригах, ловко спровоцировали зарвавшегося бургундского мужичка-хитрована на блеф: подать в отставку, рассчитывая, что Директория, которая ему была обязана и в нем нуждалась, не посмеет с ним расстаться. Отставку… приняли «на счет раз-два» (!) и мечта Пишегрю о роли вершителя судеб государства развеялась как утренний туман: без армии он никому не был нужен. Раздосадованный таким фиаско, казалось бы, столь ушлый (!?), крестьянский сын кинулся в Париж в расчете на месте разобраться с Директорией. Но и на этот раз опростоволосился: Баррас и «компания» с помощью присланного из Италии Бонапартом генерала Ожеро, ликвидировали всех, кто мог быть им опасен. Не забыли и о Пишегрю: его арестовали, но тут, сказалась его природная изворотливость, и он ухитрился сбежать в Лондон. Оттуда он «перелетел» в Швейцарию, где предложил свои услуги… русскому генералу А. М. Римскому-Корсакову, которому следовало ждать Суворова из Италии для броска во Францию. Но тут в дело вмешался Массена и Пишегрю вынужден был снова «кинуться в бега» или, как говорит современная продвинутая молодежь, «ударить по тапкам». В конце концов, Шарль примкнул к известному террористу Жоржу Кадудалю и после всем известных событий он был найден…, повесившимся в тюрьме. Но вернемся в осень 1799 г., когда положение Директории было очень непростым: пытаясь привлечь к решению своих проблем того или иного генерала, она сильно рисковала. Поверяя военного в свои «темные планы», она, с одной стороны, делала его своим сообщником (он освобождался от обязанности подчиняться ей!), а с другой стороны, становилась его… заложником! Вероятность измены возрастала согласно его умственным способностям и амбициям. Ведь до конца было неизвестно, как он поступит в отношении «себя любимого», когда поймет, что на самом деле, именно он – «вершитель судьбы всей страны»!? Не в спину ли Директории он повернет свои пушки!? И «не спустит ли он с поводка» своих солдат, готовых по одному его рыку намотать всем кишки на свои штыки, благо профессиональной сноровки им в этой кишкорвательной операции было не занимать, за своего Отца Родного!? Вот почему она так придирчиво искала именно ту «шпагу», которая не проткнет ее саму. Переворот 18 фрюктидора 1797 г., как известно, прошел «на ура» с помощью хорошего генерала, но недалекого политика (!) Ожеро. Он так и не сообразил, что в тот день в его руках были огромные возможности для возвышения «себя любимого». Но на этот раз обстоятельства несколько изменились, и одной лишь решительности и отваги Ожеро было недостаточно. Нужен был человек не только решительный, но и по-настоящему умный. Бонапарт подходил на эту роль, но у него уже была выработана своя собственная позиция – совершенно независимая от всех политических направлений и преследующая только его собственные амбициозные цели. Бонапарт в ту пору предпочитал прощупывать внутриполитическую ситуацию в Париже. Поскольку один из руководителей роялистов по слухам брякнул во всеуслышание, что Люксембургский дворец – это не Бастилия и ему достаточно сесть на коня и через четверть часа все будет кончено, то Наполеон отправил в помощь занервничавшим «директорам» решительного генерала-рубаку Ожеро. Присылая Баррасу головореза Ожеро, заявившего, что он прибыл убить роялистов, Наполеон сам уклонился от непосредственного участия в этой акции, когда использовалась военная сила против парижан. Баррас все понял и с той поры стал побаиваться Бонапарта уже дважды помогавшего ему остаться при власти. В 1797 г. Бонапарт был республиканцем не ради самой Республики, а только ради собственной пользы. Роялисты пугали его не тем, что представляли угрозу Республике, а тем, что могли помешать его далеко идущим амбициозным планам. С другой стороны, Бонапарт, очень чутко прислушивавшийся к общественному мнению, отчетливо понимал, что время для вооруженного переворота в его пользу и захвата власти еще не пришло. Если бы он попробовал тогда свергнуть Директорию, то 9 из 10 французов отвернулись бы от него. Одно время в Директории на эту роль весьма серьезно рассматривался генерал Бернадотт. Казалось, все было за него – решителен, ловок, красноречив, умеет увлекать за собой толпу; карьерист – каких поискать, он приучил «директоров» к мысли, что именно он им нужен! После отправки Ожеро в Рейнскую армию, «директоры» склонялись к мысли, что Бернадотт лучше всех походит на роль «переворотчика». Но было одно «но»: хитроумный беарнский петух Бернадотт обладал уникальным даром выжидать до последнего! Он быстро соглашался со всеми поступавшими ему предложениями и, политикам уже казалось, что Бернадотт у них «в кармане», как вдруг «шпага»… исчезла! Приходилось искать новый вариант: им мог стать еще один прекрасный генерал из Итальянской армии Бонапарта – Жубер, весьма заинтересованный послужить на благо Директории и ее «директоров»! Как военный, он, несомненно, стоял выше Бернадотта, а вот как политик, все же, ему уступал в ловкости и изворотливости. Оба наперебой успокаивали Директорию, что наведут порядок одним махом. Но если Жубер говорил – «Дайте мне 20 гренадер, и я в любой момент покончу со всеми!» -, то хитрющий наварец Бернадотт громко и убедительно возражал – «Ну, что Вы!? 20 гренадер – это слишком… много!! 4 солдат с капралом достаточно, чтобы выгнать всех этих адвокатишек из Совета пятисот!!!» Бернадотта сделали военным министром, но сам переворот несколько отложили, а на роль «шпаги» решено было готовить… Жубера! Вопросом поисков «шпаги» в Директории ведали двое: прожженный политикан из провансальских дворян де Баррас и сын почтмейстера, обучавшийся в католической семинарии в Сен-Сюльплиссе и по воле родных, против собственного желания, ставший священником, бывший затем генеральным викарием Шартрского епископства – по профессии и политик – по призванию, член известной масонской ложи «Девять Сестёр», 17-й Председатель Директории Эммануэль-Жозеф Сьейес (3 мая 1748, Фрежюс – 20 июня 1836, Париж – более известный как аббат Сийес). Его фамилия максимально приближенная в русской орфографии к ее подлинному французскому звучанию должна произноситься именно так – Сьейес, а не как это утвердилось в отечественной историографии – Сиейес или Сийес. Впрочем, «о вкусах не спорят!», а с устоявшейся традицией – тем более. (Не так ли!?) В 1788 г. он состоял депутатом от духовенства в провинциальном собрании в Орлеане. К этому времени относится появление ряда брошюр, написанных им по поводу предстоявшего созвания Генеральных Штатов. Эти сочинения произвели весьма сильное влияние на народ, в особенности брошюра «Essai sur les privil?ges» («Эссе о привилегиях», 1788) и памфлет «Qu’est ce que le tiers-еtat?» («Что такое третье сословие?», янв. 1789), содержащий известные строки: «Что такое третье сословие? Всё. Чем оно было до сих пор при существующем порядке? Ничем. Что оно требует? Стать чем-нибудь». Став благодаря этим брошюрам одним из руководителей общественного мнения во Франции, Сьейес, был избран в Национальное собрание в качестве представителя третьего сословия от города Парижа. Он был одним из наиболее деятельных членов Национального собрания и приобрёл значительное влияние, при этом, не был выдающимся оратором. Сьейес принял деятельное участие в организации Национальной гвардии, нового распределения налогов, устройства муниципалитетов, разделения территории департаменты Франции и т. д. Он составил клятву, данную депутатами 20 июня 1789 г., – не расходиться, пока Франции не будет дана новая конституция; им же предложено было депутатам принять для Генеральных Штатов название Национального собрания (17 июня 1789 г.). Брошюра Сийеса «Reconnaissance et exposition des droits de l’homme et du citoyen» (июль 1789 г.) явилась предшественницей «декларации прав человека». Будучи одним из основателей Якобинского клуба, в июле 1791 г. он перешёл в Клуб фельянов, затем принадлежал к «болоту», уклонявшемуся от определения своей политической позиции. В 1789—90 гг. Сьейес выступал за введение имущественного ценза для участия в выборах. В 1790 г. он был одно время президентом Национального собрания. От предложенной ему в 1791 г. должности конституционного парижского епископа Сьейес отказался. Избранный в Конвент, он в январе 1793 г. подал голос за казнь короля. Во время террора Сьейес не принимал активного участия в политике и сумел избежать гильотины. После падения Робеспьера он стал членом Комитета общественного спасения (в 1795 г.: с 5 марта по 3 июля и со 2 августа по 26 октября – роспуск Конвента) и принимал участие в мирных переговорах, происходивших в Базеле с Пруссией и Испанией. В период с 20 апреля по 04 мая 1795 г. Сьейес занимал пост председателя Конвента. От составления конституции III года он отказался так же, как и от вступления в Директорию и от должности министра иностранных дел. Избранный в Совет пятисот, Сьейес работал в различных комитетах, а в 1797 г. был президентом этого совета. В том же году на его жизнь было произведено покушение аббатом Пулем, ранившим его в руку и в грудь. В следующем году он был послан в Берлин полномочным министром, с поручением добиться если не союза, то хотя бы нейтралитета Пруссии, что ему и удалось. По возвращении во Францию Сийес был избран директором на место Ребеля (в 1799 г.)

Каждый из них планировал государственный переворот по-своему и в собственных интересах. Старый благодетель Наполеона, деливший в свое время (неизвестно сколько?) с ним в постели сколь сексуальную, столь и прагматичную креолку де Богарнэ, по слухам мог склоняться в сторону восстановления власти Бурбонов.

Тогда как последний, будучи человеком более радикальным, решил сокрушить республику. Этот холодный и здравомыслящий педант исходил из того, что пока во Франции будет республика – со стороны соседних европейских монархий постоянно будут поползновения уничтожить… французскую республику! Следовательно, нужно проделать эту процедуру… им самим! Мастер подковерных комбинаций Съейес изрек «Болтуны больше не нужны – требуется голова и шпага!», а точнее, шпага самого популярного на тот момент генерала, под головой он, естественно, подразумевал свою собственную.

Необходимая ему «шпага» (генерал Бонапарт) снова (как в 1797 г. – тогда он был в Италии, но прислал Ожеро) была в бою (на этот раз она увязла в песках Египта и Сирии, как тогда многим казалось – надолго, если не навсегда), а переворот больше ждать уже не мог. Тогда-то Сьейес остановил свой взгляд именно на кандидатуре Жубера, благо он-то был под рукой, командуя 17-й дивизией из состава Парижского гарнизона. Обработка перспективной «шпаги» велась ловко и продуманно: в ход были пущены все соблазны. Какие именно – нам осталось неизвестно. Остается лишь предполагать, что Сьейес, выступавший в роль эдакого «дьявола-искусителя», искусно сыграл на простодушии Жубера, насмотревшегося в Париже на многое. Быт и нравы столицы революционной Франции, ему пылкому и по-рыцарски благородному человеку, внушали отвращение, а «дьявол-искуситель» «пел» ему, что с падением Директории весь этот бардак исчезнет и наступят лучшие времена, а Франция будет овеяна славой великой державы!

Так или иначе, но Жубер – когда-то честный и чистый революционный генерал (как например, Марсо) – превратился в главного кандидата на роль военного диктатора. Для Сьейеса славные деяния Жубера – битва при Риволи и Тирольский поход – казались недостаточными, чтобы заставить страну примириться с диктатурой генерала Жубера. Следовало немедленно добавить новых лавров будущему диктатору, а добыть их можно было только в Италии, где в ту пору громил французские армии Макдональда и Моро неукротимый «русский Марс» Суворов. Все, что принес Франции Итальянский поход Бонапарта, вот-вот должно было рухнуть, а там и до границ Франции было рукой подать. Правда, оставался армия Массена, прикрывавший дорогу во Францию через Швейцарию. Если не остановить Суворова в Италии, то, учитывая его стремительность и неистовость, тучи могли начать сгущаться уже над самой Францией! Если бы Жуберу удалось победить непобедимого русского старика, отвоевав у русских Италию, тем самым обезопасив Францию от нашествия, он с помпой возвращался бы («на белом коне»! ), разгонял бы оба Собрания и т. п.

Наш герой уже собирался отправиться на итальянский фронт, но тут он попался на еще одну «удочку» – роскошное «белое тело» юной девственницы! Жуберу предложили вступить в брак с одной из самых блестящих невест Парижа, c очаровательной 19-летней красавицей Велиситой-Франсуазой-Зефирой – падчерицей влиятельного сенатора Шарля-Луи Юге де Семонвилля. (Того самого хитрого «старого кота», что спустя 16 лет отправит одного из своих зятьев генерала де Монтолона в ссылку за Бонапартом на о-в Св. Елены, чьи тайные помыслы до сих пор будоражат умы пытливых историков!) Перед очередным соблазном – заключить крайне выгодный политически и финансово брак – честолюбивый Жубер опять не устоял. Не исключается, что это новоиспеченный тесть Жубера протежировал его на пост командующего Итальянской армией. Так или иначе, но на приготовление к свадьбе и саму свадьбу ушло времени и, прежде чем он выехал к армии, австрийская армия барона Края, осаждавшая крепость Мантую, заставила французский гарнизон сдаться и успела присоединиться к русской армии Суворова.

Теперь у «русского Марса» появилось почти двукратное превосходство в силах. Можно сказать, что Жубер попытался было избежать сражения, но сказалось более высокое искусство победоносного старика Суворова, понудившего молодого француза принять-таки бой в невыгодных для него условиях при Нови. Чем закончился битва для французов и лично для Жубера всем хорошо известно, а для Сьейеса снова началась головная боль: кого взять в диктаторы!?

Бонапарт оказался в «египетской мышеловке» (Нельсон запер его там, уничтожив французский флот де Брюйэса при Абукире), Ожеро – не тянул на столь ответственную роль по причине недостатка ума, Бернадотт – тоже не проходил из-за своего ярко выраженного хитроумия, славный революционный генерал Журдан – не годился, так как сильно симпатизируя делу революции, вряд ли когда-либо поднял шпагу на дело революции.

И все же, была еще одна вакантная кандидатура – фигура еще одного первоклассного революционного генерала Моро: именно он сумел спасти французскую армию от окончательного разгрома неистовым «русским Марсом» при Нови. Он был в Париже, когда Жубер, с котором его связывало «братство по оружию», почти прошел проверку на роль будущего диктатора и был осведомлен о планах Сьейеса самим Сьейесом. Судя по всему, он сам чувствовал, что на эту роль он никак не подходит. Хладнокровный и настойчивый, полный непоколебимого мужества перед лицом врага, один из самых лучших мастеров искусного маневра, особенно при отступлении (самом сложном виде боя!), Моро очень быстро терялся, как только попадал в бурный водоворот политической интриги. Он никогда не умел найти себя в ней, чрезвычайно легко поддавался всякого рода влияниям и охотнее всего отступал на задний план. Его политические ошибки и фальшивые шаги так же громки, как и его победы на поле брани. Честный республиканец и последовательный демократ, он почему-то долгое время утаивал найденную им переписку Пишегрю, изобличавшую его секретные переговоры с австрийцами. (По крайней мере, так принято считать.) Именно по этой причине едва не потерпела крушение его собственная полководческая карьера. Но репутация Моро, как честного гражданина и патриота, была слишком велика и махинации Пишегрю ее не замарали. Моро, как и Жуберу, не нравилось все творящееся во Франции пока у власти была Директория, он тоже считал, что это прямая дорога к гибели всех завоеваний революции. По сути дела, он подобно Жуберу, соглашался с Сьейесом, а теперь после того, как «неистовый старик Souwaroff» (так прозвали его между собой битые им, фартовые до встречи с ним французские генералы) грозил походом во Францию, Моро стал еще внимательнее прислушиваться к уговорам Сьейеса. Пока он был в Италии, тому удалось привлечь на свою сторону немало видных генералов (в частности, Макдональда и Лафайета), хотя, конечно, ни у кого из них не было столь нужного Сьейесу ореола славы победоносных полководцев. Не исключено, что, вернувшийся в начале октября в Париж, Моро, все же, встал бы во главе затеваемого переворота: Сьейес уже был готов обговорить последние детали, но в дело вмешался Его Величество… Случай!

Пока Сьейес в своем кабинете дожидался приезда Моро, ему принесли срочную депешу: «Бонапарт высадился во Франции!» Наконец появившемуся Моро, Сьейес молча протянул спасительное для того сообщение и тот, явно обрадованный тем, что ему – боевому генералу – не придется мараться свержением законного правительства, в двух фразах выразил все, что он думает по этому поводу: «Вот тот, кто вам нужен! Он устроит вам переворот получше, чем я!» Впрочем, Сьейес и сам знал, что Бонапарта не надо будет уговаривать: последний был человеком действия, как на поле брани, так и на политической авансцене. В глазах многих французов на роль Спасителя Отечества генерал Бонапарт подходил больше других. У него была устойчивая репутация победоносного генерала, он не афишировал свои взгляды и амбиции, вел себя предельно скромно и осторожно. Для убежденных революционеров он был всего лишь революционным «генералом Вандемьером» подавившим роялистское восстание 13 вандемьера 1795 г. Монархистам импонировало его дворянское происхождение и прошлое офицера королевской артиллерии.

Для тех и другихон представлялся тем самым человеком, который покончит с хаосом революционных лет…

И Бонапарт, прекрасно понимавший, какой прекрасный шанс представляет ему судьба в этот очередной смутный момент в истории мятежной Франции для восхождения на вершину власти, начал действовать. Тем более, что у него за спиной стоял его самый умный и энергичный из братьев – Люсьен Бонапарт, давно вовлеченный в политику, имевший в соответствующих кругах определенный вес и даже ставший главой Совета Пятисот, к тому же, умевший «из любого свинства вырезать аппетитный кусок ветчины»!

…Кстати сказать, законодательная власть во Франции принадлежала двум палатам: главная из них именовалась «Совет старейшин» (по сути дела Сенат), она заседала во дворце Тюильри; вторая (нижняя палата) называлась «Совет пятисот», она «квартировала» в Бурбонском дворце, в километре от Тюильри, но на другом берегу Сены. Если члены первой палаты склонялись за укрепление исполнительной власти через ее перемены и вручение ее меньшему числу людей (условно говоря, сторонников «твердой руки»), то большинство второй палаты (приверженцев республиканцев-якобинцев) было против этого шага…

Кроме того, именно Люсьен Бонапарт контактировал с Сьейесом по вопросу замены Директории из пяти человек на Консульство из трех человек, которые управляли бы Францией с позиции диктатуры, причем, кто-то один из них явно «потянет одеяло на себя любимого». Более того, именно Люсьен заручился поддержкой весьма влиятельных во Франции той поры Жозефа Фуше, Жан-Жака-Режи де Камбасераса и Шарля-Мориса де Талейрана-Перигора. Правда, с первым и с последним из этой троицы следовало «держать ушки топориком» – уж больно были они политиками мутными и скользкими.

Фуше – незаменимый шеф тайной полиции, самого зловещего механизма без которого не могло, не может и не сможет обойтись ни одно правительство любого народа во все времена – совсем недавно активничал в Большом Терроре и не желал возвращения Бурбонов с их аристократическими «прихлебателями-приживалами». Он всегда был и будет готов помочь рухнуть любой власти, в том числе, власти… «генерала Бонапарта». Недаром ведь он снабжал и Жозефину, и наполеоновского секретаря Бурьенна деньгами из вычитаемых с игорных домов (первой полагалась тысяча франков в день – по тем временам серьезные деньги!), только лишь для того, чтобы контролировать сведения о Бонапарте от его секретаря сведениями о нем от его… супруги. Он называл эту тактику – «быть точно осведомленным».

Талейран, не только ловко «опроцедуривал» всех подряд (сдавал «на счет раз-два»), но и был вхож во все структуры политического «винегрета» французского общества той поры и, к тому же, обладал уникальным свойством «вырезать из любого свинства хороший кусок ветчины» (извините за повтор) для себя лично. Вот и Бонапарт год от года будет все более и более убеждаться, что если он не следует советам Талейрана, то всегда принимает «не совсем» правильное решение.

…Впрочем, в Большой Политике во все времена никогда не было ни Законченных Идеалистов, ни Клинических Идиотов, а лишь Большие Подонки. Таковы ее правила, когда приходится работать со всеми, кто может обеспечить результат, поскольку именно он правит миром…

Через Талейрана – этого «колченого дьявола во плоти»/«всемирного пройдоху в шелковых чулках» (это еще наиболее литературные прозвища безусловно гениального дипломата), недаром он был «при делах» «от Людовика XVI до Людовика XVIII» и даже «далее того» (и при Карле Х, и при Луи-Филиппе), с каждой сменой правителя лишь упрочивая свое благосостояние – братский тандем Наполеон/Люсьен вышли на Сьейеса.

Неповторимому мастеру «закулисных интриг» Шарлю-Морису де Талейрану как-то удалось на время наладить отношения между Съейесом и Бонапартом, хотя первый слыл человеком крайне «непрозрачным» с очень далеко идущими амбициями (человеком по оценке Талейрана «очень тяжелым»). Разное рассказывали о том, как они все же смогли на время найти общий язык. Недаром ведь говорят, что бывший аббат Съейес философски изрек: «Да, я пойду с генералом Бонапартом, потому что изо всех военных он все-таки наиболее штатский; но я не знаю, что меня ждет после успеха…». Учитывая несомненную амбициозность нового национального героя французского народа, Съейес мог полагать, что, все же, сможет с ним потом совладать. Впрочем, время покажет, что он заблуждался, поскольку Наполеон обладал не только военным талантом, но и административным даром.

Министр полиции Фуше – один из подписантов смертного приговора гильотинированному королю Людовику – мгновенно сообразил, откуда дует Ветер Удачи и сделал вид, что ничего противозаконного не видит.

Военный губернатор Парижа генерал Лефевр сам приехал к египетскому «герою», чтобы по-военному доходчиво ему объяснили, почему этот молодчик Мюрат, залечивший свою прострелянную пасть, без его ведома, галопирует по мостовым Парижа во главе звенящих шпорами и гремящих саблями отрядов гусар и драгун!? «Что это все означает!?» – петушился здоровяк с бульдожьей физиономией и пудовыми кулачищами. Наполеон умел говорить с «армейской косточкой». Старый вояка был ласково взят им «под локоток», отведен в сторонку и сугубо конфиденциально оповещен о том, что грядет армейская операция по ликвидации неких безымянных организаций угрожающих спокойствию и благополучию Франции. Затем последовал «финальный аккорд» со стороны «брата по оружию»: Лефевра примитивно купили, подарив ему роскошную дамасскую саблю (в «подарочном арсенале» Бонапарта – для нужных в нужный момент вояк – их было предостаточно!) и тот тут же по собственной инициативе громогласно рявкнул: «Давно пора перетопить в Сене всех этих жуликов-адвокатишек из правительства!».

Влиятельный и амбициозный, враждебно настроенный к Наполеону военный министр генерал Бернадотт то ли «проспал» момент (выжидая момента, «просидел на заборе» и никто не стал его оттуда снимать?), то ли его смогли нейтрализовать сторонники Бонапарта. Опасный соперник из-за своей большой народной популярности генерал Моро пришел к нему сам и заявил, что ему надоели эти мерзкие «адвокатишки», профукавшие Отечество. Два других пламенных республиканца – генералы Клебер и Брюн – были далеко от Парижа, если первый был предусмотрительно оставлен расчетливым корсиканцем в Египте «за главного» и там увяз, то второй сдерживал врага на северо-востоке Франции.

Для наиболее влиятельных сторонников «сильной руки» был устроен ряд «деловых обедов» с… «десертом» по вкусу.

И наконец, дабы не «нервировать» парижан на время «мероприятия» было решено перевести обе Палаты из Парижа в его предместье в Сен-Клу. Безлюдное, по сравнению с Парижем, Сен-Клу идеально подходило для разгона «адвокатишек» и «прочих парламентских крыс». Обустроить это «перемещение» взялся Люсьен Бонапарт, чей вклад в успех его брата впоследствии был тем явно недооценен. 18 брюмера (9 ноября 1799) Совет старейшин (большинство в котором было у сторонников генерала Бонапарта) принял нужное решение о перемещении.

И конечно, нельзя не упомянуть об активной роли в этой «потаенной» деятельности супруги Бонапарта Жозефины. Во всем блеске тогда проявился ее дар уметь общаться с людьми совершенно разных настроений и взглядов на жизнь, как в широком, так и частном смысле. Она оказалась весьма полезной своему амбициозному мужу, приготовившемуся «к броску» на общественно-политический Олимп республиканской Франции. Жозефина пустила в ход все свои светские связи, очаровывает мужчин, завлекает тех, кого Наполеон еще не успел привлечь на свою сторону. В ее гостиной на улице Шантарен (с недавнего времени – переименованной в улицу Победы) полно людей, безмятежная и грациозная мадам Бонапарт разливает чай и болтает о всяких пустяках – о модах, о лошадях. Эта гостиная служит только преддверием к маленькому кабинету Бонапарта в задней части дома, где он по одному принимает генералов, банкиров, депутатов, прощупывая, как они будут вести себя в день переворота. Один из свидетелей тех «закулисных» событий, Филипп де Сегюр, потом утверждал, что Жозефина была посвящена во все детали заговора. «Ее рассудительность, ее изящество. Манеры, самообладание, ее остроумие сослужили хорошую службу. Она оправдала возродившуюся веру Бонапарта в нее».

В общем, люди из ближайшего окружения Бонапарта искусно и активно сгоняли «колеблющихся» в лагерь удачливого корсиканца, явно претендовавшего на роль капитана французского государственного корабля. Правда, такие рьяные республиканцы как генералы Журдан, Ожеро, и, отчасти, Бернадотт (он так и не изменил своей излюбленной манере поведения – остался выжидать в стороне от событий), а также, «директора» Гойе с Жаном Муленом воздержались поддержать «генерала Вандемьера» (для них он оставался им всегда), о чем тот потом, естественно, вспомнит.

Ровно через месяц после возвращения во Францию 9—10 ноября 1799 г. (по революционному календарю – 18—19 брюмера VIII-го года революции) Наполеон совершил государственный переворот, при чем в какой-то момент события приняли такой поворот, что ему пришлось прибегнуть к помощи гренадер Лефевра, Леклерка и Мюрата (впрочем, кое-кто из исследователей упоминает и некоторых других генералов из ближайшего окружения «генерала Вандемьера»).

…Одна из наиболее известных интерпретаций тех судьбоносных событий гласит следующее.

В первый день все шло по плану: в своем простом сером егерском мундире и уже ставшей знаменитой треуголке Бонапарт посетил ряд завтраков в офицерских клубах Парижского гарнизона и для страховки уже собирался проинспектировать два его конных полка. Он еще был в Тюильри, когда к нему сумел протиснуться некий Ботто (Ботро) – секретарь того самого Барраса, благодаря близости которого с Жозефиной он был обязан своему стремительному карьерному взлету! Ботто прошептал о том, что Баррас ждет к себе «генерала Вандемьера» для переговоров, но услышал резкую обвинительную речь Наполеона, громко обращенную ко всем собравшимся: «Что вы сделали с Францией, которую я оставил вам в таком блестящем положении? Я вам оставил мир, а нашел войну! Я вам оставил победы, а нашел поражения! Я вам оставил миллионы из Италии, а нашел нищету и хищнические законы! Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, моими товарищами по славе? Они мертвы!»

К умело спродюсировавшему его в свое время на пост не только командующего Итальянской армией, но и как своего сменщика в будуаре одной из главных секс-мастериц той богатой на «горизонталок» поры Жозефины де Богарнэ – Баррасу – «рвущийся в бонапарты» корсиканец, естественно, уже не пошел. К нему он отправил мгновенно набравшего силу Талейрана с предложением добровольно написать заявление об отставке. Ходили слухи, что зная запросы Барраса, Бонапарт вроде бы вручил Талейрану то ли миллион, то ли два млн. франков (данные разнятся) отступного. Баррас отличался невероятной политической сметливостью. Поняв, что игра проиграна, он столь быстро согласился на отставку, что Талейран вроде бы даже не успел предложить ему отступные (во что верится с большим трудом!?), которые он якобы положил себе в карман. Так ли это? (Исходя из того, что «колченогий дьявол» умел блефовать «по-крупному», то полностью исключать такой «ход» нельзя?) Под эскортом драгун Баррас отправился в загородное поместье Гросбуа. Так навсегда исчез с политической арены Франции, политик, руководивший тремя переворотами – 9 термидора, 13 вандемьера и 18 фрюктидора. Вот только с четвертым он оказался в пролете! «Бог троицу любит»? Спустя год ему было приказано покинуть это имение и не показываться в Париже. На «наворованное» состояние он пережил почти всех главных героев своей эпохи, написав забавные мемуары о Великой Французской революции и своих «скромных заслугах» перед Отечеством, когда оно не раз оказывалось в опасности. Его «сотоварищи» Роже Дюко и Съейес столь же благоразумно самоустранились. Под домашним арестом у Моро оказались два видных консерватора – «непонятливые» Гойе и Жан Мулен, причем, у Гойе сержантский караул по приказу раздраженного его несговорчивостью Бонапарта выставили прямо в спальне. Тем самым, полномочия Директории прекратились и создался вакуум исполнительной власти.

Власть, как известно, не «дают, а берут!!!» – эту святую истину знают все крутые мужики – то Ланн с Мармоном немедленно взяли под контроль Тюильри, а все тот же Моро – Люксембургский сад (дворец). Тоже самое проделали и Макдональд с Мюратом: первый – с Версалем, а второй – с пригородным замком Сен-Клу, где решалась судьба Франции. Серюрье с конным резервом ожидал срочных приказов для мобильного реагирования на возможные перемены в ходе событий.

Благодаря тому что председателем Совета Пятисот был брат Наполеона Люсьен Бонапарт с Советом старейшин (где люди привыкли больше думать, чем болтать на публику) после некоторых «шероховатостей» (если верить рассказам, то вроде бы Бонапарт выступил перед ним неубедительно: говорил не по делу, употреблял неудачные образы, не к месту вставлял словечки из солдатского жаргона?), все же, удалось договориться и большинством голосов «старейшины» благоразумно «одобрили» фигуру удачливого генерала, «со щитом» покинувшего их зал заседания с весьма символичным для него – военного – названием «Марсов салон». В общем, программа первого дня «смены власти» была успешно завершена.

Кое-кто из горячих голов в его ближайшем окружении уже приготовился открывать шампанское и пить за «провернутый» переворот.

Но как оказалось, радость была преждевременной… Недаром, сильно нервничавший Наполеон перед сном положил под подушку два заряженных пистолета… Все висело на волоске…

…О том, как прошел следующий день писали много и по-разному.

Все сходятся на том, что он не заладился с самого начала. В Сен-Клу под Парижем в Совете пятисот, заседавшем в огромной и дико холодной (на дворе стояла глубокая осень, а огромные окна, выходившие прямо в сад, делали ее еще более холодной) не отапливаемой оранжерее гильотинированной королевы Марии-Антуаннеты оказалось слишком много противников военной диктатуры и генерала Наполеона, в частности. По слухам среди них мог успеть поработать влиятельный среди якобинцев генерал Бернадотт – скрытый и непримиримый противник Наполеона. К тому же, рассказывали, что нетерпеливый Бонапарт не смог дождаться пока его брат Люсьен Бонапарт, будучи председателем этого совета, постарается хоть как-то «залакировать» ситуацию и вошел в зал заседания Совета пятисот, откуда неслись визгливые вопли, « переживавших» за свои привилегии «парламентариев» «Свобода и Республика в Опасности!», слишком рано.

В тот момент Люсьену было важно выиграть время и он весьма мудро затеял поименную присягу всех присутствующих на верность… республике. Это требовало очень много времени и… откладывало принятие решения, которое грозило стать роковым для братьев Бонапартов. И тут в зале появился «виновник происшествия» – собственной персоной, невысокий, невооруженный, да еще и с… хлыстом в руке! Это уже было слишком для наэлектризованной толпы «адвокатишек»…

Претендуя на «кромвельство», он действовал не по «кромвельски», забыв, что, порой, власть берут… силой, особенно, когда у тебя «в кармане» достаточно штыков и сабель и по-настоящему крутых (боевых) офицеров, а не паркетно-будуарных, одетых с иголочки, шаркунов!

В общем, пришлось ему отвечать на требования объясниться по поводу слухов о заговоре и о большой опасности, грозящей вот-вот обрушиться на республику, его просто затопали и закричали: «Долой диктатора! Долой Тирана!! Объявить вне закона!!!». Поговаривали, что уже прозвучали призывы поставить на голосование декрет о гильотинировании «генерала Вандемьера»!

Скажем сразу, Наполеон выступал плохо.

Во-первых, он от природы не был выдающимся публичным оратором. Во-вторых, он привык обращаться к благоговевшей перед ним грубой солдатне, с которой он знал, как говорить, а не к «профукавшим» Отечество и враждебно настроенным к нему лично «адвокатишкам», которые к тому же, тогда явно были «на взводе», а кое-кто и вовсе готов был «войти в историю», не дав «тем или иным способом» Бонапарту захватить власть. В-третьих, в тот день он явно был «не в своей тарелке» – сказывалось напряжение момента. И наконец, тогда «народные избранники» посчитали себя вершителями судеб французского народа и были необычайно агрессивны.